Фрагмент рассказа Подарившие жизнь и свет

       Я родилась в Ленинграде.  Моя мама, инженер-металлург, после окончания в 1944-м году Московского института стали имени Сталина попросила направление в Ленинград, где начала работать на сталепроволочно-канатном заводе имени Молотова. Отец прошёл всю войну. В 1947-м году он демобилизовался и приехал к маме в Ленинград. В том же году они поженились. А в 1048-м году родилась я.
       Конечно же, ухаживать за мной приехала бабушка. Именно она и приняла меня, завёрнутую в зелёное одеяло, из рук врача родильного дома Московского района Ленинграда. Маме завод предоставил комнату в коммунальной квартире, где мы и жили вчетвером. Говорят, что ребёнок не помнит своих самых ранних месяцев. Наверное, это правда. Но я почему-то отлично помню большую алюминиевую кастрюлю, бывшую для меня погремушкой – мне давали в руки ложку, и я с огромным воодушевлением лупила ложкой по кастрюле и очень радовалась издаваемому ею звуку. Этой ситуацией умело воспользовалась бабушка. Когда нужно было получать продукты по карточкам, а я уже достигла такого веса, что нести меня на руках на далёкие расстояния бабушке стало не под силу, она сажала меня на стул в центре комнаты, плотно привязывала к спинке стула полотенцем и давала в руки кастрюлю и ложки. Я с упоением барабанила по кастрюле, звук отпугивал крыс, которых развелось великое множество, а бабушка бегом бежала в магазин. Мама говорила потом, что я не могла этого помнить, что это просто воображение воплотило рассказ в зрительный образ. Может быть…
       А вскоре пришла беда – у отца признали открытую форму туберкулёза лёгких…      
       Не буду описывать тяжелых подробностей болезни отца. В то время от этой болезни вылечивались единицы. Лечащий врач сказал маме: «Хотите спасти мужа и ребёнка – уезжайте из Ленинграда». А куда уезжать, когда нет ни одного уголка, куда можно бы было приехать с больным мужем и грудным ребёнком? Опять помог завод. Маме оформили перевод на родственное предприятие на Урал, в город Белорецк. Врачи посоветовали ехать первыми, оставив пока отца в больнице, чтобы позднее перевезти его на уже обустроенное место. В начале августа 1949 года мы тронулись в путь. А 28 августа маме пришла в Белорецк телеграмма, что муж умер в больнице… На этом печальном событии заканчивается история, написанная мною со слов моих родных – и начинается уже моя…
       В Белорецк мы приехали ранним утром. Завод проявил заботу – прислал подводу. Тогда это был в городке основной вид транспорта. Я очень испугалась лошадиного хвоста и всю дорогу цеплялась за бабушку и ревела: «Баба! Баба!», прося у неё помощи и защиты. Нас привезли к частному домику, где для нас завод снял комнатку. Но очень скоро мы получили однокомнатную квартиру в четырёхэтажном доме со странным названием ВОХР.  Так началась наша жизнь в Белорецке. Маму часто спрашивали, почему мы не вернулись в Ленинград после смерти отца. И она всегда отвечала, что её тронула до глубины души забота, проявленная руководством завода к приехавшей в незнакомое место семье. Маму пригласил директор, обо всём расспросил и предложил работу инженера в цехе легированной проволоки № 4, потом, очень скоро, был открыт новый, 12-й, цех, и маму перевели туда начальником отделения… Но о Ленинграде она, конечно, скучала, не зря же часто очень грустно напевала: «Над Россиею небо синее, небо синее над Невой. В целом мире нет, нет красивее Ленинграда моего…»
       Завод помогал всем семьям, имеющим маленьких детей: им привозили молоко, картошку,  дрова для топки печей – тогда ещё не было газа. Наши окна выходили во двор, и я любила наблюдать за его жизнью, сидя на подоконнике. Когда машина привозила дрова – остатки от распиловки досок, дети высыпали во двор и выбирали себе из этой кучи палки и дранки – делать мечи. От дров исходил такой замечательный запах, я очень любила гулять с бабушкой возле этой кучи, надеясь выбрать что-то и для себя, пока её не растаскивали жители. Но это уже в бытность мою постарше. А пока, учитывая мою с двух сторон туберкулёзную наследственность, бабушка старалась как можно больше времени проводить со мной на воздухе. Мы с бабушкой гуляли в окрестностях дома, где было много вывесок и плакатов. По этим вывескам бабушка незаметно выучила меня читать. А привезённые мамой из Москвы красочные кубики с буквами ускорили этот процесс.
