Замок на замке Часть 2-ая

Вецлав Рагнавский (vetz25@yandex.ru)       
               

               
                Высказывалось также сомнение, можно ли было бы, прочесав преисподнюю частым гребнем, найти второго такого отъявленного гада.
                Герман Мелвилл "Белый Бушлат" /пер. И. А. Лихачёва/

         




                DEUXITME PARTIE: Rempart; Tour; Cove
                /ЧАСТЬ ВТОРАЯ: Стена; Башня; Подвал/

               

                — P — (стена)
               

                Можно было сколько угодно валяться на невыносимой пышности перинах, взбитых молоденькими служанками, с блудливыми, как на подбор, глазёнками, рассматривая дивной красоты гобелены со сценами охоты, коими были обиты стены опочивальни, но прибыл я сюда не для неги и развлечений, и залёживаться не следовало — дофин, мелкий, колченогий ублюдок, вовсю интриговал против меня и вызвал меня в свою резиденцию в Авиньоне, дабы ещё раз попытаться выпытать, кто же я такой на самом деле. Презренный бастард, плод греховных утех короля с одной из фрейлин королевы — к несчастию, моей тётки по матери, маркизы Клеманс из дома дю Белле, не сумевшей отказать притязаниям венценосного распутника и после родов, покинувшей столицу, чтобы стать монахиней — во искупление греха. Не иначе, по нашему недосмотру, повитухой при родах была ведьма, и вместо подобного статным здоровякам-красавцам, моим кузенам, один из которых, Рене, членствовал, и весьма славно, в нашем ордене до своей безвременной кончины от кинжала подлого наёмника, а двое других достойно пали на поле брани за короля, тётка родила этого…  Случайно отмеченный толикой голубой крови, он годился украшать собой бродячий цирк венгерских цыган с их уродцами, но не королевские покои. Хромой с рождения, кривой на один глаз, рыжий и с детства обожавший мучать кошек — таков был мой двоюродный братец, отпрыск благороднейших родов Франции. Глядя на его проказы, а с кошек, повзрослев, он перешёл на дворовых девок, мучая и истязая их порой до почти фатального предела, я часто думал, что полезней для божьего мира явилось бы утопление его младенцем в золочёной, работы венецианских мастеров, купели. Но теперь, увы, уже поздно — это дьяволово отродье чует своими по-волчьи вывернутыми ноздрями во мне истинного врага. Повод для приглашения, кстати, легко нашёлся: моя тётка, молодая и красивая вдова, объект грязных помыслов сластолюбцев и алчных надежд обанкротившихся негодяев, покинула «эту чашу с пауками», как она назвала королевский двор в прощальном письме ко мне, и перед уходом в Льежский монастырь, составила завещание у самого именитого авиньонского стряпчего, в коем своему сыну, дофину, отписала родовой замок — огромный, пустой и холодный. А вот известные на всё королевство виноградники она поделила поровну — между монастырём и мною, единственным и любимым племянником-сиротой, ибо моих родителей злодейски убили на лесистой, окольной дороге, когда мне минуло только 12. Дофин, понятно, вознегодовал — и тем же вечером едва не засёк розгами до смерти несчастную постельничью-служанку. Он вечно был должен тамплиерам, генуэзцам, даже жидам из предместий — всем тем корыстолюбивым стяжателям, коих Творец явил в этот мир, дабы добрые христиане были начеку и не размягчались сердцем. Посему ублюдок нанял лучших в своём ремесле, беспринципных и алчных ищеек: изгнанных из братства иезуитов мерзавцев, запятнавших себя различного рода бесчестиями, но гораздых на отыскание самых сокровенных секретов кого-либо. Я, прознав об этом, признаюсь, опрометчиво не отнёсся к известию серьёзно; хотя, кому как не мне, стоило понимать, что
                кузен, подонок, не зря дослужился до чина капитана службы приставов, отличаясь паскудным усердием при изъятии у несчастных в счёт долга, старых телевизоров и сломанных кофеварок — в этой стране вырождалось всё — и государевы люди тоже. И, следовательно, ожидать проявления каких бы то ни было человеческих эмоций на этой конопатой и косоглазой харе смысла не имело. Ведь его, убого, даже в армию не взяли — бракованный помёт, как сокрушалась сама тётка, на него глядя, знатно махнув пред тем коньячку. Она, рано овдовев, родила кузена после поездки в Крым, «залетев» от какого-то карточного пройдохи, угощавшим её шампанским и бутербродами с икрой без счёта. А вот меня она сильно любила, в память об отце — её младшем брате, на которого, как она говаривала, с годами я стал очень похож. Сам я, сказать честно, отца помнил плохо — мне было лишь 12, когда его, поздно возвращавшегося с работы, попытались ограбить, а получив отпор, пырнули ножом в спину, местные голодранцы. Но однажды я вычитал, что для таких, как мой двоюродный братец, в старые, добрые времена стояли в роддомах вёдра, наполненные водой, — чтоб, значит, сразу топить плохонького, не травмируя родителей и не обременяя потом государство. А в нынешние — поди ж ты: барокамера, искусственное питание, плазма — и вот вам результат, будто бы взятый прямиком с картины Босха — из «Сада...»^^^^^^^, той части, где дегенераты рассматривают ноты на заднице собрата, придавленного лютней, — бери любого, не ошибёшься. Но, ежели по-честному, негодовать ему было с чего — перед кончиной тётка завещала не ему, а мне чудесную квартирку на Грибоедовском — «топовое» место, как нынче говорят, — и я его отчасти понимаю. Основательно обойденный в наследстве — ему досталась дача в Парголово и развалюха «Volvo», кузен, вестимо, воспылал ко мне лютой ненавистью — Булгаков всё ж не зря предположил квартирный вопрос главным топливом человеческих страстей. И мне бы поостеречься, ведь все беды в мире от малорослых и рожами не очень — так, помнится, говаривал знакомый мне по давно минувшей молодости, желчный, крайне умудрённый жизненным опытом, включавшим 8 лет усил. режима, еврей, самолично выстрадавший сей незамысловатый, на первый взгляд, афоризм.
                История его интересна и поучительна, ибо подобна анекдоту, коими до краёв полон кубок бренного нашего мира, созданного, подозреваю, Господом с изрядною усмешкой. 
               

