Папа Карло

Рассказ из цикла "Целина"
Другие рассказы о целине: http://proza.ru/2019/10/16/780; http://proza.ru/2019/11/20/34; http://proza.ru/2019/10/15/1757; http://proza.ru/2019/10/15/1760; http://proza.ru/2019/10/26/1427

Никто из жителей поселка уже не помнил, когда и как он здесь появился. Мы за глаза звали его «Папа Карло»! Может, он и по паспорту был Карлом, но с именами немцев разобраться порой было непросто. Например, работал у нас лет сорок электриком «дядя Костя», и только уже перед отъездом в Германию мы узнали, что он по паспорту всегда был Густавом, а если быть еще точнее – Густа;вом Густа;вовичем. Или, к примеру, был один парень, которого мы все звали Пашкой, а он оказался потом Пиусом.
Папа Карло тоже носил немецкую фамилию, причем не простую, типа Шмидт или Майер какой-нибудь, а замысловатую, к которой подошла бы приставка von! И голову свою он держал гордо, как аристократ.
«Да, кто же он такой?» – задаст резонный вопрос мой благосклонный читатель, и будет прав. Нет, не открою я пока этого секрета, пусть интрига немного продлится. Ответь я на него сразу и все, пора ставить точку в этом повествовании.
Кто он был по национальности, никто тоже не знал (в паспорт его мы не заглядывали), но многие склонны были думать, что цыга;н, или даже цы;ган? Как и Боярский, он носил черную бесформенную широкополую шляпу (правда, еще в те времена, когда Миша надевал пионерскую пилотку). Носил ли он на своей гордой голове какой-либо другой головной убор, кроме шляпы, никто в поселке не знал, потому что зимой его никто не видел. Когда-то черные цыганские волосы в те времена, которые я вспоминаю, были уже черные на треть или даже на четверть; остальная же масса волос его была грязно-серой. Зубов у него во рту было немного – один коричневый кривой выпирал из-под верхней губы. Бороды и усов он не носил, потому что вовсе не брился.
Детей у Папы Карло было много, разных возрастов, начиная с мальчишек—подростков и заканчивая совсем уже малышами непонятного пола. Его жена – высокая и стройная когда-то женщина, была постоянно беременна. Голова её, покрытая какой-то повязкой, напоминала в профиль египетскую царицу Нефертити; посреди тела гармонично выпирал аккуратненький живот, а длинные ноги  закрывала юбка до пят. Когда она, окруженная шумной ватагой детей, выходила со двора  (который, кстати, располагался в «немецкой слободе»), то была похожа на наседку с  цыплятами. К их реву и крикам она относилась философски – просто не обращала на это внимания.
Сам Папа Карло был роста невысокого, но плотно сложен. Силой с ним никто не мерился, но имел он её неимоверную. Рассказывали, что однажды он приподнял за задок застрявший в грязи «газик» и развернул его поперек дороги. Может, и соврали люди, да только зачем им врать «на ровном месте».
Каждую весну все бабы в совхозе делились на две партии – за «Папу Карлу» и «против», и почти всегда побеждала партия «за», потому что не находилось в поселке другого охотника, согласного наниматься пастухом частного стада.
Вот я и раскрыл свой секрет, ибо много лет подряд был Папа Карло сельским пастухом. С наступлением тепла, когда степь освобождалась от грязно-серого снежного плена и постепенно превращалась вначале в череду огромных луж, затем в жидкую грязную трясину и, наконец, начинала зеленеть, перед жителями поселка остро вставала одна и та же проблема – где взять для своих коров и овец пастуха? Если в конце сезона все хозяйки на собраниях в один голос поносили Папу Карло и говорили, что на следующий год ни за что на свете не будут его нанимать (дескать, и берет он много, по один рубль семьдесят пять копеек за корову, по рублю за телку, да по семьдесят пять – за овцу или барана), то по весне шли к нему на поклон. Что ж поделаешь – так устроена человеческая память, что за долгие зимние месяцы забывались все его «прегрешения», а оставалось в ней все только хорошее.
Отсидевшись безвылазно всю зиму дома, по весне Папа Карло как бы случайно появлялся на людях. То сам в магазин за папиросами пойдет (хотя всю зиму гонял за ними сыновей), то «засветится» на почте (хотя он никому не писал, и ему писем никто не присылал), а то и в сельсовет зайдет за какой-нибудь справкой.
