Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 55

      Часть IV. К ПОГРЕБАЛЬНЫМ КОСТРАМ

      Глава 55

      Три дня царь Азии не выходил из шатра, он не хотел никого видеть, захлёбывался в рыданиях, а в относительно светлых промежутках между ними прислушивался к звукам, доносившимся до его уха извне, в надежде, что люди одумаются, взовут, увидят своего повелителя, кинутся в ноги, вымолят прощение и последуют к Гангу. Но всё было тихо, снаружи текла обыкновенная жизнь войска на постое. Александра никто не звал, только безмолвные рабы тихо входили, ставили на стол поднос с едой и так же бесшумно выскальзывали прочь, не тревожа страдальца ни единым словом: все знали, что Александр в гневе страшен, а причин для этого самого гнева теперь у него было более чем достаточно. Если бы не подавленность, снова последовали бы сходки и казни — бессмысленные и чреватые, но утоляющие жажду мести царя Азии так подло покинувшей своего полководца армии.

      Однако горе раздавило Александра, он не мог и не хотел ничего делать, не мог и не хотел никого видеть. Жизнь для него была кончена, он не видел в ней смысла более, если не мог идти далее. Прислуга снова проскальзывала в шатёр, забирала нетронутую еду, ставила поднос со свежей, подливала в светильники масло и вновь выпархивала, снаружи не кончался дождь, и с каждой каплей, глухо падавшей на крышу шатра, надежды на то, что войско одумается и двинется к Гангу, таяли.

      «Они все, они все, конечно, рады, — с горечью думал Александр. — Все, все предатели, даже Гефестион». Страдал сын Зевса невыносимо.

      А к самому Гефестиону в один из этих невесёлых часов подошёл Неарх, вернувшийся с верфей, на которых строители под началом Кратера закладывали корабли.

      Сын Аминтора приветствовал критянина мрачно и в ответ на вопрос о том, как чувствует себя Александр, процитировал «Медею» Еврипида:

      — «Ужасны порывы царей,
            Так редко послушных другим,
            Так часто всевластных…
            Их злобе легко не уняться…»

       Что скажешь, флотоводец?

      — Ничего другого и не ожидал: и в смысле того, что случилось, и в смысле реакции на это нашего сына Зевса. Произошло то, что должно было произойти. Я удивляюсь тому, что Александру удалось так долго протянуть. Армия могла остановиться ещё весной во время разлива рек. Уже не говорю о том, что ещё от Фрады могли развернуться… Вода — моя стихия, но даже я считаю, что здесь её слишком много.

      — Сбывается проклятье Филоты, напророчествовавшего, что мы будем гибнуть и от засухи, и от воды.

      — И то, что войско остановится, он тоже предвидел. И я понимаю сейчас и его, и остальных. Вшивая всё-таки эта Азия, здесь нет ничего в меру, вечно всё из одной крайности в другую. Ну что, пойдёшь вразумлять любимого?

      Гефестион бросился на шею Неарху.

      — Ну почему я не в тебя влюбился, а?

      — Не теряй надежды, — улыбнулся критянин. — Это всегда можно исправить.

      — Эх, если бы… — Гефестион тряхнул головой. — Ну ладно, пойду. На всякий случай: завещание в моём шатре под подушкой.

      Адмирал сверкнул белыми зубами.

      — Мне не потребуется. Иди!

      Увидев вошедшего Гефестиона, Александр вскинулся сразу.

      — Что? Что, они согласны? — Голубые глаза буравили синие.

      — Нет, но я, собственно, к тебе по этому поводу. — Сын Аминтора не выдержал и отвёл глаза. — Что ты собираешься делать дальше?

      Из всего сказанного Александр услышал только первое слово.

      — Нет… значит, нет… — шептал он, очи то тухли в безнадёжности, то зажигались гневом. — И ты, конечно, тоже с ними заодно, да? Ты тоже рад, что вы мне ноги обрубили в двух шагах от цели! Ты тоже меня предал, ты тоже никогда не хотел идти далее! Что ж, веселитесь, торжествуйте: вы убили своего царя, вы пляшете на его трупе!

      Гефестион устало посмотрел на любимого.

      — Ну хочешь — вот, возьми меч. — Он протянул царю оружие. — Убей меня — моё тело докажет, что ты ещё жив.

      Александр всхлипнул и потянулся к Гефестиону, тот раскрыл объятия и стал укачивать любимого в кольце из сплетённых рук.

      — Мне так плохо! — пожаловался царь, смыкая пальцы на шее сына Аминтора.

