Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 54

      Глава 54

      Гефестион тщетно пытался найти рациональное зерно того, что творил любимый, потому что никакого разумного обоснования не видел. Александр катком прошёлся по главганикам, покорил их, захватил их поселения — тридцать семь городов, пятнадцать племён, более двухсот тысяч человек — и отдал Пору! Сын Аминтора боялся, что совершенно непонятные милости, которыми сын Зевса осыпает недавнего врага, настроят до сих пор лояльного Таксилу против царя Азии: возвышение Пора, своего заклятого врага, радже было совершенно невыгодно. Ситуацию исправило падение Абисара Кашмирского, отказавшегося явиться к Александру на поклон и только приславшего ему с братом деньги и сорок слонов. Царь Азии поставил вопрос ребром: если Абисар не прибудет, армия сына Зевса вторгнется в его владения. Пока послы возили депеши, находившееся под дланью медлительного правителя племя ассакенов восстало и убило нерешительного Абисара; в бурлящие земли царь Азии направил Филиппа и Тириеспа для водворения спокойствия.

      Убитый тоже приходился Таксиле неприятелем — его смерть и присоединение оставшихся без власти земель к владениям раджи примирили Таксилу с Пором. Таксила мог быть доволен: не только царю индов Александр оказывал милости.

      Но положение продолжало оставаться неопределённым, более всего настораживало противодействие армии, если ещё и не подстрекаемое, то уже и не сдерживаемое полководцами.

      В конце весны 326 года до н. э. на Индию напала невыносимая жара, в сочетании с влажным воздухом она изматывала чрезвычайно, но и с её отступлением обстановка лучше не стала: на смену душившему жару пришли дожди, не прекращавшиеся неделями; горные реки, и без того полноводные от растаявших ранее снегов, выходили из берегов и затапливали огромные территории. Как и тремя годами ранее, при пересечении Паропамиса, оставшиеся в армии македоняне были поражены масштабами разгулявшейся стихии: у себя на родине они не видели ничего подобного.

      Александр рвался вперёд как одержимый. Летом стало ясно, что на оставшееся позади он не обращает никакого внимания. Вроде завоёвано — отдано Пору, который вроде бы верен; оставлен гарнизон — он вроде бы должен будет стеречь новые просторы империи. Что происходило на самом деле, сына Зевса не интересовало, он делал минимум того, как поступал и ранее, не отходя от раз принятого шаблона. Александр чувствовал нараставшее сопротивление — и спешил ещё более, ему надо было, просто крайне необходимо надо было успеть достичь Ганга как можно скорее, чтобы глухое несогласие не прорвалось бы громким ропотом, собрать на его берегу разобранные корабли, посадить на них людей и закрыть все вопросы по поводу возможного разворота назад, ибо сплавляться по великой реке до Большой воды будет несравненно легче, чем пробираться назад к своим домам через густейшие дебри, ещё более разросшиеся и ставшие непроходимыми после недавно прошедших ливней.

      Мысли о губительности таких действий в голову Александру не приходили.

      «На кораблях будет легче, — думал он про себя, как бы убеждая других. — Там не будет ни змей, ни скорпионов, ни зверья, и вода будет течь рядом, а не лить на голову. Войско отдохнёт. Будем надеяться, что пошедших берегом, параллельно поплывшим, крокодилы не сожрут; с той армией гангаридов, которой нас пугают трусы, я разберусь. Самое главное — быстро дойти, чтобы уже невозможно было повернуть назад.

      Я пройду до восточных пределов Ойкумены, я увижу, где и чем кончается Индия. Там, у устья Ганга, Большая вода, на севере она сливается с Гирканским морем, а мы поплывём на юг, обогнём Индию, повернём на запад, достигнем Аравии, снова свернём на юг, оставим позади Эфиопию и египетские земли, исследуем береговую линию огромного континента, на котором лежит страна пирамид, — и войдём в Срединное море через Геракловы столпы. Моя власть утвердится на всей земле, пределы которой положили боги».

      Но армия думала иначе…

      Армия думала иначе — и Гефестион, вернувшись из короткой экспедиции по берегам Гидраота*, решил поговорить с любимым начистоту.