                КЛЕРК И УРОДИНА. LE CONTE
               

                Случилось описываемое происшествие в давнишние, имперские годы, когда еврей был молод, кудряв и беден, хотя и служил замначальника небольшого отдела в среднем республиканском банке, разумеется, государственном — как, собственно, и всё тогда в этой стране, — и ничего в том странного не наблюдалось. Будучи от рождения смышлёным, особенно по части сложить и вычесть — вычесть, разумеется, предпочтительнее; к тому же весьма охочим до жизни во всех её проявлениях и отцом троих детей, наш герой постоянно испытывал свою личную, финансовую недостаточность, воспринимаемую тем болезненней, что трудиться приходилось в почти родственной с ними, финансами, близости. В те времена работа в банке не считалась синекурой — государство не загоняло граждан, аки мальков сачком, в кредитный невод, и служащие финорганизаций получали немногим больше библиотекарей. Сталевары, кстати, в разы значительнее. Вот потому-то буржуины и какались часто, вспоминая нас к ночи и не к ней.
                Но еврей не был бы таковым, если б не нашёл выход. В его ведении находилось бухгалтерское сопровождение платёжных документов, связанных с деятельностью строительных артелей и аккордных бригад — т. н. «шабашников» — ныне, по причине неограниченного ввоза в наши края мигрантов, явления практически исчезнувшего. Оформляя трудодни, всевозможные коэффициенты, используя зачастую сомнительной правдоподобности расценки, наш гений умудрялся, не обижая клиентов, не забывать и себя, малозаметным образом «отщипывая» сотенку-другую. А поскольку за финансовый год подобные гешефты случались часто, очень скоро шустрый семит сколотил небольшой, тайный капиталец, активно ссужаемый к тому же под проценты друзьям и знакомым, а вместе с тем, в след за Феллини, преисполнился уверенности, что «жизнь прекрасна»! И кто знает, сколько бы он и его домочадцы (а его дети чащи других на улице ели мороженное) благодушествовали за счёт Отчизны, но случилось по осени плановое распределение выпускников финансовых вузов, и к нему в отдел была назначена новая сотрудница: неприметная замухрышка, сутуловатая и в очках (их в те времена стеснялись, а не дополняли ими распухшие губы). Новоявленный «финансист» вальяжным жестом, поигрывая импортной зажигалкой, отправил новоприбывшую в архив, с глаз долой, чтобы видом своим, значит, не удручала. Ведь он уже, втайне от жены, познал пряный вкус оральных утех смазливых блудниц, что при «Интуристе», в ресторан которого изредка выбирался совместно с малоизвестным писателем Голенштейном, большим специалистом в области французских экзистенциалистов и умения погулять за чужой счёт.               
                Закусив губу от обиды и преисполнившись решимости доказать, что она чего-то, да значит, дева, протерев очки, взялась наводить в архиве прядок, задерживаясь всякий раз допоздна, благо никто её в пустой комнатке не дожидался, что бы нетерпеливо раздев, а то и не раздевая вовсе, повалить на панцирную сетку казённой кровати, застланную казённым же, выданным под роспись с обязательной расшифровкой, постельным бельём. Впрочем, сурового вида комендантша, перед которой вытянулся бы во «фрунт» и расп*здяй Че Геваро, не разрешала проживающим в общежитии даже кота — пусть и кастрированного. И по истечении полутора недель кропотливых посиделок, с кефиром и парою морковных пирожков, она вдруг обнаружила мелкие несоответствия в суммах, разраставшиеся далее, как снежный ком. И начала копать, прилежно занося всё «нарытое» в купленную по такому случаю общую, в 48 листов и в клетку, тетрадь. А через 2 месяца, результаты прямо-таки археологических изысканий, постоянным героем которых оказывался её непосредственный начальник, выписанные в тетрадь каллиграфическим почерком записной хорошистки, были преподнесены ею дежурному по городскому отделу ОБХСС — финансово-хозяйственной инквизиции того времени.
                Еврею, что и говорить, пришлось туго: государство крайне не одобряло покушений на его, государства, кровные, тем более, с использованием служебного положения, и бедолага «обыкновенным», похоже, еврейским чудом, избежал знакомства с расстрельной командой. Но и без того отвесили не слабо: 15 лет «усиленного», и он честно отзэчил в лагере 8, где, морозными сибирскими утрами на разводе и выковал вышеприведённый постулат: все беды от некрасивых.