      — Ксандре, послушай, что я тебе скажу. Как тебе ни больно, ты должен принять случившееся. Как мне ни больно за тебя, я рад, что всё развернулось так. И не потому, что я, как и все, смертельно устал. Оставь эмоции и включи разум — он скажет тебе, что всё к лучшему. Повернув армию вспять, судьба избавила тебя от самого жестокого поражения в твоей жизни. Посуди, что мы могли бы сделать против Ксандрамеса, сражаясь с ним в непроходимых незнакомых дебрях, опять столкнувшись с гражданской войной? Что мы могли бы сделать против его трёх тысяч слонов и двухсот тысяч людей в открытом бою? Что осталось бы от нас, если бы мы даже ушли от полного разгрома? Невозможно сплавиться по огромной реке до её устья без потерь, когда оба берега нам враждебны. И самое главное — не мне тебе говорить, что дух армии потерян, это уже не та армия, которая была набрана из голодных бесстрашных людей — молодых, горячих, вершащих праведную месть. Бактрийцы, согдийцы, все остальные — они не сражаются за славу и честь, не мстят за поругание, они просто захватчики, расхитители чужих сокровищ. И мы не знаем, сколько богатств ждало их в долине Ганга. Может статься, что и там люди бедны, как захудалые племена здесь. Сокровища природы не достояние людей, живущих на этой земле, — они в кладовых их правителей, а защищать их будут и сами владельцы, и их подданные. Где любят чужаков?

      Ты хотел дойти до края Ойкумены, но ты же знал, был уверен в глубине души, что и за Гангом для твоей неугомонности останется неведомое. Это уже слишком, путь в бесконечность не имеет конца, а ты и так уже сделал для познания очень много. Кочевники говорили об огромных землях, которые лежат за их степями, местные говорят о земле за Гангом — где это всё кончается? В детстве ты боялся, что Филипп всё завоюет и ничего тебе не оставит, — так успокойся, на твой век ещё хватит того, что надо покорять и захватывать, ты обеспечен на десятилетия вперёд.

      Слишком долго ты не был в Вавилоне, тебя — царя — забыли, а забывчивость сатрапов дорого обходится и народу, и его властителю. Уходя за Ганг, на восток, ты несомненно потерял бы запад, мы не знаем, что творится в Малой Азии, мы оставили её, когда там уже было неспокойно, мы не знаем, что происходит в Македонии, но, если там всё хорошо, почему твоя мать уехала к брату в Эпир? Гарпал блестяще справляется с конвоями и шлёт нам необходимое, но смог бы он сделать то же, если бы мы оказались на Ганге, когда даже от здешних нами пройденных земель нас отделяют  огромная пустыня Тар и многочисленные притоки бурных рек? Ты уже оценил, во что обходится переправа через них, что с ними творит половодье.

      Спаси то, что можно спасти, убереги тех, кого ещё можно уберечь. Вернись в Вавилон, снаряди морскую экспедицию, если продвижение по суше так изнурительно. Ты отдохнёшь, наведёшь порядок в своей империи. Знаю, что не любишь этим заниматься, но придётся. Завоевал — управляй, не уклоняйся от того, что владения налагают на владельца. И только тогда, когда приведёшь всё в порядок, иди далее.

      — Ах, Гефа! Ну почему я не могу сделать это сейчас? — отчаивался Александр. — Меня переворачивает всего, когда я подумаю, как это близко, как я был на волосок…

      — Ты не был на волосок — тебе только так казалось, — прервал любимого Гефестион. — Ты идёшь вперёд, завоёвываешь всё новые и новые земли и постоянно восхищаешься тем, что покорил, а другим это не нужно, другим это не нравится. Почему же то, что все отторгают, внушает тебе восторг? Нравится лишь одному, а не нравится — десяткам тысяч. Может быть, право подавляющее большинство?

      — И ты будешь судить меня по общим меркам? — Александр изумился более, чем оскорбился.

      — А почему бы нет? Ты уверен в том, что шёл к краю земли, а остальные — в том, что царь вёл их к пределам страданий. Я не могу встать на твою сторону, я не могу принять твоё утолённое стремление, твоё свершившееся желание, какими бы ценными они для тебя ни были, более значимыми, нежели боль десятков тысяч людей и их лишения. Тебе милы твои победы, и я тебя понимаю, но то, что пришлось пережить, добывая их, воинам, не идёт ни в какое сравнение с ними, оно несравненно больше достижений. Ты видишь одно, но ты царь — ты должен знать и другое — цену этому, то, во что обходится твой триумф твоим подданным, его рядовым создателям.