------------------------------
      * Гидрао;т (лат. Hydraotes или Harotis) — совр. Ирти или Рави, река индийского Пенджаба. Впадает в Инд, соединившись с Акесином.
------------------------------

      — Александр, я не понимаю, что ты делаешь. Ты присоединяешь к владениям Пора огромные территории — зачем? Это же не может не породить у Таксила недовольства, а он первый присягнул тебе на верность — и без боя, в отличие от этого гада Пора. Гнусный верзила…

      — Ты всё никак не можешь простить ему гибель Периты.

      — Никогда!

      — Я построю город в его честь — Перитий. Дай только время. Ах, Гефа, если бы ты знал! Когда мы выйдем к берегам Ганга, когда мы покорим гангаридов, и Таксиле, и Пору отойдут такие территории, что они забудут о своих распрях, после смерти Абисара они уже не враждуют. Сейчас все объединяются против Ксандрамеса*, это исконный враг и Таксилы, и Пора, и Фегея, и Чандрагупты.

------------------------------
      * Ксандрамес (или Аграмес), он же основатель магадхского царства Нанд — царь гангаридов и прасиев (народов восточной Индии). Под его властью находилась большие территории на севере (и, возможно, на юге) Индии.
      Магадха — древняя страна и историческая область в Индии, её территория соответствовала современным районам Патна, Джаханабад, Наланда, Аурангабад, Арвал Навада и Гая на юге Бихара и частям Бенгалии на востоке.
-------------------------------

      — Да? Давай рассмотрим наилучший вариант. Ты вербуешь индов, Пор присылает своих воинов, от Абисара у тебя остаётся сорок слонов, и Таксила не отзывает своё пятитысячное войско. А после покорения гангаридов раджа и Пор сцепятся между собой, деля завоёванные территории, и Фегей с Чандрагуптой к ним с удовольствием присоединятся, чтобы и себе кусок урвать. Опять твой идеализм, опять это желание объединить всё со всем и слиться в едином любовном порыве! Не бывать этому, сто раз ты уже в этом убеждался. А что хорошего может принести тебе междоусобица, когда друг на друга пойдут значительно усиленные твоими завоеваниями силы?

      — Гефа! Я оставлю на Ганге свои гарнизоны, и Таксила, и Пор правят под моей властью, не забывай! Они остановятся там, где могут начать мне вредить, — я это проконтролирую.

      — Александр, если я оставляю это без критики, то лишь потому, что этот наилучший вариант неосуществим. Ты не покоришь гангаридов: у них в войске громилы по пять локтей высоты, их двести тысяч, у них три тысячи одних слонов, их владения громадны, династия Нандов — самая могущественная в Индии.

      — И я её сокрушу!

      — Ты уверен? А почему люди её боятся и не хотят воевать?

      — У страха глаза велики. Когда дойдём до Ганга, все будут думать по-иному. Ты помнишь, что было, когда мы шли к Бактрии и Согдиане? Тоже ведь некоторые думали, что не сможем… Но теперь смутьянов в армии нет. — Тень пробежала по челу Александра и проложила ответную морщину на лбу Гефестиона: оба вспомнили Филоту, Клита и Каллисфена. — Бактрия и Согдиана остались за нами, а бунт… Я уже видел его в Гиркании. Ленивые всегда хотят домой.

      — Александр, сейчас в войсках одни наёмники, они могут перестать воевать, когда захотят.

      — Так они расхотят, когда я заведу их так далеко, что им легче по Гангу будет спуститься, чем пешком отправиться обратно.

      — Отсутствие альтернативы не выход, а безысходность.

      — Опять словечки с римскими корнями…

      — А что, твой произвол — для людей лучший аргумент?

      — Именно… — Александр бросил это равнодушно, очевидно думая о другом; его глаза загорелись, устремясь в иные дали. — Гефа, я должен дойти до Ганга, я должен подойти к самому восходу солнца.

      — Так оно и там будет восходить так же, как и везде: мы же полмира прошли — и всюду оно встаёт одинаково.

      — Нет, там будет… там будет что-то невероятное.

      — Ты будешь пребывать в восторженном состоянии просто от того, что внушишь себе, будто дошёл до края.

      — Край Ойкумены — это удивительно. Я поражаюсь твоему скептицизму.

      — Я слышу об этом крае и о конце похода уже несколько лет. А что, если не край? Вон Геродот говорил о пустыне за Индией… А если ты её увидишь, а там люди будут жить? Что, дальше пойдёшь? Тебя же Кратер тогда собственными руками растерзает, а я помогу с удовольствием, хоть всегда его терпеть не мог.