– Карл Иваныч , – заглядывая снизу вверх, начинала обхаживать его какая-нибудь хозяйка, – можем мы на вас рассчитывать в этом году?
– Да-да, – тут же присоединялась к ней другая, – без вас совсем беда!
– Степь еще не просохла, – бурчал себе под нос Папа Карло и быстро покидал присутственное место. Как истый психолог, он долго не давал прямого ответа, тянул  до последнего, а поскольку был нелюдим и неразговорчив, то интрига (согласится ли он в этот сезон пасти коров или нет) затягивалась до наступления настоящего тепла, когда в степи начинала пробиваться первая травка. Вот тогда Папа Карло позволял сельчанам себя уговорить и давал согласие, накинув на расценки прошлого сезона копеек десять или двадцать. Все понимали, что он, в конце концов, согласится, потому что чем же он будет заниматься летом, если не пасти коров, и как прокормит свою большую семью и беременную жену? Других кандидатов в поселке просто не было. Все мужики работали в совхозе, кто шофером, кто механизатором, механиком на ферме или токарем—фрезеровщиком в ремонтных цехах, наконец , – на стройке, а быть пастухом, проводить под палящим солнцем день деньской – это же каторга, а не жизнь. Ни поговорить тебе, ни словом перемолвиться, а, главное, не с кем выпить в степи!
А Папа Карло в силу своего характера в собеседниках не нуждался. Я вообще не припомню, чтобы он с кем-то, кроме коров, разговаривал. Да и с ними он не разговаривал, а если какая буренка отставала от стада, выдавал свою коронную фразу – «Атыбыхтамама!» и громко щелкал своим длинным, плетеным из кожи кнутом. Самих коров он при этом кнутом не бил, просто пугал   щелчком.Во всяком случае, просто не делал этого на виду у всех: мало ли потом какой-нибудь пацан расскажет хозяйке:
– Тетя Зоя, а я видел, как Папа Карло вашу Зорьку кнутом три раза хлестанул. Она так ажно подпрыгнула на месте, да стрелой понеслась впереди стада.
Ему одному разрешалось в те времена держать лошадей, но самого Карлу я на лошади ни разу не видел – лихими наездниками были его подрастающие один за другим сыновья. Если надо было завернуть отбившуюся от стада корову или овцу, они резво вскакивали на холку лошади (седла они не признавали), догоняли нарушительницу и возвращали ее в «коллектив».
Утром, быстренько подоив своих Манек и Зорек, хозяйки отгоняли их в стадо на край села.
– Маша, захвати мою Апрельку, – просит мать, увидев, что соседка выгоняет свою Звездочку за ворота, – а то у меня квашня подходит, хочу пирогов напечь, чтобы с утра свою «ораву» накормить.
– Хорошо, Катя, – соглашается соседка, только до Дусиного двора, а там она еще Валину захватит и всех вместе отгонит.
В это же время и другие бабы выгоняют за ворота только что выдоенных коров. Те растягиваются на всю улицу, резво бегут вслед за соседскими. За перекрестком их «ручейки» сливаются с коровами из других улиц, и к месту сбора уже образуется рыже-коричневый «поток». Словно пена в нем просвечивают грязно-белые шкуры овец и баранов.
Хлестнув напоследок хворостинкой своих коровок, хозяйки, бойко переговариваясь, спешат поскорее вернуться к оставленным занятиям, которых у сельской жительницы за день не переделать. Подошедших же буренок окучивают, громко щелкая кнутами, молодые наездники – сыновья Папы Карло.
В назначенное время (докурив свой неизменный «Север») сам пастух вставал, закидывал «на караул» кнут, издавал какой-то призывный звук и не спеша шел навстречу восходящему солнцу. Вслед за ним начинали свое послушное движение коровы. Одна, другая, потом все больше и больше. Так, клином, стадо лениво шагало к озеру, а припозднившиеся хозяйки догоняли его и передавали своих подопечных юным наездникам.
Дав коровам возможность напиться в озере, пастухи угоняли стадо далеко в степь, где трава была повыше и посочнее. Папа Карло сам знал, где буренкам будет посытнее и попривольнее.
