Прекрасная тьма существования

     Рассекаев пробудился, необъятное мгновение не знал реальности, затем воспринял себя, увидел неокрепший свет восходящего солнца, и нежность рассвета разбередила ему сердце. Он вспомнил свое несовершенство, которое мешало завоевывать независимость от распорядка судьбы, и все его душевное наполнение вывернулось по направлению к внешней стороне существования. – Как же так, - подумал Рассекаев с опорой на собственный разум, - где моя сила производить благодать? Оставил я эту силу в борьбе или же наткнулся в себе на ее недостаток? Вообще, кто я есть для своей жизни? Я – Иван Рассекаев – человек, причастный любви. Нужный я пространству или вовсе ему посторонний?
     Так и не объяснившись с откровением чувств, Рассекаев взял в оборот нынешний день и принялся перечитывать письмо, полученное накануне из канцелярии Главы Республики, в коем говорилось: «В ответ на Ваше описание свойств народонаселения, сообщаем следующее. Нам достоверно известны чаяния народных масс, и делается все возможное, чтобы привести их в соответствие с запросами исторического процесса, а именно, насытить умственным содержанием и энергией индивидуальности. Ваши выводы относительно внедрения в состояние граждан сердечного горения, равно как искоренения в тех же гражданах умственной безответственности, приняты к сведению и по возможности будут учтены при выработке соответствующих процедур движения к лучшей жизни. Примите нашу особую благодарность за настроение, затрудняющее комфорт угасания». Рассекаев на всякий случай перевернул красочно-фирменный бланк и на пустой его стороне в нижнем правом углу у самого края обнаружил едва заметное, написанное от руки карандашом: «Отстранись, Рассекаев, от всеобщего счастья. Нет между гражданами взаимности… Эпоха, мать твою!» Рассекаев и без того многими местами души познал жестокий напор людской природы, бесстрастный к чужим переживаниям, однако до последнего надеялся стать частицей стремления к доброте помыслов. Теперь же необходимый только своему сознанию он потянулся к весеннему запаху земли, чтобы не погибать от одиночества.
     Рассекаев не включился биться за исправление мира, потому что не знал, как это делать, и потому как имел перед собой много других дел, не менее важных, первым из которых было подавить духовную расхлябанность и обратиться к умению неизвестное делать известным. Не располагая ярко выраженным направлением дальнейшего движения своей натуры, он поинтересовался у нее, - жить-то страшно или как?
- Или как, - ответил себе Рассекаев, - жить не страшнее, чем умирать.
- Стало быть, принимаешь нагрузку стремиться в бездну жизни?
- Принимаю, а иначе зря занимаю территорию свободы и не найдется мне места среди красоты жизни, а будет мое место в обыкновенных удовольствиях, и не исчерпаю я тоску до радости жизни, - высеклось у Рассекаева, после чего свобода представилась ему бесконечностью, ласкающей и нещадной.
     Тем временем утро дотла уничтожило бездеятельность ночи, так что Рассекаев окончательно врезался в жестокость бытия, отчего ему захотелось забыться сном детства. – Ничего, все равно наступит ночь, которая приютит мои чувства, - примерился он к предстоящему, - а пока напрягусь сознанием и войду в товарно-денежные отношения, хоть и спотыкаюсь о неспособность извлекать прибыль из собственных мыслей.
     Рассекаев опоздал к началу всеобщего труда, и в коридорах организации уже вовсю звучала музыка удовлетворения от непрерывной борьбы, которую капиталист Задумовский лично сочинял для вдохновения сильнейших членов коллектива. В графе «Причина опоздания» Рассекаев указал, - «Значительная душевная усталость организма», - и немного помешкав, дописал, - «из-за большой нагрузки смыслами жизни».
- Где здесь у нас уставший от смыслов? Рассказывайте, люблю вникнуть в проблему. – бодро произнес Задумовский, вторгшись на территорию, которую Рассекаев делил с прочими тружениками по найму.
- Это, конечно, полное право сотрудника – испытывать индивидуальное настроение, однако зачем влиять ими на трудовую дисциплину и тем самым подводить корпорацию? Разве мало она способствует вашему счастью? – получил Рассекаев вопросы от работодателя.
- Мысли, пожалуй что, заслоняют от меня счастье, - распахнулся Рассекаев, уставший без понимания.
- Тогда нескромный вопрос. А зачем вам мыслить?
- Мои чувства могут меня убить, оттого я и обращаю их в мысли.
- Так вы живете умом, а не обстоятельствами? – заинтересовался Задумовский.
- По всякому бывает, - не стал таиться Рассекаев.
- А вот это зря, нет плохих обстоятельств, есть плохой ум.
- Да, хорошо бы разобраться в технологии счастья, - согласился Рассекаев.
- Технология простая - не надо поносить действительность, а надо брать ее в готовом виде и употреблять по назначении.
- А я ее и не поношу, - растерялся Рассекаев, - я ее беру и рассматриваю, а потом люблю или ненавижу.
- Нечего к ней относиться, ею нужно пользоваться.
Рассекаев сначала не понял, как с выгодой охватить действительность, затем представил, что вырывает из нее лучшие куски с целью личного потребления, и у него случилось высказывание, - я не уклоняюсь от совести.