      — Я не знаю, Гефа, я не знаю, но не остановлюсь, пока не увижу край. И ты напрасно стремишься меня расхолодить.

      — Да лошадей мало осталось. Ты расставляешь сторожевые посты, но реквизировать у людей продовольствие всё труднее: они же трудились на земле для себя.

      — Ничего, прижмутся.



      Положение армии было удручающим — и нравственно, и материально. Канули в Лету те годы, когда эллины были движимы единым порывом отмщения персам, когда они освобождали запад Малой Азии от владычества Дария, неся братьям в городах побережья Ионии свободу, когда слава их гремела, а в Афины для украшения храмов в ознаменование славных побед и как их свидетельство посылались великолепные трофеи; прошли те времена, когда роскошь Азии поражала и по справедливости перекочёвывала в обоз победителей, когда нега жаркого Египта расслабляла тело и раскрепощала душу; когда юный царь, прекрасный, справедливый, благородный, входящий в любую мелочь, и средоточие мудрой власти, и дружественная рука, шествовал рядом и знал по именам едва ли не каждого; всё меньше прибывало в Македонию и в Грецию гордо рапортовавших о блестящих победах, всё больше добиралось измождённых, состарившихся ранее срока, еле дослужившихся до отставки. Увечные, покалеченные, с плохо заживающими язвами, они чаще вспоминали о страшных горах, о безводных пустынях, о страхе бескрайних просторов, об общем чувстве потерянности и о мрачных расправах сына Зевса с соотечественниками. И сменяющие их, покидающие родину, шли уже не из энтузиазма: патриотизма, молодечества или удали — по необходимости. Македония и Греция беднели, расплачиваясь десятками тысяч жизней за те сотни тысяч азиатов, которые Александр клал на алтарь своего величия.

      Но и настроения персов, бактрийцев, согдийцев, арахозцев и разноплемённых кочевников были далеки от радужных. Воевавшие исключительно за жалованье и добычу, они получили и то, и другое; по их разумению, более делать в армии им было нечего. По существу, полудикие, ещё варвары, они привыкли к быстрым набегам и столь же быстрому уходу с награбленным в родные степи, на родные утёсы. Муштра, строй, царь, рвущийся неведомо куда, за тридевять земель, к какому-то горизонту, и по духу был им чужд, и по желаниям совершенно непонятен.

      В армии не было единства. Оставшиеся в меньшинстве македоняне с неприязнью смотрели на согдийцев в этерах и персов в элитных телохранителях; вдобавок к старым распрям, новоприбывшие притащили с собой противоречия родов, кланов и племён; полководцы, когда-то бесстрашные, молодые и честолюбивые, не высказывали ни блестящих идей, ни смелых решений, ни планов много суливших операций: за них всё решал царь, не терпящий возражений своей воле; увеличившаяся до ненормальной подозрительность сына Зевса словно чума поражала высших офицеров и заставляла их не доверять друг другу; бросавшийся вперёд Александр не мог не заронить в умы мысль о том, что очередная бесстрашная вылазка станет для него последней — тогда надо будет пытаться урвать из огромного наследства кусок пожирнее лично для себя. Все были охвачены недобрым недоверием друг к другу, которое лишь возрастало по мере дальнейшего продвижения на восток. Моральный дух, помогавший ранее выходить победителем из схватки с многократно превосходящим численностью врагом и не взирать с ужасом на тяготы похода, был утрачен.

      Материальное положение только множило невзгоды. Не было Пармениона, практически никогда не оставлявшего воинов без пропитания, обмундирования и оружия; лошади, как и люди, страдали от укусов зловредных ползучих и бегающих тварей и не выдерживали тяжёлого климата, охромевали из-за стёршихся копыт; одежда давно сгнила на влажном, насыщенном испарениями воздухе и люди рядились в индийские одеяния — непривычные, неудобные и нелепые для них. Лихорадки и малярии, неведомые, ничем не лечившиеся болезни гуляли по войску, уродовали тела плохо заживающими язвами и подрывали здоровье бесчисленными осложнениями; оружие ржавело; с середины лета снова полили бесконечные ливни.

      Такую армию Александр и тянул вперёд — к границам Ойкумены. Времени оглядываться назад у него не было, на его пути встали Сангалы*.