К обеду стадо снова пригонялось к озеру на водопой и обеденную дойку.
Эту процедуру, мой благосклонный читатель, следует описать особо. Обеденная дойка – это своего рода таинство, ритуал! По наезженной колее, по одной, по двое, а то и сбившись в небольшую компанию, к озеру тянутся женщины, одетые примерно одинаково –  ситцевый халат с коротким рукавом и легкая, ситцевая же косынка на голове. У каждой в одной руке десятилитровое ведро с небольшим количеством воды и марлевая накидка, в другой  – небольшая скамеечка. Их периодически обгоняют мотоциклы с колясками, в которых сидят точно такие же тетки. Такие же, да не такие. В них сидят те представительницы женского пола, у которых мужья заботятся о своих женах и тратят на них время своего обеденного перерыва.
Проносящиеся мимо мотоциклы поднимают пыль, которая долго еще оседает. «Безлошадные» бабы высказывают вдогонку свое неодобрение, которое вызвано, конечно, не поднятой пылью, а завистью к той, что сидит в коляске.
Коровки не ложатся отдыхать а повернув головы в сторону поселка, поджидают своих хозяек. Если в стаде появляется подрастающий телок, то он пытается присосаться к вымени готовой отдать молоко коровы.
– Аня, – кричит возмущенная хозяйка, – ты не знаешь, чей это телок к моей Зорьке пристроился?
– Не, не знаю, спроси у пастуха.
– Да чего там спрашивать, огрей его палкой так, чтобы запомнил надолго, – советует другая, – у моей Майки вчера чуть не все молоко высосал, надоила всего три литра!
– А куда сам-то смотрит, – включается четвертая, – за что деньги плотим?
Подойдя к своей корове, каждая хозяйка обмывает ей соски, которые уже торчат в разные стороны из переполненного вымени. Расстегнув нижние пуговицы ситцевого халата, женщины присаживаются у коровьего вымени, зажимают бедрами ведро и начинают дергать за дойки. Оказавшиеся тут озабоченные подростки в это время стараются поймать взглядом тот момент, когда из-под халата мелькнут бледные, незагорелые бедра хозяйки и кусочек бледно-розовых трусов. Стыдливо, чтобы не заметила обладательница этих женских прелестей, мальчишка прячется за стоящую рядом корову.
– Зорька, Зоренька! Стой смирно! Тебе же будет лучше. И хвостом не маши, не то привяжу его к ноге.
Зорька вытягивает шею и протяжно ревет.
– Вот, молодец, поняла! – ласково говорит хозяйка и гладит корову по покатому боку.
Первые струйки молока начинают звонко биться о дно пустого ведра – «дзынь-дзынь, дзынь-дзынь». Ведро постепенно наполняется молоком, и звуки становятся мягче. «Вжик-вжик, вжик-вжик» – поют свою песенку молочные струи, образуя белую пену в ведре. Пена поднимается, постепенно опадает и превращается в ровную дырчатую поверхность, периодически разрываемую очередной струйкой молока. «Вжик-вжик, вжик-вжик»!
Движения хозяйки к концу дойки замедляются, струйки уже не так быстро бьют по ведру. «Вжик, вжик, вжиик, вжжиик». Все, дойка закончена, хозяйка еще раз протирает влажной тряпкой коровье вымя и смазывает соски вазелином. Они уже не торчат в стороны, как перед дойкой, а висят книзу, как пальцы у  резиновой перчатки. Благодарная буренка, выкатив свои блестящие черные глаза, тянет голову к хозяйке. Та уже забыла, что Зорька во время дойки все время перебирала ногами, мешая хозяйке и заставляя ее постоянно подтягиваться с ведром и переставлять стульчик.
– На, возьми, и не балуй больше, – говорит хозяйка, умиленная этими жалкими глазами, и протягивает ей посыпанный солью ломоть черного хлеба.
Зорька аккуратно берет губами хлеб и начинает лениво пережевывать его, двигая челюстями. Нижняя челюсть не просто опускается вниз, но и совершает движения вбок, повторяя инстинктивный навык – срезать стебли травы.
– Ну, все, Зорька, – говорит хозяйка, накрывая ведро марлей, – вечером я тебя снова подою, а теперь иди в стадо.