       Когда я стала постарше, нашим излюбленным местом прогулок стал парк. Какой это был чудесный парк, зимою запорошенный белоснежным, чистейшим снегом, а летом… О летнем парке я расскажу позднее, о нём нельзя говорить вкратце…
       Зимой, как ни старайся, долго не погуляешь, и бабушка приводила меня домой и читала мне вслух. Как много я узнала благодаря этим чудесным чтениям, как научилась увлекаться, фантазировать, мечтать! Бабушка, мой добрый ангел! Она всегда была рядом, с нею было интересно, спокойно и надёжно… И сейчас, стоит закрыть глаза, и вспоминается то далёкое прошлое, когда они ещё были: мама и бабушка…
       … Жар. Тьма. Разноцветные круги перед глазами – закрытыми или открытыми? Не понять. Дышится тяжело и с болью. Но на лоб опускается прохладная рука – и болезнь сразу, одним прыжком, отскакивает в сторону. Бабушка моя… Светлый ангел… Когда она спит? Когда горячечный бред отпускает меня, я вижу её рядом. Всю ночь. А потом – весь день… Мама на работе, она – кормилец. А бабушка – хранительница очага. Весь дом на ней. И я – не очень лёгкое приложение…
       Когда болезнь сдаёт позиции, бабушка всё равно со мной. Взобьёт постель, поправит одеяло, сядет рядом и раскроет книжку. И нет уже ни кровати, ни болезни, ни комнаты – мы с нею в фантастическом мире, мы поделили героев и идём по тропкам этого таинственного мира.  И я – капитан корабля, плывущего сквозь льды к Северному полюсу. А она – добрый доктор Клоубонни – верный и незаменимый товарищ. И болезнь забыта, только шквальный ветер и ледяные волны вокруг…
       Бабушка… Сколько моих неумных детских шалостей скрыто ею от мамы… Разбитая синяя лампа-пампа. Кисточки, отрезанные от нарядной скатерти и рядком разложенные на полу… Как старалась бабушка успеть пришить их обратно до маминого прихода на перерыв – и уберечь меня от заслуженного наказания!
       Что двигало мною в такие моменты? Помню только одну объяснимую пакость, от этого не переставшую быть пакостью. Мама принесла ведро подмёрзшей картошки. Бабушка разложила её на пол в кладовке для просушки. И я, из самых лучших побуждений, нашла дуст и посыпала им картошку. С благой целью – чтобы её не съели тараканы. Картошку пришлось выбросить…
       Мама… Как она старалась заменить для меня умершего отца! Вырезала мне кораблики из бересты с отличными парусами, чтобы я могла вместе с другими детьми запускать их в глубокие, бурные весенние ручьи, текущие с гор. Выстругала из досок для меня лыжи, сделала палки. А когда убедилась, что я не могу сдвинуться на этих лыжах с места,  через какое-то время привезла мне из московской командировки настоящие лыжи с бамбуковыми палками. А позднее и велосипед. Как это было невыносимо тяжело для невысокой хрупкой женщины фактически с одной ногой! Вторая, худенькая и короткая, всего лишь обеспечивала маме возможность ходить, опираясь на пальцы…
       Когда я достигла трёх лет, мною овладело неистребимое желание кататься на коньках. Во-первых, мы часто ходили с бабушкой в Верхнее селение на базар и видели, как дети расчищали квадратики льда и носились по нему на коньках. А, во-вторых, рядом с парком был отличный каток, на котором играла в русский хоккей местная команда «Металлург». В свободное  от игр время каток поступал в полное распоряжение  детей и взрослых. Из-за коньков мама и бабушка спорили. Бабушка была категорически против, как-то я услышала, как она сказала маме: «Хватит с нас и твоей ноги!..» И через какое-то время я поняла, что коньков у меня не будет…
       А меж тем приближался Новый год. И однажды мы с мамой поехали к знакомым за ёлкой. Это мне легко говорить: «Поехали», потому что я лежала на санках на животе и радостно наблюдала, как утоптанный снег дороги исчезает под полозьями. А каково было маме, учитывая её больную ногу, тащить санки с развалившимся на них трёхлетним, вдобавок тепло укутанным, ребёнком? С детским эгоизмом я этого не понимала… Обратно мы возвращались с ёлкой, и уже ёлка ехала на санках, мама эти санки везла, а я шла рядом и придерживала ёлку. Как мы потом затащили её на четвёртый этаж, я не помню. Наверное, в этом деле помогла бабушка. И было бы совсем хорошо, если бы свои санки я несла сама. Но не уверена, что это было так…