------------------------------
      * Сангалы — совр. Лахор.
------------------------------

      В Сангалах было убито семнадцать тысяч кафеев и примкнувших к ним индов, в плен было взято более семидесяти тысяч. Город был срыт до основания — Александр забыл об этом на следующий же день: все его помыслы были связаны только с продвижением на восток. Ганг поселился в его мозгу и не отпускал ни на мгновение; местные говорили, что до великой индийской реки не более полутора десятка дней пути. Гефестион ещё раз предпринял попытку воззвать к рассудку любимого.

      — Александр, с чего ты вбил себе в голову, что у впадения Ганга в Большую воду находится край Ойкумены?

      — Но там не может больше ничего лежать!

      — Но как же не может, — заорал Гефестион, — если вот… вот! — Сын Аминтора вытянул руки, сблизил их запястья внутренними сторонами и развёл ладони. — Вот! Ганг впадает в Океан, но в месте впадения земля, берег идёт вправо и влево! Справа Индия, идя вдоль воды, мы её обогнём. А слева? Слева ведь тоже что-то есть — что?

      — Гефа! — Александр сверкнул глазами и продолжил заговорщицким шёпотом: — Я узна;ю, что там! Вдоль левого берега Ганга на севере Имаус, так? Так, мы минуем его — и получится, что обойдём, пройдём южнее, и, когда достигнем Большой воды, я посмотрю, прав или нет Геродот: пустыня там или что… Там ведь может быть Элизиум!

      Гефестион посмотрел на Александра, как на сумасшедшего.

      — Ты что, хочешь идти далее, налево от устья Ганга?

      — Да! — Александр ещё раз сверкнул глазами.

      Установилась пауза, Гефестион не сразу обрёл дар речи.

      — Александр, ты умалишённый. Да если, — снова перешёл на крик сын Аминтора, — если тебе нужна экспедиция не знаю куда, вернись в Вавилон и снаряди её нормально! Ты думаешь, что люди пойдут за тобой вот так, в этих балахонах, когда их одежда истлела, сгнила в дожди?! Ты думаешь, что победишь Ксандрамеса, когда оружие ржавеет от сырости?! Ты узнал, во что обходится продвижение по суше, — набери путешественников, географов, первооткрывателей и плыви морем. Выходи из Персидского залива со свежими силами, возвращайся в Индию, держи путь дальше, вдоль берега с левой стороны Ганга, но не с этой истощённой ордой, она скоро на людей перестанет походить!

      — Гефа, зачем тратить столько времени? Обратно в Вавилон, оттуда снова в Индию — это два года минимум, а ведь всё можно разузнать уже сейчас!

      Гефестиону удалось обрести хладнокровие, словно он вспомнил что-то непреложное — и это действительно было утверждением, не требующим доказательств. Завершил он спокойно:

      — Впрочем, думай что хочешь. Ты до Ганга всё равно не дойдёшь: тебя остановят. Жизнь людей для них самих окажется ценней твоих бредней. Клянусь Зевсом, я бы предпочёл, чтобы ты вместо своих фантазий Багоя трахал. И даже Роксану.

      — И это называется друг…

      — Я предупреждаю тебя, чтобы ты был готов к этому, не убивался и не ревел понапрасну.

      Александр не знал, что путь до Ганга пролегает через пустыню, пересечённую ещё одним притоком Инда, полноводным Сатледжем, что ближе к устью Ганга в него впадает могучая Брахмапутра, что дельта Ганга, раскинувшаяся у моря почти на сотню парасангов, больше всей Македонии, что с его левой стороны берег резко сворачивает на юг и далее на три стороны света: юг, север и восток — тянутся огромные просторы, та же Азия. Александр не знал, что края Ойкумене нет, что Гирканское море не связано естественным путём с океаном и является внутренним водоёмом на границе Азии и Европы. Как ни странно было бы для него, если бы он задумался, на самом деле не было ничего необычного в том, что местные инды и многие в недавно набранных в армию частях знали о бассейне Ганга больше, чем сам царь Азии.

      Армия вышла на Гифасис*, всё в Александре пело: до Ганга было одиннадцать дней перехода!

------------------------------
      * Гифасис — совр. Биас, вторая по важности река в Пенджабе, приток Сатледжа.
------------------------------

      И тут грянул гром: войско стало. Кратер ворвался в шатёр Александра с утра:

      — Александр, бунт. Армия отказывается наводить переправу через реку.