Она торопливо догоняет других женщин, которые, слегка наклоняясь в сторону ведра, неторопливо возвращаются в поселок. Рыча моторами, их снова обгоняют мотоциклы. Теперь уж они не лихачат и не поднимают пыли, а едут медленно, дабы не пролить молоко.
– Валя, садись сзади, – увидев знакомую, предлагает хозяйка.
– Ой, спасибо, – соглашается Валя и быстренько садится на сиденье сзади водителя, держа на вытянутой руке ведро с молоком.
Оставшиеся с легкой завистью провожают взглядом удаляющийся мотоцикл.
– Вон, кажется, туча заходит: как бы дождик не прихватил по дороге – – замечает одна.
«А мой-то, небось, бухает где-то с мужиками» – думает другая.
«А вечером придеть домой, любви ему давай!» (цитата из Тимура Шаова).
Меня часто упрекают мои неблагосклонные читатели, что я отвлекаюсь на посторонние темы, но тут я не могу не вспомнить забавный случай, связанный с дойкой.
Как-то летом мы с Сашкой Гайером пошли ловить рыбу на озеро. Хотели выйти пораньше, но задержались и когда подходили к нему, солнце уже поднялось и начало слегка припекать. Комаров уже не было, и мы, раздевшись и сложив на берегу одежду, зашли по колено в воду. Озеро у нас мелкое, с берега удочку далеко не закинешь, и мы решили попытать счастья в камышах. Своей лодки у нас не было, нашли на берегу какую-то не пристегнутую и поплыли. Это «корыто» дико текло, потому, видно, его никто и не запирал на замок: типа, далеко не уплывешь. Мы и не уплыли. Пока один из нас закидывал удочку, другой интенсивно черпал воду. Намучившись таким образом и ничего не поймав, мы стали просто купаться, переворачивать лодку и подныривать под нее. Очень понравилось нам вынырнуть под лодкой, дышать оставшимся там воздухом и кричать.  Темно, страшно, и звук совершенно особенный. Наконец, наплававшись и  вволю нанырявшись, поплыли, держась за борта лодки, к берегу. Солнце уже поднялось высоко, Папа Карло пригнал стадо коров на водопой и дойку. Какая-то корова отделилась от стада и стояла рядом с нашей одеждой.
– Смотри, – указывая на корову пальцем, заржал Сашка, – корова какую-то тряпку жует! Во, дурра!
Он весь расплылся в улыбке, как тот Чеширский кот, но,  в отличие от последнего, у которого, как вы помните, улыбка оставалась, когда сам кот пропадал, у Сашки все случилось наоборот. Постепенно пропадала улыбка с его лица.
– Это же моя рубашка!, – взвизгнул Сашка и, поднимая кучу брызг, бросился к берегу.
– Отдай, отдай гадина, – кричал он, ухватившись за ту часть рубашки, что торчала изо рта коровы.
Вырвав, наконец, тряпку из коровьих зубов, Сашка расправил то, что всего час назад он называл рубашкой. Да, шикарная была у него рубашка. Всем нам матери перешивали отцовские вещи, а у него мать работала в «рабкоопе» и могла «достать» хорошие импортные вещи. Так и эта рубашка была на зависть всем нам – ярко-красная, в клеточку, с большими карманами с каждой стороны. Теперь на наше обозрение предстала действительно тряпка, вернее, наполовину тряпка, наполовину еще рубаха. Сашка посмотрел через остатки рубахи на солнце, размахнулся и забросил их в озеро.
– Ты что сделал?Её  еще можно носить, – жестоко пошутил я, – не жарко будет с такой вентиляцией, а в правом кармане можно теперь и жвачку битумную хранить, не боясь испачкать!
– Да пошел ты, – разревелся Сашка, – мамка мне теперь устроит дома «рыбалку»!  А это цыганье, тоже хороши! Видят, что корова отстала, нет чтобы окучить!
Папа Карло в это время сидел к нам спиной и курил свой неизменный «Север».