      В конце концов, тебе всё равно рано или поздно пришлось бы остановиться. И, может статься, к лучшему, что тебя остановили сегодня, а не там, откуда выбраться к Вавилону было бы неизвестно во сколько раз тяжелее.

      По сути дела, ничего не потеряно, — продолжал утешать любимого Гефестион. — Ты выйдешь на ту же самую Большую воду, только ближе. Какая разница, в каком месте сливаться с морской стихией: и там, и там вода, — улыбнулся сын Аминтора.

      — Ну да, какая разница! — с горечью воскликнул Александр. — И там, и там вода, и там, и там Азия, и там, и там земля! И там, и там я Александр, но мне хочется быть вон там, вон там! — Сын Зевса простёр руку на восток. — За Гангом! — И, помолчав немного, вкрадчиво добавил: — Что, никак нельзя? Никто не соглашается? Даже добровольцев не нашлось?

      — Увы, и даже я в добровольцы не запишусь. Уймись, Александр, уймись. Пожалей. Если не себя, то хотя бы нашу любовь. Мне больно смотреть на твоё израненное тело, на тебе живого места не осталось. Уйди. Сделай это для людей и для меня, для нашего чувства и для империи. Начать заново ты сможешь всегда, ты же сам понимаешь, что наиболее приемлемый путь — это морской переход в Индию. По земле слишком тяжело. По сути дела, твоя миссия на данный момент закончена, ты узнал всё, что тебе нужно было, теперь тебе известно, как, сколько и где надо прокладывать пути на восток, ты прошёл дальше Геракла — остановись сейчас, чтобы не потерять всё завтра.



      Уход из Индии стал тяжелейшей личной трагедией Александра. Мечта объединить огромную страну под своей властью и триумфально завершить восточный поход на краю света рухнула. Царь Азии провёл в Индии меньше года, завоёванное им было покорённым непрочно, собранным наспех: наученный горьким опытом, почёрпнутым в Бактрии и в Согдиане, Александр знал, сколько усилий и долгих месяцев надо было ещё потратить на приведение захваченных территорий к порядку, он надеялся, что время, отданное спуску по Гангу, перемелет остатки недовольства среди ещё не признающих его правителем, — и вот теперь… Увы!

      Конечно, Александр попробовал связать воедино пройденное им. Узы династического брака между кланами Таксилы и Пора сблизили вечно враждовавших, но было понятно, как наспех и ненадёжно это сшито, да и в самих владениях раджи и царя индов не всё было тихо и благополучно. Всегда готовые поднять бунт воинственные племена, казалось, только ждали начала движения армии обратно, чтобы заявить о себе мятежом. Положение было неспокойным, а для оценки ситуации и её сглаживания — или уничтожения, в зависимости от высоты разведённого костра, — войско Александра просто не давало ему времени.

      Едва ли не больше всего сына Зевса угнетала необходимость ухода. Сердце возмущалось, но разум понимал, что Ганг недосягаем. Огромные пространства, на которые вступил Александр восемь лет назад, нуждались в грамотном управлении, отсутствие царя ухудшало ситуацию; армия нуждалась в обновлении и переоснащении, развитии новых приёмов боя, её ударная сила — фаланга — была лишь раз задействована на землях индов, это построение изживало себя; люди поголовно нуждались в отдыхе, и Александр должен был скрепя сердце признать, что после десятилетнего похода и он сам должен взять передышку: тело было изранено, ныли старые шрамы — и душа билась подстреленной птицей, не видя выхода.

      Если бы у Александра были точные карты и он мог бы увидеть, как мало он продвинулся в Индии, он бы ужаснулся. По сути дела, сказочная страна приоткрылась ему только узкой северо-западной полоской. Даже пройдя Ганг, он оставил бы вне своей власти огромный треугольник, устремлённый остриём на юг и омываемый океаном.

      А между тем и до Инда было далеко. Армия стояла на Гифасисе, это был только приток притока второй по величине индийской реки. До Инда следовало добираться по Гидаспу, лежавшему в царстве Пора: именно там Кратер строил флот, именно там, управляемые лояльным Александру правителем земли были безопасны — по крайней мере, в начале отплытия. Нужно было пройти ещё немало. Земли, разливы, ливни, водовороты, змеи, скорпионы. Племена, засады, крепости, отравленные стрелы, ненависть в глазах. Так страстно желавшего любви и, в свою очередь, готового полюбить весь мир Александра никто нигде не любил. Его эллинизация никому не была нужна, всем хватало своей культуры и своих верований и обрядов, все привыкли к своему образу жизни и не приветствовали чужаков, если и встречая их миром, то лишь из страха, из желания сохранить свои жизнь, семью и имущество и всегда с камнем за пазухой.