      Александр вскочил мгновенно, его лицо исказилось; Гефестион лишь скептически процедил хриплым спросонья голосом:

      — Что и требовалось доказать. Сворачиваемся.

      — Гад! Как ты можешь! — заорал Александр.

      — Могу. Я предупреждал, — невозмутимо отреагировал Гефестион.

      — Собери всех, — обратился царь Азии к Кратеру. — Я буду с ними говорить, я их разверну.

      Александр вышел из шатра, воины стояли перед ним. Армия рассы;палась: строя не было, люди собрались отдельными группами, их лица были не менее хмуры, чем небо, с которого уже несколько недель безостановочно хлестал дождь.

      Царь начал говорить. Напрасно он упомянул о том, что всегда был впереди, на острие атаки: это все знали, этому все отдавали должное, никто не оспаривал его храбрость; напрасно он ждал воинственных одобрительных кликов; напрасно твердил о своей близости к нуждам армии и о безмерности своей благодарности, если войско за ним последует; напрасно он грозил: его слова страшили не более жал скорпионов и змей; напрасно он обещал золотые горы на востоке: навоевавшимся хватало того, что они уже собрали и в их состоянии синица в руках была ценнее журавля в небе, а, кроме того, право сохранить то, чем владеешь, всегда значит больше, чем желание получить то, чем ещё не обзавёлся.

      Дождь падал в размокшую грязь и вскипал пузырями, слёзы текли по щекам Александра, смешиваясь с каплями воды, но его слова глохли в пустоте. Люди стояли, опустив головы, — царю были видны только их раны, язвы и поникшие плечи, плохо прикрытые одеждой с чужого плеча, наспех, кое-как подогнанной для походной жизни.

      Тщетно Александр молил, сгорая от стыда за своё унижение, тщетно упрекал в малодушии, тщетно умолял не вырывать из его рук пальмовой ветви; ответить чем угодно, но не молчанием, бывшим для него горше брани; тщетно взывал к славе, превысившей предел человеческий; тщетно стыдил, впустую рисовал печальные картины своего одиночества, сетуя на то, что ему придётся идти далее одному и одному обретать славу или смерть: никому не нужно было более славы, тем более чужой, и смерти себе никто не хотел.

      — Нет ничего хуже для полководца, чем унизиться до просьб. Возвращайтесь же домой, торжествуйте, предав своего царя!

      Истощив все доводы и убеждения, Александр умолк.

      «Лучший дар богов — умеренность в счастье» — таков был ответ армии своему царю.

      Дождь продолжал лить, сын Зевса не уходил, он ещё не верил тому, что в первый раз не может настоять на своём.

      Но, по сути, Александру не к кому было взывать. Его — его — армии, армии Филиппа, армии македонян давно уже не существовало. Давно уже не было Коринфского союза, воевавшего за праведное дело; последние ветераны погибли в песках Согдианы три года назад, оставшиеся сплошь были наёмниками. Десятки тысяч убийств, мародёрство и насилие впитались в плоть и кровь и стали второй натурой — что для этих людей значили воззвания к чести и к совести, к сердцу и к состраданию? Македоняне, когда менее, а когда и более открыто смеялись над божественностью своего царя; согдийцы, бактрийцы и арахозцы, жившие в непосредственной близости от тех пределов, в которых находились сейчас, прекрасно знали, что Александр лжёт и никакого края Ойкумены у Большой воды, в которую впадает Ганг, не будет. Царь в своей мании величия настолько отдалился ото всех, что сочувствия ни у кого не вызывал и ещё более, чем македонянам, был чужд воинам, набранным в восточных сатрапиях: он был для них инороднее, чем правившие ими ранее персы, потому что прибыл совсем издалека.

      Александр молчал, воины молчали тоже, но в самой их позе, на первый взгляд покорной, читались решимость и желание на этот раз остановиться окончательно. Хуже всего было то, что и полководцам тоже надоели бесконечная война и бессмысленное движение на восток.

      Наконец слово взял Кен:

      — Всему на свете есть предел, и боги останавливают человека там, где он кончается, в линиях же, очерчивающих границы, даже они не властны: их наносят мойры.