Он знал свое дело, но и его умения иногда не хватало, чтобы справиться со стадом, особенно охваченным массовым психозом. Знаешь ли ты, мой благосклонный читатель, что такое «бзык»? Слышал, наверняка, такое выражение: «что за «бзык» тебя укусил»? Ну, так вот, на середину июля, когда уходят комары, приходится пик активности слепней или «бзыка», как его называют в просторечье. Это человек может отмахнуться рукой или веткой от слепней,  да и то, порой, сильно устает от них. А бедные коровы, кроме своего хвоста, ничем защититься не могут: трясти что есть мочи головой, дергать ушами – не очень то поможет сбросить проклятое насекомое, и вот обилие слепней и постоянный звук «зы-зы-зы» приводит коров в бешенство. Они начинают подпрыгивать на месте и с ревом бежать в сторону поселка. Сначала одна, потом еще и еще, и все стадо обезумевших коров летит, ничего и никого на своем пути не замечая. Каждая бежит к себе во двор, в привычное стойло, где нет этих ужасных слепней и не слышно постоянного «зы-зы-зы!»
К утру коровий психоз проходит, а если еще зарядят дожди, и слепни потеряют свою активность, то коровы окончательно приходят в себя.
Вечером, перед самым закатом стадо возвращается в поселок. Собравшиеся хозяйки обмениваются последними новостями. Это одновременно и «сарафанное радио», и клуб по интересам.
– Катя, слышала? У Дуси то муж загулял, она его застукала у этой разведенки!
– Да ты что, никогда бы не подумала! Такой с виду порядочный мужик! А Сонька-то до чего ж бесстыжая, я бы ей всю морду исцарапала! Дык и что, Дуська будет со своим разводитья?
– Какой там, разводится – трое детей! Недельку попсихуют и перебесятся!
– Не слышали, когда прививку будут делать от бруцеллеза?
– Да, вроде как в понедельник, с утра, перед выгоном.
– Не забудьте в клуб со своим стулом прийти: сегодня индийский фильм идет, «Зита и Гита», кажется; сесть негде будет!
– Раз индийский, значит две серии, опять не высплюсь! А утром вставать в четыре, корову доить. Но какие у них фильмы душевные, я прошлый раз весь фильм плакала, а когда Уша хотела ногу отрезать на пилораме, так я чуть сознание не потеряла. А этот Гопал…! Ну, хватит языком чесать, вон уже моя Марта бежит.
Коровы почти бегут навстречу встречающим их хозяевам, поднимая копытами дорожную пыль. Позади стада, стоически не замечая пыли, медленно шествует сам Папа Карло.
Горе тому, чья корова не приходит домой сама. Упустишь момент, не встретишь, и будешь потом обходить окрестности в поисках своей «скотинки»! Темнеет в степи быстро, через полчаса уже ничего не видать, а ты ходишь, всматриваешься в темноту, зовешь:
– Зоря, Зоря! – и вслушиваешься, и вглядываешься, не отзовется ли эта зараза. Увидишь темное пятно впереди, обрадуешься, ан, нет, кустарник какой-то впереди.
– Как бы еще к чужому стогу не пристроилась, а то хозяева могут так «укостить», что потом и коровка зачахнет. Люди всякие на свете. Иной за охапку сена готов и убить.
Промаявшись так час-другой, возвращаешься домой и видишь в сарае свет.
– Сама пришла, – говорит мать, заканчивая дойку, – а ты, чтобы завтра встречал, а не гонял мяч на стадионе!
– Да я сегодня самую чуточку и опоздал-то! Папа Карло еще и кнут свой не убрал, я уже был у двухэтажки!.
– Говори мне – чуточку – недовольно ворчит мамаша, – Надька мне сказала, что тебя вовсе не было, а она нашу корову не знает, а то бы заодно пригнала.
На этом можно было бы и закончить рассказ о сельском пастухе, но у читателя может возникнуть резонный вопрос – а была ли у Папы Карло, как у античного пастушка, дудочка или свирель, на которой он играл и собирал вокруг себя коров и баранов? Боюсь тебя разочаровать, мой благосклонный читатель, но не помню я, чтобы он держал у себя во рту что-нибудь, кроме папиросы «Север»!

Другие рассказы о целине: http://proza.ru/2019/10/16/780; http://proza.ru/2019/11/20/34; http://proza.ru/2019/10/15/1757; http://proza.ru/2019/10/15/1760; http://proza.ru/2019/10/26/1427