                Я, каюсь, слишком уверовал в силу стальной своей десницы — и, как показали дальнейшие события, опрометчиво. Скоро пролетела докучливая, слякотная зима, так и не разродившаяся действительными холодами. И словно в противовес ей, без крикливых глашатаев-скворцов явилась весна, во всём первородном сиянии солнца. Она вышла, будто главный актёр трагедии, на сцену из стремительно зеленеющих лугов и голубеющих день ото дня, рек. Я же основательно подготовился за зиму: подлатал и обновил кое-что из амуниции; досыта кормил и холил Лоэнгрина, зная, как ему предстоит потрудиться. По весне, все мало-мальски опытные колдуньи и ведьмы отправляются в лес, за только им известными, скрытыми от людских глаз, травами и кореньями — главного сырья для колдовских отваров и мазей. И нет лучшей поры, поверьте, для охоты на них! Будучи осведомлён об их стараниях, я терпеливо выслеживал, отмечая и зарисовывая в своей учётной, добротного переплёта из телячьей кожи на заказ, книге, внешность колдуний, их возраст, рост, цвет волос, а главное — из каких они деревень иль с городских окраин, — чтобы однажды, истово помолясь, начать свою охоту. Я и понятия не имел, что дофин нанял за туго набитый золотыми экю кошелёк, двух соглядатаев, и те неотступно следовали за мной.
                Выб**док снабдил их даже машиной, конфискованной у незадачливого коммерса, рискнувшего вложиться в дагестанский кетчуп — вот что, скажите, эти дауны в школе делали? — и, понятно, по уши влезшего в долги. И вот эти два отморозка, бывшие оперативники, без сохранения выслуги, изгнанные из «ментуры» — это ж как надо было среди стаи отличиться? — получая щедрые «суточные», пасли меня днём и ночью, колеся по всем моим маршрутам. Близилось лето, а горожане уже изнемогали от погодных щедрот: настырно припекающего солнца, быстро набравшей сочность травы и пронзительной ясности голубого, высокого неба. Мне нравилось выпускать сокола и следить за ним — что могло выглядеть естественней со стороны? Мало кому могло прийти в голову, что молодой барон-бездельник занят чем-то иным, нежели выучкой охотничьей птицы для истинно дворянской забавы, — сим навыкам меня обучил родной дядя — главный когда-то сокольничий короля. На деле же — и в том нет секрета, я выслеживал свою добычу — ведьм. Они возвращались из леса, с деланной беззаботностью пряча под пучками невинных полевых цветов, свой колдовской улов: жабий камень, дьяволово стремя и, наконец, главное, что каждую из них манил — корень мандрагоры. Словом, всё, что Сатана успел занести в эти Божии леса. Я неспешно, умело изображая пресыщенную праздность, выезжал навстречу из-за кустов, якобы случайно, убедительным образом сочетая внешнюю учтивость и барскую похоть во взоре. И они, особливо молодые, млели от тайной мысли возможной власти своих чар над сюзереном, и охотно соглашались, чтобы я их подвёз: жеманно хихикая — все женщины одинаковы, независимо от сословий, — они забирались ко мне; я трогал поводья, и мы с места срывались в карьер — не зря я потратился на новый аккумулятор. Ведь в их глазах доморощенных соблазнительниц ясно читалось: ах, на своей AUDI — он прямо как рыцарь на коне! Потупив блудливые взоры, теша себя тёмными надеждами, они легко соглашались, чтобы их подвёз красавчик на «иномарке» — пусть не последней модели, но сверкающе-чистой — путь на охоту всегда лежал через «мойку». Довольно скоро они начинали озираться, волнуясь, задавая обычной глупости вопросы, типа «а куда мы едем?», мрачнеть, слыша в ответ лишь молчанье и, поймав мой взгляд в зеркале салона, цепенеть от ужаса. И тогда сразу в их облике всё менялось — они становились теми, кем являлись на самом деле. Но я был наготове: резко выворачивая руль, швырял машину в занос, одновременно вытряхивая из полиэтиленового пакета платок, заранее смоченный хлороформом — прийти в себя они просто не успевали. Я долго практиковался в подобном на пустынных участках дорог, с купленным на Е-бэе манекене на заднем сиденье, — и поверьте, отработал процедуру усыпления до автоматизма. Ну, затем стягивал сыромятными ремнями им руки и ноги, заматывал в свой непроницаемый, как взгляд Сфинкса, плащ, и Лоэргин вновь чувствовал на своём крупе привычную тяжесть. Раз за разом, всё происходило привычным, без осложнений, способом, на я каждый раз не мог отделаться от ощущения, что за мной наблюдают, однако, сколько не оглядывался, ничего подозрительного заметить не смог.
                Последний раз, в минуту, когда мысль о слежке сделалась просто невыносимой, я по-хамски, почти на месте, развернул Лоэнгрина, пересекая "сплошную" и поехал обратно — но дорога была пуста, кроме единственно попавшейся мне навстречу, раздолбанной «Приоры», с двумя краснорожими «павианами» спереди, вовсю гремевшим «шансоном» и двух невозможно стародавней кудлатости шалав на заднем сиденье, вызванных, похоже, из преисподней. Мне не достало ума и наблюдательности понять: то были два «поясных «манекена», взятые ушлыми ментами у рыночной торговки бюстгальтерами, которую они когда-то крышевали, — вот ведь: един меч — тот,  что в руке и у ангелов, и у демонов…   
               