- А кто уклоняется от совести? – энергично спросил Задумовский. – Рассуждением бьешь. Рассуждение – ноль, если в него не вложено дело. Делом борись, делом. Делом бей со всего размаха по врагам процветания. Так-то, дорогой сотрудник.
- Сначала слово рождается в муках сердца, а потом оно ведет тебя к твоему делу, - не согласился Рассекаев, дабы не стать лишним для своей души.
- Имеете право лелеять тоску и горечь поражения, - разрешил Задумовский, а Рассекаев неожиданно распознал, что тот не различает цвета тоски. - А я различаю, – отложилось у него на грани выразимого и невыразимого, - она цвета ковра опавших листьев, по которому я шел в прозрачно-солнечной атмосфере моего города и держался только за свет, который есть в мире и которого не наблюдал в себе.
- Впрочем, и переживанием можно распорядиться по-умному – можно бросить его в топку личности и переработать в твердость характера, - продолжил Задумовский, от которого веяло таким здоровьем, что Рассекаев с досадой на себя подумал, - мысли должны защищать, а не причинять беспокойство.
- Чего не хватает на текущий момент? - обратился Задумовский к подопечным сотрудникам.
- Доброты бы чуток прибавить, - подытожил Рассекаев замешательство трудящихся.
- Не производственная категория, - с весельем во взоре отозвался Задумовский
- Тогда хотя бы справедливости подбросить.
- Подумаем, хотя не обещаю, не моя это функция надзирать за справедливостью.
- А чья? Все мы соратники по человечеству.
- Вникающий вы, Рассекаев, однако до простоты не добрались - покуда справедливость не станет создавать прибавочную стоимость, нужна она исключительно в целях благотворительности, а на благотворительность не заработал я еще достаточно средств.
- Тогда зарабатывайте, пожалуйста, поскорее, - настойчиво попросили члены коллектива.
- Буду стараться, сделаю все от меня зависящее, - из глубины сердца пообещал Задумовский.
- Кто вы есть за человек? – не сладил Рассекаев с жаждой знания.
Работодатель измял его взглядом и вдумчиво ответил, - я человек, осененный победами, - и после паузы завершил свое присутствие общим напутствием, - я, конечно, не навязываюсь, но мой вам совет, бейтесь за счастье.
- За что еще следует биться? – не отпустил начальника сопровождавший его чин.
- За все, и вам воздастся.
- Понял, - сказал чин и торопливо добавил строчку в летопись корпорации, а Задумовский направившись к выходу, бросил напоследок в остающийся коллектив, - бейтесь хотя бы за что-нибудь.
- Борьба стала у него как будни, а победа как праздник, - высказался Рассекаев.
- Много ты знаешь, - услышал он от старожила организации.
- Мало знаю, но зато одну правду.
- Правда – это хороша, - знающе изрек собеседник, - особо, если подкреплена регулярной зарплатой.
- Так как будем сочетаться с течением жизни? Лично я - организм, необходимый материи для самосовершенствования, - не удовлетворился Рассекаев, с грустью убеждаясь, что будет презирать производственные показатели, если они мешают откликаться на замыслы души.
- Жене своей расскажи, - отрезал сотрудник и ушел в сторону производственных отношений, затмевающих иной подход совершенством офисного интерьера.
     Рассекаев распробовал самоощущение, в коем смирился, что всем наплевать на его самосовершенствование, и с облегчением плюнул в окружающую действительность. Выдернув сердце из холодного плена времени, он принялся уничтожать соображения справедливости, дабы не мешали жить без надежды на человечество. Следующим шагом он развеял мечты, чтобы не мешали производить день сегодняшний. Сознанием Рассекаев устремился к любимой женщине Марии и стал слышать, как она просила его полюбить ее нужды. - Прости, что в глубине своего сердца не всегда находил твое сердце, - повинился Рассекаев.
- Защити меня от меня самой, - попросила любимая женщина, - подбери ключ к моей печали.
- Да… Прости, что не всегда знаю, как стать тобой, но я буду забывать себя, только не умирай от жалости к себе.
- Ты не хочешь забыться для меня, ты хочешь жить ради своей самобытности.
- Мне нельзя осуществлять самобытность? - спросил Рассекаев.
- Я не знаю, я знаю свою печаль.
- Мы изучим ее вместе, - распорядился собой Рассекаев, - поскольку емкость моей любви превышает удовольствие.
Мария заплакала всей своей сущностью. – Как бы ни так, - сказала она ему из глубины своих обид, от которых Рассекаев заразился тонкостью восприятия.
- Чем сильнее ты жалеешь себя, тем сильнее ненавидишь меня, - поделился он своим пониманием. Мария не отвечала, Рассекаев тоже замолчал в себе.
- Я, знаешь ли, состыковался с неизвестностью, - поведал он затем образу любимой женщины, каким видел его в свете своей души.
- А я? – услышалось ему от нее, вследствие чего он окончательно вышел из простоты, ударился о темноту и взялся думать сердцем, особенно ушибленной его частью.
     Рассекаев захотел всецело ощущать свой путь. Он направился по ту сторону слов, событий и прочей материальности. Он смотрел вокруг, примеряя себя к неслучившемуся, и находил, что повсюду простирается непроглядная и распрекрасная тьма существования.