       Ёлку установили посреди комнаты, и мама с бабушкой долго её украшали, а я носилась рядом, хватала игрушки, дёргала за хвостики хлопушки с конфетти – в общем, мешала им всеми доступными способами. А ёлка получилась такая красивая, с большими  разноцветными шарами, множеством фигурок из прессованной ваты, золотыми «солнышками» и «дождиком» из медной проволоки! И как эта чудесная ёлка пахла! Комната сразу превратилась в какой-то сказочный дворец.  А на ночь ёлку передвинули так близко к моей кровати, что я от восторга долго не могла заснуть. Встречать Новый год мне ещё не разрешали, но утром, проснувшись, я первым делом полезла под ёлку искать подарок от Деда Мороза. И нашла! Это были коньки! Настоящие «снегурочки», новенькие, блестящие, смазанные маслом от ржавления и снабжённые комплектом ремешков для крепления на валенки. Моему восторгу не было предела! И в тот же день мама повела меня на каток. По её словам, я почти сразу осторожно заскользила по льду. Но это было не так. Сначала я стояла на месте, не в силах сдвинуться. Потом более взрослые детишки ухватили меня за руки и покатили по льду, подсказывая, как надо толкаться ногами. В итоге, к концу первой тренировки я могла кое-как ползать  по льду, но счастью всё равно не было предела!
       И потянулись дни, посвящённые катку! В рабочее время на каток меня водила бабушка и стоически мёрзла, пока я носилась по льду, который каждое утро расчищали специальными приспособлениями работники стадиона. Надо признать, что кататься я научилась довольно быстро – валеночки прочно держали щиколотки, а лезвия коньков были отлично заточены. В выходные на каток меня водила мама. И того, что я сломаю ногу, уже никто не боялся.      
      Но зима подошла к концу, повеяли весенние ветра, солнечные лучи стали ярче и теплее. И постепенно каток растаял. Зато появилось новое развлечение – полноводные ручьи, с радостным весенним шумом сбегавшие с гор. И, конечно, как можно было не запускать в эти ручьи кораблики? Каких только корабликов не мастерила мне мама! И простенькие, с треугольным парусом, и двухтрубные пароходы. Но я мечтала о настоящем корабле, увиденном как-то у больших мальчишек. И мама сделала мне корабль. Несколько дней она выстругивала  его корпус из деревяшки, потом отшлифовала палубу, сделала борта из вбитых гвоздиков, обтянутых проволокой. У корабля было три мачты с отличными белыми парусами. Пускать корабль в плавание мы пошли с бабушкой. Но для ручья он оказался слишком тяжёл и сразу лёг набок, отказавшись плыть. Тогда мы пошли к глубокой водосточной канаве и запустили корабль в бурлящий поток. Он проплыл несколько метров, перевернулся и, увлекаемый водоворотом под мост, навсегда скрылся в пучине. Мы с бабушкой очень расстроились и договорились сказать маме, что корабль отлично плавал в канаве, но мы не успели спасти его от водоворота…
       Именно этой весной я ощутила и на всю жизнь запомнила её непередаваемый запах: талого снега, мокрой коры деревьев, сырых досок, привезённых во двор дома и сгруженных посреди него, оттаивающих огородов. И ни с чем не сравнимого весеннего ветра, ласкающего лицо. А ещё – весенние звёзды. Наверное, именно с той поры я увидела их над головой и влюбилась в звёздное небо сразу – и навсегда…
       А бабушка тем временем давала всё новую пищу моей фантазии, читая Жюля Верна по мере того, как выписанные книги прибывали к нам. Мы проплыли с нею вдоль 37-й параллели в поисках капитана Гранта, побывали на Таинственном острове, пережили вместе с капитаном Немо боль его порабощённой Родины и скитания «Наутилуса» в подводном мире. Неправда, что ребёнок не может понять глубины и серьёзности книг для более старшего возраста. Он не только понимает всё, но и воспринимает ярче, глубже, искреннее…
       Я уже говорила, что мама старалась сделать всё возможное, чтобы я не чувствовала, что расту без отца. В один прекрасный день она сделала мне качели в дверном проёме между кухней и комнатой. Кто-то из соседей по её просьбе ввернул крепкие крюки в косяк, и мама повесила на них качели из толстых канатов, восхитительно пахнувших дёгтем! В то время всем народом собирали книги для целинников, мы тоже приняли в этом участие, героика освоения целины меня увлекла и, раскачиваясь на своих сразу полюбившихся качелях, я представляла, что еду на целину.