      Три дня Александр предавался горю, после чего вышел из шатра и обратился к своей армии:

      — Вы остановили меня в шаге от цели, отказавшись от лавров, которые готова была возложить на ваши головы судьба. Вы считаете, что побед, уже увенчавших вас, достаточно. Что ж, это ваш выбор. Если вы не хотите идти вперёд, я его должен принять. Мы сворачиваемся и возвращаемся назад. Как и предложил Кен, мы отправимся в обратный путь по Инду. В ближайшие дни мы снимемся отсюда и пройдём преодолённый нами путь от Гидаспа в обратном направлении. На его берегу нас ждёт флот, построенный Кратером. Мне доложили, что у Акесина нас ждёт пополнение и прекрасные новые доспехи, присланные Гарпалом. Мы вооружимся ими… — голос Александра дрогнул, в глазах блеснула предательская слеза. — И вернёмся домой.

      Решение царя армия встретила восторженными криками. Ликовали все.

      Они ещё не знали, что сын Зевса, как всегда, лукавил. Они ещё не знали, что им предстоит пережить.

      Восьмилетняя экспедиция вошла в финальную стадию. Со скрипом и скрежетом огромный механизм с десятками тысяч людей разворачивался на юго-запад и задавал воинам противоположный ход.

      Двенадцать каменных алтарей в символ достижения этих краёв и как память о пребывании войска в Индии было воздвигнуто по приказу Александра: Афине Пронойе, Аполлону Пифийскому, предку царя Гераклу, Зевсу Олимпийскому, самофракийским богам Кабирам, личному божеству Александра Амону, индийскому Солнцу. Он снёс Киру, стоявшую на границе бывшей страны Ахеменидов, показывая то, что рубежи пройдены и империя закрепилась на дальних территориях намертво — теперь величественные монументы высотой в двадцать пять локтей обозначат новые границы; сворачивая лагерь, сын Зевса повелел оставить намного увеличенные спальные места, разбросать по земле специально изготовленные щиты и панцири огромных размеров и столь же устрашающие габаритами удила и кормушки: пусть набредшие на это видят, какие гиганты приходили к ним с запада, пусть дрожат. И то, и другое было по-детски глупо, но Александр осознанно оставлял о себе память, хранящую большее, чем то, что он сотворил на самом деле, рисующую то, чем он в действительности не был.

      Флот, построенный Кратером, ждал Александра на Гидаспе. Всего несколько дней назад царь Азии намеревался перебросить его в разобранном состоянии к истокам Ганга, но теперь не флот шёл за ним, а он возвращался к своим кораблям. Настроение сына Зевса было отвратительным, его уязвлял каждый пойманный взгляд случайно встреченных людей, казалось, говоривший ему: «Ну что, покоритель ойкумены? Где твой край света, ты идёшь назад несчастный и побитый, не достигнув цели».

      Гефестион был выслан вперёд, он вышагивал в царство Пора в относительно уравновешенном состоянии, надеясь, что Александру удастся смириться с крушением своих замыслов. Здравый смысл, мнилось сыну Аминтора, должен был успокоить любимого, пока его верный Патрокл строит город у Акесина и заселяет его местными жителями и небоеспособными наёмниками.

      Все пребывали в добром расположении духа, все с лёгкой душой готовились к пути назад, никому не нравилась Индия, маленькой её части, приоткрывшейся недавно такой неприветливой стороной, было достаточно, чтобы невзлюбить и целое. Единственным человеком, которому поход по восточной стране пришёлся по душе (исключая, разумеется, самого царя), был Багой, на родине магии, колдовства, ведических истин, огнепоклонников, трансцендентной медитации и йогических практик он почерпнул для себя много интересного, а деньги, бесконтрольно разбрасываемые Александром для умащивания готовых покориться без сопротивления, в результате пары нехитрых махинаций значительной долей осели в личных средствах евнуха: властитель был не в том состоянии, чтобы тщательно отслеживать финансовые потоки. Вооружившись новоприобретёнными знаниями и обставившись строго охранявшимися увесистыми сундуками с серебром и золотом, Багой повёл мощное наступление на сердце своего повелителя.