                — L — (башня) 
               

                Увы, всё предполагаемое оказалась горькой правдой — я был слишком упоён возвышенной, петрарковсой поэтикой личной войны с силами зла. Торжествующее небо приветствовало меня бездонной синевой, как одинокого героя — шутка ли, за не полных 2 месяца я избавил божий мир от 4-х ведьм; и клянусь, даже воздух осязаемо стал чище! Но я напрасно не придавал значения развешанным по городским и сельским площадям, портретам угрюмого, злобного малого, прозванного в народе «авиньонским похитителем» и менее всего походившего на меня. Дофин, сущий крохобор, лишённый врожденной легкости в отношении к деньгам, скаредами завистливо именуемой «мотовством», экономя каждый золотой, заказал мои уличные портреты, как подозреваемого в заговоре против церкви и короля, сдаётся, распоследним городским малярам, придавших лику благородного рыцаря черты безродного мужлана. И стой я рядом, можно смело было бы биться об заклад, что меня не узнают, ибо сходства между мной и портретами не было и в помине — вечная беда всех рисунков, висящих на стендах «Их разыскивает милиция».
                Даже когда вдруг исчез старина Жак, вместо того, чтобы насторожиться, я, хмельной от удачной страды, легкомысленно принял на веру объяснения перепуганной стряпухи, изредка поднимавшейся из деревни в замок, и за право собирать в моём лесу всяческий хворост помогавшей Жаку готовить, что он де отбыл на отпевание упокоившейся сестры в дальний приход, — я, самодовольный павлин, не удосужился вспомнить: а говорил ли он хоть раз в моём присутствии о существовании таковой? На деле же, несчастного старика схватили головорезы дофина — отъявленный сброд, средь которого, а не во дворце, ему бы самое место, — когда он спускался в деревню за провизией, и мерзавцы не пощадили его седин. Пытая, они сожгли ему одну ступню на тлеющих углях и принялись за вторую — вот тогда он не выдержал и всё им рассказал; и я не виню его — мне следовало быть рядом и защитить. Бедный старик — давно нужно было его отпустить, выписав «вольную», наделив клочком земли у ручья. Но я ведь так к нему привык — он был рядом с самого моего детства. И да, они его обманули: узнав всё, что им нужно, негодяи перерезали ему горло, сбросив затем со скалы в реку. Да и кто, скажите, посмеет обвинить в слабости безродного, добрейшего слугу, когда сам великий магистр ордена Жак де Моле не перенёс подобных пыток и подтвердил своим признанием гнуснейшие вымыслы приспешников Филиппа!
                Я простил ему, без вины грешному, что он, надеясь остаться в живых и снова увидеть внуков, показал наймитам дофина потайной ход — и они, рослые, тренированные гвардейцы, под 2м ростом, побывавшие в горячих точках, коими всегда отличались наши края, и, следовательно, знавших кровь на запах и вкус, нашли меня. Они пробрались в замок и устроили засаду — умелую и незаметную — и я опять проглядел… Дав мне возможность спустить в подвал мою пленницу, и выждав, когда я, вымотанный чередой бессонных ночей, рухнул без сил на ортопедический матрас, провалившись в глубокий сон, они набросились на меня со всех сторон. Проклятье, я даже не успел дотянуться до меча!  Дофин, презренное отродье, торжествовал: сам лично примчался на задержание, угодливо шепча субъекту с испитым, барственным лицом в странной, тёмно-синего цвета форме — чем-то среднем меж кителем лётчика «AirLine» и ливреей швейцара, но бывшего здесь главным, — о моём наёмничестве в Югославии, о ненормальной, по его, олигофрена в погонах, мнению, истовости моей веры. Стоило видеть, как змеёныш упивался зрелищем моего водворения в клетку, капая на кружевной воротник слюной венценосного дебила — бедная Франция! И да, я не оговорился — именно в клетку — из толстых, в руку толщиной, дубовых оглоблей, пресекавших кажущуюся возможность легко покинуть позорное узилище, но позволяющих любому плебею, любой завшивленной потаскухе вволю налюбоваться падением дворянина из лучших родов короны. Радостным улюлюканьем и галдежом приветствовать вид действительно «поконченного» человека, стремясь преуспеть в скотском удовольствии грязно оскорбить меня, подскочив поближе, плюнуть в лицо или запустить отобранной у собак тухлятиной, — ничтожные, несчастные людишки — они так по-детски радовались возможности безнаказанно поглумиться над действительным сюзереном Бретани, 5-ым бароном де Лабруа, чьё имя вот уже три века подряд служило грозным напоминанием о неотвратимости кары Господней! Презренные в собственном невежестве, не знающие, души скольких из вас уберёг я от адского пламени — да простит Господь вас за неведение ваше!
