Круговерть Глава 41

     А жене, Вале, жутко совсем не было. Андрей это видел по её глазам, которые как будто всё больше и больше наполнялись какой-то нездешней благодатью, а черты её лица неизъяснимым каким-то образом выражали покойное и сосредоточенное блаженство. Когда они с супругой сидели в небольшом каком-то ресторанчике, возле Сионских ворот, он попытался объяснить ей то, что объяснить ей было нельзя. Он понимал, что взять и объяснить совсем иное понимание мира, иное восприятие мира, да и не только мира, а и самой жизни, — объяснить это словами другому человеку никак нельзя, но всё-таки отчего-то считал, что должен был попробовать это сделать. «Жена ведь всё-таки».

     И Андрей что-то там своё вещал в её сторону, а Валентина, всё ещё с просветлённым лицом ушедшего в себя человека, почти ничего не ела, а больше для вида ковырялась в своей тарелке, слегка помахивая повисшей в руке вилкой. Со стороны казалось, что ей было даже вроде как и стыдно в таком месте заниматься таким прозаичным занятием — поглощением пищи. Тогда как и на улице, и внутри люди жили своей повседневной жизнью и, по всему, чувствовали себя совсем обычно, если не сказать — обыденно. Людям, для которых весь этот предметный мир, размещённый и распределённый в пространстве и последовательно развивающийся во времени, является абсолютной и полной реальностью, таким людям ничего нельзя объяснить из того, что утверждал Иешуа. «Ни в этом самом месте, ни в каком другом».
 
     Ведь он, Иешуа, в своем абстрактном мышлении абстрагировался до уровня, когда эта предметная реальность перестаёт быть реальностью абсолютной. (Андрей обвёл глазами пол, стены, потолок, столы, стулья, посуду с едой, людей.) Да, всё это было, и только сумасшедший мог утверждать, что этого всего не было. Но это, вместе с тем, была вовсе не абсолютная и полная реальная действительность, а что-то случайное и преходящее, совсем не главное в жизни. А главным было что-то совсем другое, что пребывает вне пространства и живёт вне времени. Андрей был уверен, что Иешуа пытался объяснить людям именно это. Он говорил, что если люди задумаются над тем, что есть действительность, они неизбежно придут к тому же, что и он. Но, вот, прошло две тысячи лет, а люди это, набитое всякими разными молекулами и волнами пространство, так и полагают единственным, что в реальности может быть. «И Он принял от них смерть, потому что был неправильно ими понят. А после смерти был признан богом, и, опять же, всё потому, что был неправильно понят».
 
     Эту мысль Андрей и пытался каким-то образом довести до жены. За день он проголодался и здесь, в относительно прохладном месте, с удовольствием ел добротно и вкусно приготовленную еду. Ел, говорил и думал о том, о чем думал, и незаметно для себя быстро всё съел. А у жены ещё оставалась практически полная тарелка. Он стал таскать у неё. И вдруг совершенно отчётливо понял, что она остаётся в том предметном мире, из которого он вилкой таскает съедобные кусочки, и никакой силой её оттуда не вытащить, никакой приманкой не выманить. Она останется там, где ей позволяет остаться уровень её индивидуального абстрагирования. И Андрей как бы почувствовал эту невидимую меж ними стену, которую разрушить нельзя. «Только если: либо она ко мне, либо я к ней».
 
     «Здесь говори — не говори». Никакого толку от того, что она вдруг поверит ему на слово и будет повторять за ним его слова, нет, и не будет. «Она всё равно — останется Там». А Там, за невидимой стеной, никому не интересно, что говорил Иешуа, и что это значило. Там интересен Иисус, Сын Бога, который был послан этим Богом на землю, чтобы пострадать за людей и искупить людские грехи, и если в это веришь, то после смерти вознесёшься туда, куда и Иисус вознёсся. С его точки зрения это было нелепо, но для неё ничего лучше было бы всё равно не придумать. «А слова?» Слова Иешуа для неё — ничего не значащие слова. Она жива иными, своими смыслами и вряд ли в состоянии пройти тот ментальный путь, которым когда-то прошёл сам Иешуа, чтобы совпасть с ним. «Прошёл и так мучительно закончил где-то здесь свой земной путь».