      Момент для интригана был идеален: всех своих полководцев и всю свою армию за крушение своих великих замыслов Александр люто ненавидел, с двумя ключевыми фигурами, Кратером и Гефестионом, был временно разлучён, видевший евнуха насквозь Неарх тоже отбыл к Гидаспу, чтобы осмотреть флот, а царя Азии задержали в пути необходимость остановки в Никее и Буцефалии, пострадавших от наводнений, и подавление выступлений враждебно настроенных к завоевателям местных жителей — для Багоя настали прекрасные времена. Не проходило и часа, чтобы любимец сына Зевса не вливал капли яда в отношение царя к подлым изменникам, предавшим славный путь повелителя Вселенной к абсолютному величию. А Александру только и нужно было, чтобы вину за нежданно-негаданно прерванный поход возложить на чужие плечи. Кроме того, начинавший испытывать материальные затруднения царь был поражён бескорыстием евнуха, вложившегося значительным денежным взносом в оснастку флота. Фаворит быстро набрал утраченную некогда силу, был включён в число «триерархов» — благодетелей — и стал заседать на официальных приёмах по правую руку от Александра. Это ещё более отдалило властителя от своих приближённых: Гефестиона мало любили, потому что многие ему завидовали, но лучше было признавать его влияние, чем лицезреть пронырливого евнуха, заседавшего одесную от царя.

      Кратер тем временем полностью справился с возложенной на него задачей. Было построено две тысячи кораблей, семьдесят один из них — специально для перевозки лошадей. В матросы набирали из прекрасно знакомых с морским делом египтян, финикиян, карийцев и киприотов.

      В эти же дни подозрительно скоропостижно и по невыясненным причинам от непонятной болезни скончался Кен — первый, решившийся высказать Александру желание всей армии и всех полководцев вернуться. Ему устроили пышные похороны, но странные слова, которыми напутствовал Александр отправившегося в последний путь Кена, недавно бывшего сорокалетним здоровым мужчиной, усилили нехорошие толки. «Он вёл себя так, будто один рассчитывал вернуться в Македонию», — сказал царь Азии при погребении. Всё это не соответствовало действительности, было невразумительно и вообще дурно попахивало…

      …А в войско влились новые силы. С Мемноном прибыло пять тысяч фракийцев, Гарпал прислал семь тысяч пехотинцев и двадцать пять тысяч шлемов и щитов с чеканкой из золота и серебра — Александр велел сжечь старые — проржавевшие, пришедшие в негодность — и облачиться в новые доспехи. Помимо этого, от Гарпала было доставлено ещё и на сто талантов различных лекарственных снадобий.

      В разгаре всех этих хлопот, в атмосфере неразберихи, всегда создающейся при прибытии десятка тысяч человек и громоздкого обоза с поклажей, Кратеру и Гефестиону, до которого царю Азии оставалось всего несколько часов ходу, прислали отличное вино — из царских запасов, но упакованное умными руками Багоя. Евнух потом долго клял злую судьбу за то, что не сообразил с подарком ранее: Александр прибыл на место действия, когда сцепившиеся друг с другом Гефестион и Кратер, не удовлетворившись одной руганью, схватились за мечи.

      — Аид вас подери, что тут происходит?! — заорал Александр, взъярившись в мгновение ока: привести его в сильнейшее раздражение с недавнего времени могла и гораздо более невинная картина. — Вы будуте сеять раздор в моём стане на радость врагам? — Сын Зевса бросился в центр схватки, глаза троих сверкали бешенством, Кратер и Гефестион продолжили осыпа;ть друг друга проклятьями. До сути дела царь так и не добрался, кроме «А ты!..» и следовавшей за этим нецензурщины, ничего нельзя было разобрать. — Чтобы я этого больше не видел! В следующий раз без всякого дознания распну обоих! — Александр увидел, что Гефестион хочет что-то добавить, но слушать ни оправданий, ни объяснений не захотел и ещё более гневно вскричал, почему-то обратившись на этот раз персонально к сыну Аминтора: — Молчи! Помни, что ты без меня ничто! — В следующее же мгновение Александр заплатил бы любую цену, чтобы взять свои слова назад, но было уже поздно: синие глаза Гефестиона стали почти чёрными, и в этих моментально потемневших, но оставшихся на удивление прозрачными очах сын Зевса увидел, насколько любимый потрясён только что сказанным.

      — Я рад, что ты не будешь страдать, когда я сдохну: из-за нуля терзаться нечего. — Гефестион резко развернулся и удалился в свой шатёр, почти сразу же у входа в него выстроилась внушительная охрана.

      За спиной Александра, но немного выдвинувшись, чтобы царь краешком глаза его видел, картинно всплёскивал руками и громко охал Багой.

      Продолжение выложено.