                Именно таким способом меня собирались отвезти на суд в столицу, дав каждому встречному простолюдину возможность отметиться на мне хотя бы проклятьем — скорбная для меня должна была оказаться дорога. Оценив важность и значения «улова», полу-лётчик царственным взмахом — их учат где-то подобным жестам? — подозвал долговязого майора в камуфляже и громко повелел (именно не приказал, а повелел) для моей транспортировки пригнать «автозак», с 2-мя конвойными внутри и персональным «стаканом»-одиночкой — учитывая «экстраординарность» содеянного. В каком славном заведении изучал богословие сей разряженный недоумок? И все присутствующие, под стать ему, были значительны и серьёзны, как и подобает истинным глупцам, но только меня одного разбирал по-настоящему смех, предвидя, какие рожи будут у главного начальства, и какие потом у них самих — ибо собирался я, не затягивая, бежать после четвёртого поворота грунтовки, там, где было ближе всего к лесопосадкам: за ними шла федеральная трасса. Я пару раз для тренировки памяти проезжал здесь вслепую — и думаю, по времени сделал привязку надёжно.
               Старый алхимик Аломанзо, отбитый мною как-то у наёмников, вёзших его на аудиенцию к главному инквизитору славного града Авиньона, известного своим сребролюбием, аббату де Миньи, возжелавшего из первых рук узнать тайну превращения простых металлов в золото, но получившего от сварливого чудака отказ, год затем прожил в моём замке, — я странным образом всегда покровительствовал разным отщепенцам, особенно, если они бывали умны и интересны. До того сырого, ненастного утра, когда норовистый старый хрыч исчез, не сказав ни слова на прощанье — отправившись в только ему ведомою дорогу. Но перед этим он сделал и показал мне не мало полезных вещей. А будучи знатоком искусной, почти филигранной ковки, сделал мне наиполезнейший подарок — тонкое, формой жала змеи, лезвие, на диво прочное — и столь же гибкое, что оказалось возможным вшить его в кожаный воротник дорожного котарди^^^^^^^^. Последний стежок шва заканчивался хитрым узелком — и это тоже показал мне Аломанзо, —  потянув за который, легко распускался весь шов, освобождая стальное жало.
               Мы остановились на ночлег. Стражники, уставшие за день шагать за еле тащившейся повозкой, запряженной парой дряхлых мулов, — не удивлюсь, таскавших тележки ещё в обозах моего деда; отгонять особо ретивых, всклокоченных баб, норовивших ткнуть, запрятанной в рваных юбках, спицей, а то и кочергой, и понимая, что жить им такой кочевой жизнью ещё долго, уже искренне ненавидели меня. Что ж, мне это было только на руку. Я сразу понял — мне нужен этот. С ранними залысинами, угрястым лицом и злобной ухмылкой — таким девки не дают; от того-то они и ненавидят всех прочих, всякий раз используя любую возможность унизить оказавшегося слабее, — армия полна такими. Взглядом записного злодея он ревниво поглядывал в мою сторону, ревниво дожидаясь, как повода, малейшей оплошности с моей стороны. Славлю тебя, Господи, что в достатке посылаешь на путь мой подобных идиотов! Тем временем стража уселась ужинать; мне, как псу, швырнули в клетку кусок чёрствого хлеба, плеснув в облезлую, деревянную миску, немного воды. Сами же, чавкая и обливаясь сочащимся жиром, принялись жрать жаренное на костре мясо, запивая пивом прямо из бочонка — его мерзавцы отобрали, предварительно избив, у сына пивовара, отправленного отцом в город для его продажи — и на своё невезение, попавшегося нам навстречу. 