     Толстой как-то сказал, если бы в наше время воскрес Иисус Христос, барышни взяли бы у него автограф, и на этом дело бы закончилось. «Не закончилось бы, — подумалось Андрею, — его спросили бы его мнение о всех этих христианствах и опять распнули бы: либо натурально, либо фигурально. «Правда об Иешуа нужна тебе, если ты Тут. А Там — нужен миф». Если разрушить нынешний миф, не заменив его реальным каким-нибудь смыслом, неизбежно возникнет другой: отличающийся по форме, но сходный по содержанию. И суть этого нового мифа будет состоять в том, чтобы этот миф помогал человеку бороться с отчаянием телесного бытия, всегда обрывающегося смертью.

     Я здесь описываю словами то, о чем думал Андрей, а он думал не словами, а смыслами, и поэтому у него выходило думать гораздо быстрее и намного понятнее, нежели когда думаешь словами. Это, как озарение, — занимало мгновения. Поэтому он говорил и думал одновременно, но говорил он словами, а словами выходило далеко не так ясно и убедительно. Тем более, что Валентина за едой вся ушла в себя, отстранённо переводя глаза с предмета на предмет, и было видно, как какая-то внутренняя работа, которая занимала её воображение, не отпускает её ни на минуту. С тем, что вызывало внутри неё эту работу, справиться было нельзя, и ничего поделать с этим было нельзя. Что там было у неё внутри, Андрей понять не мог.
 
     Человеку можно передать своё понимание какого-то частного вопроса (Земля вертится вокруг Солнца, а не наоборот), можно передать своё понимание решения какой-то практической задачи (как испечь пироги), но никак нельзя передать другому человеку понимание себя собой и понимание жизни в себе. Нельзя обменяться центром управления смыслами. Нельзя точно так же, как нельзя обменяться группой крови, к примеру. И совместить эти центры тоже нельзя. Для Андрея это становилось очевидным как день. Люди потому и созданы отделёнными друг от друга индивидуумами, чтобы различаться. И Валентина являла собой живое подтверждение той мысли, что человек живёт в том мире, который видит. (Кто-то умный сказал.) Они видели мир по-разному, это было очевидно.

     К этому времени Андрей прочитал столько толкований христианства, что вывод напрашивался сам собой: слова Иешуа, учение Христа, христианство — всё это можно обернуть в любую сторону. Всё зависит от того, кто именно это всё будет трактовать. Да, Андрею его собственная трактовка кажется самой верной, согласной с тем, что имел в виду сам Иешуа. Но почему Валентина должна признать именно его трактовку, было не сосем понятно. Даже наоборот, для него было очевидно, что жена не проделала той мыслительной работы постигновения жизни, какую проделал он сам. А это означало одно: они по определению не могут воспринимать один и тот же предмет одинаково. Она в любом случае способна будет принять только то толкование Евангелий, которое соответствует её уровню восприятия этого мира как реальности. «Пусть уж идёт всё так, как идёт, — подумал он. — В любом случае, это будет ближе к истине, к тому, что есть на самом деле».

     Во всяком случае, он обозначил, как смог, свои взгляды, а там уже её дело, как к ним отнестись. Так что разговор их в этот вечер он не считал совсем уж бесполезным. Более того, этот разговор подтолкнул его самого к более широкому обобщению: принятие внешних форм какого бы то ни было учения никак не меняет жизнь человека в её сути, систему смыслов никакое учение поменять в человеке не в состоянии, это может сделать только сам человек, может это сделать собственным усилием воли и собственной напряжённой работой мысли, как это произошло с ним самим. Сделать это можно только изнутри. А любые внешние «последователи» подобны медведю, которого изъяли из тайги и научили кататься в цирке на велосипеде, никаким образом не изменив его животную сущность. Любые последователи остаются теми же людьми, какими были до того, как стали чему-то следовать.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/10/16/1763