       В те годы телевидения в Белорецке ещё не было, зато в каждой квартире был радиоприёмник. Он работал с утра до вечера, и по утрам мы с бабушкой делали передаваемую по радио зарядку. До сих пор помню, как по окончании зарядки объявлялось: «… Музыкальное сопровождение – пианист Родионов», либо: «… пианист Костин». Я это слышала как «пианист Костя» и недоумевала, почему одного пианиста называют по фамилии, а другого – по имени? Потом мы слушали «Угадайку», «Пионерскую зорьку» и множество чудесных песен. У меня даже появилось две любимых: «Едут новосёлы» и «На катке».
       Несмотря на множество интересных занятий дома, бабушка регулярно водила меня на прогулку. Когда снег окончательно сошёл, земля подсохла и начала пробиваться первая травка, бабушка начала выводить меня в парк. Это был чудесный парк с танцплощадкой, эстрадой, летним кинотеатром, оранжереей, в которой для парка выращивали чудесные цветы. Рядом был стадион, тот самый, что зимой становился катком.  В этом парке я росла, набиралась сил и, кроме регулярных проверок в тубдиспансере, ничто не напоминало о моей двухсторонней туберкулёзной наследственности.
       Наверное, если рассказывать всё подряд из того, что я помню, получится очень-очень много. Лучше ограничиться эпизодами, наиболее ярко запечатлевшимися в памяти.
       … Летний тёплый и солнечный день. Река, тихо покачивающая лодку. В воде отражается небо с белоснежными облаками. Мы плывём с мамой на лодке, она гребёт, я сижу на корме, свесив ноги в воду, и разглядываю широкие листья лилий и кувшинок, на некотором расстоянии с двух сторон окружающие лодку. То здесь, то там  виднеются жёлтые и белые цветы – предмет моей острой зависти. А мама поёт:
«Шуми, золотая, звени, золотая,
Моя золотая тайга…»
       Сосновый лес, обступивший реку, вовсе не кажется мне тайгой – он такой светлый, нарядный, красивый… И вдруг из-за дальней горы появляется синий край тучи и раздаётся сердитое: «Гр-р-р!». Как незаметно подкралась гроза! Мама быстрым движением разворачивает лодку – ещё бы, она выросла на Дону – и мы плывём назад. Сдаём лодку на лодочной станции и бежим через мост на другую сторону реки – в Нижнее селение, где наш дом. А туча всё гремит и гремит, да ещё бросается молниями. Но первые тяжёлые капли дождя падают на землю уже у нас за спиной – мы успели вскочить в прохладу подъезда. Поднимаемся на четвёртый этаж, и нас встречает бабушка. К нашему возвращению она приготовила чудесный зелёный борщ – очень любимое мною лакомство. Так вкусно заканчивается наше с мамой путешествие. И гроза за окнами вовсе не страшна…
        … Мы сидим с бабушкой на диване. Она читает мне Некрасова. Я ещё мала, но стих о пахаре, не убравшем полосу, ранит моё детское сердце очень глубоко. Так ясно представляются эти тяжёлые колосья, склоняющиеся до самой земли, ломающиеся под порывами ветра, стаи птиц над ними. И несчастный пахарь – жив ли он ещё? Или просто болен, и, когда настанет весна, поднимется и выйдет на свежий воздух к своей полосе?
Эти строчки я и сейчас  не могу читать без слёз. Может быть, уже тогда в судьбе этого пахаря я видела то злое и неизбежное, чего ещё не могла понять до конца…