             Их ржание становило нарочито громким; потом, почти осушив бочонок, они взялись, перебивая друг другу, бахвалиться, каким бы унижения они меня подвергли, подвернись им такая возможность, — и, признаюсь, временами дух основательно захватывало от фантазии простолюдинов. Но время поджимало: мне нужно было только выбраться из клетки. Сначала негромко, потом всё настойчивей и различимей, я стал повторять, раз разом, самые грязные ругательства и оскорбления, ставшие мне известными за годы весьма неспокойной жизни. Сначала они смолкли и с минуту внимали о бычьих и собачьих придатках у себя и своих родителей во рту или ушах. Потом стало расти их негодование, и вскоре ему не было предела. Рожи их даже во тьме обозначились красным, кровожадным возмущением, желанием выволочь меня из клетки и переломать все кости, но они боялись, позорные трусы, боялись и ждали, кто рискнёт нарушить запрет не трогать пленника. И желанный сорвиголова нашёлся — тот, на кого я в самом начале и поставил. Сорвав с пояса старшего стражника незатейливый, чуть изогнутый ключ, он в несколько прыжков достиг повозки с клеткой, напугав до смерти мулов, решивших, что пробил их, мулий час, и скрежеща в зубах мерзкими ругательствами, отомкнул замок: — А ну, барончик, покажи, что ты не только с девками можешь…
             Зря, он, конечно, ведьм припомнил: безучастные звёзды скользили неярким, покойным светом по искажённым ужасом и болью лицам людей, когда я бестрепетной дланью разил их «змеиным жалом»…
             Тяжело дыша, воняя потом пополам с дешёвым, самым распродажным, видимо, мылом, он подскочил прямо к решётке: «Повтори, гнида, чё ты щас сказал!»
            Я с деланным, но убедительно смотрящимся равнодушием сплюнул на пол и отчётливо, со вкусом артикулируя, произнёс: «Е*ал я маму твою, раком, и всю твою домовую книгу впридачу! Услышал, ментёныш?» Подпрыгнув, он в бессильной злобе, не чувствуя, громыхнул кулаком по стальным прутьям и с предсказуемой истерией, завопил: «Подойди сюда, подойди, сука — и ответь, ответь мужику правильному… А? Это те не бабам пальцы ломать!»
            Вот про баб-то, он, конечно, напрасно ляпнул… «Уймись, Славик!» — с явным неудовольствием в голосе прикрикнул его напарник, гораздо старший годами, с недовольным лицом сидевший на лавке для персонала, зажав в руке тонкий, плебейского вида журнал с кроссвордом. Ему не нравилось абсолютно всё сегодня: эта е*анатская поездка с совершенно точно е*анутым Славиком, — надо рапорт писать, не работать ему с «контингентом», психованный больно; напрасно купленная шаурма, категорически не желавшая приживаться во внутрях; дерьмовый, ценою в полторушку рзливнового, кофе в картонной лохани — пить, б*я, зае*ался — столько денег на ветер; кроссворд, казалось, уж чего проще — и тот, сука, мудень какой-то составлял!
            Но глаза психованного конвоира замутились сладостной мечтой о том, чтобы я хоть на пару минут окажусь подле его ног, и я понял: пора! Выпрямившись, я скованными руками взялся за промежность: «Хорошо, я подойду, а ты мне отсосёшь… Годится, сладенький?» Сладенького просто затрясло, и он буквально втиснул своё багровое от ярости лицо меж прутьев, игнорируя крик начавшего привставать матёрого конвоира: «Охолони, говорю, пи*дюк, он тебя спецом керосинит!» — и не теряя ни секунды, уже выудив из рукава «жало», я в два прыжка оказался вплотную к его роже, вцепился за подшитый воротник «форменки», упирая ему в кадык неудобно, но крепко схваченное заточку из титановой пластинки — конечно же, от умельца-Лёхи, который решил разок по пьяни вразумить меня посконной правдой «от сохи», но я ему сумел доказать, что в морской пехоте масло тоже даром не давали — и мы славно, с ломанием табуретов в «щепу», помахались. На утро он явился, разумеется, с бутылкой и заявил с порога, что я «единственный здесь достойный мужик» — действительно, подавляющее большинство интеллигентов в подъезде его сильно боялось, — поэтому могу просить, что захочу — ну, я и попросил. От себя, жестом мастерового, он сделал «жало» из титана, чтобы оно не «звенело», а упругость позволила без чрезмерных хлопот вшить «особым» (был у нас в батальоне в Югославии один рисковый дядька из Ростова — он и показал — в том числе) швом в рукав куртки US-military…