      Мы почти на краю света, а ты хочешь идти в другой мир. Эта задача по плечу твоему гению, но не по нашим силам. Уже который месяц мы бедствуем. Победившие всех, мы нуждаемся во всём. У многих ли остались лошади, у многих ли сохранились панцири и щиты? Нас выкашивают болезни и укусы гадов, нас поливают дожди, у нас нет ни мгновения покоя, чтобы хотя бы в нём меньше ныли наши незаживающие раны.

      Мы добились с тобою славы — не отнимай же у нас жизнь. Зачем идти на восток, если ты обретёшь доблесть, так льстящую тебе, рядом? Страна на юге менее обширна, Инд впадает в ту же Большую воду, это тот же Океан, к которому ты стремишься. Мы можем сплавиться по нему до моря, сами боги положили его пределом. Не плутай в неведомых странах, жителей которых мы не осилим по причине бедствий, нас постигших, иди к своей цели прямой дорогой, уготованной тебе судьбой и лежащей перед тобой.

      Услышь же мой отчётливый голос, пойми, что я говорю об этом с тобой перед всеми воинами, чтобы не молчание было тебе ответом.

      Александр обвёл собравшихся отчаянным взглядом. Его слова и таланты были бессильны, а разрозненные группы воинов — едины как никогда. В толпе не было подстрекателей, смутьянов, горлопанов, как правило, всегда обнаруживающихся, когда речь идёт о мятеже, — некого было вычленить, схватить и призвать к ответу, от имени войскового собрания забить камнями у позорного столба, да и о каком войсковом собрании могла идти речь в армии, насчитывающей в три раза больше, чем македонян, наёмников из покорённых земель: персов, бактрийцев, арахозцев, даков?

      Но и те, и другие — все поголовно — упорствовали, не желая уходить с этого поля битвы без своей победы. Никому не хотелось к крокодилам Ганга, никому не хотелось под три тысячи слонов Ксандрамеса, никому не нужны были химерические сокровища индийского востока, и все очень хорошо знали цену Александровым «после», «всего неделе» и «последнему бою».

      Кен говорил о сплаве по Инду — это была та же самая Большая вода, но на северо-западе Индии. Индия в границах XX–XXI веков, по сути, Александру не покорилась, он действовал только в долине бассейна Инда, в Пенджабе Пакистана. Спуск по Инду значил для армии конец похода и долгожданный отдых, для Александра — крах всех надежд. Мечта объединить Индию под своей дланью рухнула, его остановили в шаге от неё — так царю Азии мнилось. Вместе с тем, копнув чуть глубже, только немного отойдя от эмоций, Александр должен был бы признать, что высказанное Кеном решение — единственно верное. Уйдя неизвестно насколько на восток Индии, сын Зевса мог потерять всю свою империю, многие сатрапы которой уже хоронили Александра: так хорошо было распоряжаться всем и творить что угодно без него, так долго он не возвращался, так много ядовитых змей и отравленных стрел было в Индии. Надо было идти назад — так говорил ум, знавший, что его владелец замахивается на бесконечность, подозревавший, что и устье Ганга не станет для Александра концом пути, славным финалом. Александр устремился бы дальше в Азию, дальше к восходу солнца, но ни измерить огромный континент, ни достичь горизонта не могла жизнь человеческая. Наверное, царь Азии очень удивился бы, если бы услышал, что всё завоёванное им — лишь одна десятая Азии и одна тридцатая всех земель в мире. Удивился бы — и что тогда? Вспомнил бы, как тринадцатилетним мальчиком жаловался товарищам, что отец завоюет всё слишком быстро и никаких ратных дел, подвигов и побед не оставит сыну, успокоился бы, узнав, что этих дел ему хватит до смерти, или отчаялся, опустил бы руки перед невозможностью покорить и изведать всё? Но, скорее всего, возрадовался бы и пошёл вперёд, не задумываясь о том, что бросят вослед его пути тысячи лет спустя любители исследовать глубины пролетевших столетий: презрительно процеженное сквозь сжатые зубы «лягушка-путешественница», глубокомысленные философские выводы о человеке, ставшем сыном божьим за столетия до узурпаторов-самозванцев, или просто человеческую любовь к мужчине, красавцу и герою.

      А горизонты не становились ближе и солнце по-прежнему восходило, как и будет восходить и в Македонии, и в Индии тысячелетиями спустя, — в двадцати двух миллионах парасангов от земли…

      Конец третьей части

      Продолжение выложено.