Часы остановились в три, мама

Егор Ильич сидел на кухне и смотрел на настенные часы: они остановились на цифре «три». На той же самой, на которой внезапно замерли и его наручные часы, когда он ехал на трамвае в больницу навестить свою внезапно заболевшую мать, но опоздал: её не стало в тот день ровно в три часа дня. Так что, кухонные часы, застывшие на цифре три, его уже мало удивляли так же, как и не ко времени пропавший сигнал о наличии связи в трубке его домашнего телефона. Егор Ильич был убеждённый атеист, но последнее, что его интересовало в тот момент – это материалистическое объяснение всех этих метафизических совпадений. Мобильные телефоны проживали в те времена только в воображении режиссёров культовых мировых шпионских сериалов, а в СССР шёл своим чередом тысяча девятьсот восемьдесят первый год, и посему дом Егора Ильича временно оказался вне времени и вне связи с привычным ему внешним телефонным миром.

К шести часам вечера долгожданный сигнал сам по себе восстановился, и на другом конце трубки немедленно заверещал о чём-то крайне взволнованный голос дочери Егора Ильича. В другое время её несуразные фразы вызвали бы в нём язвительный смешок с пожеланием обратиться к соответствующему её «диагнозу» доктору. Но в сложившейся ситуации ему было не до сарказма, и разумные медицинские советы даже не посетили его оцепеневший мозг: Егора Ильича не удивило ни слово из этого дочкиного верещания. А содержало оно нечто, что заставило бы сосредоточиться любого матёрого материалиста. Что же такое случилось в дочкиной квартире в районе трёх часов пополудни?

Собираясь навестить свою бабушку, внезапно попавшую в больницу, внучка решила уточнить у родителей адрес, а также и справиться, что лучше всего прихватить с собой, чтобы порадовать приболевшего члена семьи.  Телефон не отвечал, что её крайне раздражало так же, как и её двухлетний малыш, который упорно крутился у неё под ногами, мешая маме упаковывать гостинцы для бабушки. Тем более, что внучка ощущала себя самой настоящей «Красной шапочкой», потому что единственная её на тот момент осенняя шапочка действительно была из красной шерсти, что правда, то правда. Да и гостинцы она упаковывала в маленькое лукошко, потому что в городском транспорте в сетках и сумках фрукты могли бы превратиться в непригодное к употреблению месиво. Внучка торопилась, потому что было уже три часа дня, а ехать до больницы из её «окраины» было не меньше полутора часов. Надо же успеть в приёмные часы!

 Малыш сновал по кухне, явно увлечённый своими наиважнейшими занятиями, поэтому на мамину суету он не обращал ни малейшего внимания: туда-сюда с какими-то своими пластиковыми кубиками и деревянными кольцами. Проходя в очередной раз мимо мамы, малыш, только недавно начавший произносить коротенькие, лишь отчасти осмысленные фразы, вдруг бросил через плечо, совсем уж между прочим: «Бабушка КавдиВанна умелла…» - и проследовал далее своей уже накатанной траекторией. Мама малыша, она же внучка, замерла с банкой варенья в руках: напомним, что телефонная связь с домом родителей не работала. Отставив свою корзинку, потенциальная «Красная шапочка» изловила малыша и, поставив его на подоконник, чтобы лучше видеть его лицо, строго потребовала: «Повтори немедленно, что ты только что сейчас сказал!» Малыш понял, что маме не нравится, что ему лень выговаривать букву «Р», не то, чтоб он так уж и не мог этого сделать. Чётко определив, что от него на данный момент требуется, чтоб от него поскорее отстали, малыш повторил свою фразу с безупречным «Р»: «Бабушка КавдиВанна умеРРРла!» - и, переместившись с подоконника на стул, а потом уж и на пол, проследовал далее по своим делам.

КавдиВанной малыш называл свою прабабушку Клавдию Ивановну, которую он едва знал, потому что она жила на другом конце города, куда мама возила его не так уж часто. Слово «умерла» он вообще не мог нигде слышать в таком грамматическом оформлении, потому что на тот момент умер только его прадед, а телевизора или постоянно включённого радио в доме просто не было. Остолбеневшая от такого текста мама начала ещё яростнее накручивать диск телефона (тогда их ещё прилежно крутили семь раз на каждый номер), но прорвалась только к шести вечера. Трубку взял отец и тихо сказал: «Бабушка Клавдия Ивановна умерла сегодня ровно в три часа дня».

Прихватив в охапку малыша и нахлобучив уже неактуальную красную шапочку, мама бросилась к выходу из квартиры. Своего отца она застала сидящим на кухне и смотрящим на часы, навсегда застывшие на цифре «три». Эти часы не смог починить ни один часовщик, к кому бы их не относили в последующие годы. Так они и висели на кухне, замерев навечно на цифре три. Не обращая внимания на дочь и внука, Егор Ильич вдруг сказал каким-то отстранённым голосом, совсем незнакомым его дочери: «Я учёным хотел быть, она не дала, поленом замахнулась… Вся жизнь под откос… Жёсткая женщина…» А потом неожиданно и странно всхлипнув, чего от него никто из его близких и ожидать бы не мог, Егор Ильич как-то особенно торжественно добавил: «А вот теперь я сирота…» Ему было за пятьдесят.

Мама – короткое слово, длинною в человеческую жизнь…


Рецензии