                — Подошёл сюда! — крикнул я замершему на мгновение Матёрому, — а то на раз проткну уё*ку глотку! До конца дней тебе в кошмарах сниться будет! — рука конвоира медленно, словно раздумывая, начала нащупывать кобуру.
                — Бл*дь, даже не думай, можем разойтись без трупов! — и я без жалости надавил на стило, легко протыкая кожу онемевшему от ужаса конвойному; кровь немедленно отозвалась на приглашение: — Ори, давай, сучара, ори! — Славик-Сладкий не подкачал и завопил, давясь слюной и захлёбываясь слезами:
                — Михалыч, слышь, у меня ж Катюха беременная, ты ж знашь, Мих-а-а лыч! — пытаясь вырваться, орал он, запрокидывая голову, но я втыкал глубже и не снижая накала, понимая, что сейчас та ситуация, когда проверяется, кто первый «очканёт», орал ещё громче:
                — Кобуру, сука, на землю, ключи от браслетов — я вас не трону, отвечаю — живы будем все, дайте только уйти… 
                Славик уже зашёлся в визге, я почти сорвал голос, но вдруг Матёрый выпрямился и глухо, но зычно, как в колокол, громыхнул:
                — Заткнулись оба, прип*зднутые! — и деловито, с мрачной отрешённостью, но не сводя с меня глаз, начал отстёгивать супонь. — Обещаешь?
                Я только кивнул и просипел: — Ключи бросай и сел на лавку!
                — Деловой ты, ох деловой… Куда ломанешься-то? Тебя ж обложили хуже тамбовского волка…   
                Но я его почти не слушал — я старался, чтобы не дрожали руки…
                Убивать я их не стал — зачем? Просто запер в «стакан». И дело не в данном слове, хотя, не без того, просто у каждого своя работа. К тому же, близился 4-ой поворот, — и ветер, только ветер, сырой и тёплый, заглядывал мне в лицо, вопрошая: «Доколе?» — и что мне было ему ответить? Странным образом во мне плелась ивовой веткой, виноградной лозою, безвременным и бесконечным страданием, как давняя, тягучая мелодия, мысль об одном, только одном возможном избавлении: упокоении с миром… Someday I’ll give it all away, that’s how you sing amazing grace — Amazing Grace!^^^^^^^^^^ 
                С надрывной удалью освободившегося до срока каторжника, завывал плебейский фретель^^^^^^^^^. Пьяный холоп искусно дубасил по торцу поваленной на бок бочки, усевшись на неё верхом; почти в такт им похрюкивала за загородкой свинья, чей час пока не наступил — очаг только разгорался. Несколько пар, шумно поднимая пыль из соломы, мусора и крошек съестного, отплясывали только в этих стенах известный танец — бесстыдный и примитивный, как совокупление на сеновале. Распустив на привлекающей покатости плечах роскошный рыжие кудри, без привычного для добронравной женщины «бегуна»^^^^^^^^^^^, покачивая бедрами, она подносила гулякам хмельное пойло, и те, рыгая и хохоча, приветствовали её шумными хлопками по упругому заду. Принимая как должное, разинутые в слюнявой похоти рты, она скользила средь них, неторопливо решая, чью душу этой ночью погубит, — но вот вдруг оступилась, едва не упав и испуганно обернулась, поймав мой настойчивый взгляд — они всегда понимают, что я их узнаю… Но я был голоден и хотел согреться; полновесный серебряный денье глухо стукнул о дубовую, вымоченную солодом и хмелем, стойку:
                — Кефир, сударыня, 1% -ый, — произнёс я и оскалив зубы, радушно улыбнулся прилежной кассирше-иммигрантке, с роскошной diabolo stigmata^^^^^^^^^^^^ между указательным и средним пальцами. Она пугливо втянула голову в плечи, и, не поднимая глаз, отсчитала сдачу — всегда удивлялся, как они меня чуют? Никем не узнаваемый, не смотря на регулярную демонстрацию моего анфаса по всем каналам, расклеенные с предвыборно-агитационным размахом мои же портреты; в дурацкой кепке Hard-Rock Caffe, отпустивший бородку —  импозантно седую, — в джинсовке вечно неунывающего старпёра, я спокойно шёл на выход, потому что знал: я дождусь её после смены и отвезу — нет, к сожалению, не в свой замок — но я присмотрел в округе чудно-заброшенную фабрику, и там она мне признается во всём — уж я-то умею спрашивать: и они все, все до одной — и всегда, признаются, как того требует ритуал, — до наступления утра…               
               
               

                — E — (подвал)
         

                text file, отправленный 14 октября 201* года на E-mail-адрес: uchenikFreida15@gmail.com:
               
                «Глубокоуважаемый коллега! С некоторым запозданием, обусловленным весьма несвоевременной поломкой ноутбука, сообщаю Вам о преинтереснейшем случае, к коему я оказался причастен и даже сверх того — призван в качестве консультанта, благо в «органах» наших ещё случаются неглупые люди. Вы, должном быть, порядком наслышаны о дерзком побеге во время перевозки «…щеньского маньяка», названного так желтой, крайне охочей до подобных страстей, прессой. Ему вменяют похищение и убийство, кажется, более 20 женщин — но подозревают, что их гораздо больше. На месте его задержания, в купленном им доме в вымирающей, как нынче принято, деревушке, на границе нашей и Вологодской областей, с отменно оборудованным, доложу я Вам, «пыточным» подвалом, среди прочего, обнаружили его дневник. Мне разрешили снять станицы на смартфон, взяв подписку (!!!) о неразглашении. Но разве я могу оставить Вас, коллега, в неведении? — а случай-то действительно крайне занимательный. Я поднял через своих архивы — это некто Данилов О. К.; из примечательного о нём: в 94-ом добровольцем воевал в тогдашней Югославии, в составе Русского Добровольческого отряда — и воевал, говорят, храбро. Но вот дальше — просто хоррор, коллега. В его досье — а, признаться, есть ещё в ФСБ, кто даром хлеб не жуют (так говаривала моя покойная бабушка), присутствует любопытный и страшный одновременно, документ — рапорт на имя сербского генерала Радовича, о некой разведгруппе русских, угодившей боснийцам в засаду. Там сообщались ужасные вещи: у боснийцев было подразделение, целиком состоявшее из фанатичных мусульманок, в основном с Ближнего Востока, настоящие гурии — им-то пленных и отдали. Крики мучимых, как указывалось, порой перекрывали грохот канонады. И в живых оставили только Данилова, как самого красивого, а он, судя по фото в деле, действительно хорош собой. Сообщалось, что разошедшиеся вакханки били, испражнялись на него, совершали невозможные гнусности сексуального свойства, — а под конец оскопили парня ножом. Что в итоге? Редчайший случай маниакального психоза, когда явно больной человек выстраивает поразительно ясную и достоверную поведенческую мотивацию, видя себя в двух параллельных временных отрезках: в ХV веке рыцарем-бароном и в наши дни. И в обоих случаях — охотником за ведьмами. Понимаете? Он похищал, пытал и убивал женщин, искренне полагая себя творцом миссии очищения мира людей от нечисти; не случайно, основное число несчастных принадлежит к «восточному» типу, черноволосых и смуглых. Ещё более поражает факт присутствия во всех его злодеяниях истовой веры! Высылаю Вам сканинг наиболее интересных страниц дневника Данилова:
               «Я, 5-ый барон де Лабруа, всю свою жизнь истинно верующего христианина, во исполнении воли достойных моих предков…»            
               
               

                Последняя запись в дневнике, сделанная рукой Олега:
               «…из Мелвилла:

              ,,Каждый смертный подаёт свой голос за того, кто должен, по его мнению, управлять мирами. Мне дарован голос, способный придать тот или иной облик вечности, — волеизъявление моё сдвигает орбиты грядущих святил. И в обоих смыслах мы в точности являемся тем, чему мы поклоняемся. Мы сами — Судьба. “

                С левого края, ручкой шариковой, чёрного цвета, но явно не Данилова, почерком:               
                ГОТОВ ПОДПИСАТЬСЯ ЗДЕСЬ ПОД КАЖДЫМ СЛОВОМ!               
               

                THE END
               
               

                Примечания автора:
               
               
                ^Итальянская танцевальная мелодия XIV века, аутентичным образом исполненная культовым коллективом Dead Can Dance на их, пожалуй, самом «ренессансовском» альбоме «Aion» от 1990 г., — долгое время своего рода «визитная карточка» группы;
                ^^наёмник;
                ^^^роковой человек (фран.); 
                ^^^^книга Екклезиаста: «И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это — томление духа, потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает знания, умножает скорбь»; 
                ^^^^^ наиболее страшная по человеческим потерям эпидемия чумы в средневековой Европе; 
                ^^^^^^монета в средневековой Франции, равная 1/240 ливра, предшественника франка;      
                ^^^^^^^ триптих «Сад земных наслаждений» — наиболее известная работа Иеронима Босха, средневекового предшественника Доре, Блейка и конечно, Дали. Имеется ввиду правая его часть, условно называемая «Музыкальный Ад»;
                ^^^^^^^^ верхний кафтан знатных сословий в Средневековье;
                ^^^^^^^^^^ строка из песни “(That’s How You Sing) Amazing Grace” группы Low;
                ^^^^^^^^^^ т. н. «флейта Пана» — древнейший духовой инструмент, «многоствольная» флейта, к XV веку прочно считавшаяся инструментом увеселения простолюдинов;       
                ^^^^^^^^^^^ женский чепец из плотной ткани;               
                ^^^^^^^^^^^^ «печать дьявола» (лат.) — родимое пятно, в средние века почитавшееся как явная примета ведьм.