Бабка

Другие рассказы о целине: http://proza.ru/2019/10/16/780; http://proza.ru/2019/11/20/34; http://proza.ru/2019/10/15/1757; http://proza.ru/2019/10/15/1760; http://proza.ru/2019/10/26/1427

Сколько себя помню, Бабка всегда сидела на табурете рядом с кроватью и вязала свой бесконечный носок, или распускала шерстяные вещи и мотала клубки. Клубки были везде — на кровати, в стоящей на полу эмалированной миске, в многочисленных торбах и мешках. Новый клубок наматывался на соединенную кольцом высушенную гусиную трахею c горошинами внутри. Не знаю, для чего это делалось? Наверное, для того, чтобы слышать: клубок где-то рядом, никуда не закатился. А, может быть, Бабка и сама не знала, для чего? С детства так повелось в ее семье, привыкла за долгую жизнь.
Клубок раскатывался, и был слышен легкий шорох — это горошины перекатывались по стенкам трахеи и шуршали. Бабкина кровать тоже была всегда: спинки с когда-то блестящими шарами и сеткой из пружин с кольцами. Мы спали на обычной кровати с панцирной сеткой, а эта была похожа на паутину. Шары, когда-то блестящие, со временем стали серыми и шершавыми.
Слева от двери комнаты располагалась пирамида из бабкиных сундуков. Правда, сундук был один, маленький, деревянный, крашенный светло-голубой краской. На сундуке стояли еще два чемодана, так что пирамида получалась усеченной и перевернутой.
У Бабки с колхозных времен гноилась рана на ноге: корова саданула по косточке повыше стопы. Ранка, может быть, и зажила бы, да на следующий день бригадир послал трепать лен, а время было в конце октября, вода в озере уже холодная. Бабка и застудила рану, так всю жизнь и маялась с ногой.
Помню, пойдет она на перевязку в «фершелский» пункт, а мы скорее по «сундукам» шарить. Что там за барахло в чемоданах и сундуке хранилось, не помню — какое-то белье, простыни, наволочки, полотенца да платки самых разных размеров и расцветок. Платков было море, носить не переносить, хоть каждый день новый одевай, но Бабка всегда покрывала голову одним и тем же. Все, кто приходил или приезжал к нам в гости, дарил ей в подарок платок. А что еще старой подарить?
Что мы искали и находили в чемоданах и сундуке? Засохший зефир или пряник, об которые можно было зубы сломать! Иногда среди тряпок попадались шоколадные конфеты, вполне еще съедобные. Попадалось порой и печенье. До сих пор для меня остается загадкой, зачем она прятала все это в чемоданы и сундук, если сама не ела? Почему было не отдать сразу детям, «любимым» внукам? Одно из объяснений — уроки колхозной жизни, когда надо было делать всяческие «запасы». Не видела она в молодости не только конфет и печенья, но и пшена вдоволь не ела:
— Поехали что-то грузить или разгружать в район! Это уже после Сталина. Зашли в столовую, бригадир спрашивает: «Будете есть гуляш?» А я думала, что кулеш , да и говорю: «Он мне в бригаде надоел»!
Помню бабкин рассказ, как личный скот у людей забирали.
— Приехал из района «полномочный» (так Бабка на свой манер называла уполномоченного),  велел всех коров согнать в одно стадо. Погнали бедных на станцию в Успенское. Бабы следом идут, плачут, каждая свою Зорьку или Майку жалеет. На ночь оставили стадо в степи под открытым небом. Бабы просили разрешения хоть подоить скотину, да начальство не позволило, никого не подпустили. Ушли бабы с ревом домой, а утром опять явились. Бедная скотина не кормлена, не поена, коровы ревут, и бабы — в голос! Так два дня коров промучили, пока не пришел приказ из района — всех коров вернуть хозяевам до особого распоряжения. Видно, переусердствовало начальство, поторопилось скот отбирать, транспорт не подготовило.
Бабы каждая свою буренку на привязь, и домой! А коровки и сами бегут, знают, что дома их ждет теплый сарай да сено с пойлом, да выдоят их, наконец.
— Каких удалось выходить, а у каких молоко пропало. Испортились коровы, молоко в сиськах скисло, вымя раздулось. Через неделю снова «полномочный» приезжает. Опять согнали коров, погнали на станцию. На этот раз погрузили сразу в вагоны и окончательно увезли.
— Другой раз уж не вернулись коровушки. Напрасно бабы на косогоре дежурили, глядели вдаль, не поднимается ли пыль от коровьих копыт?
— И что с ними стало, с коровами?
— Да, кто ж знает. Молока с них уже не надоишь. Наверное, на мясо пустили тех, что выжили в дороге и не сдохли от жажды и голода.
Все звали Бабку по-разному. Приходящие в гости взрослые величали почтительно – «Алексеевной», школьная ребетня – «бабушка Ксеня», мы, только начинавшие лепетать – «баба Утя», ибо не могли еще четко произнести имя Аксюта, пьяный отец, во время ночных разборок с матерью – «Бабкой».
- Бабка, небось, поднаучила, - зло рычал он у себя в комнате так, чтобы теща все слышала,  - вечно лезет не в свои дела!
- Лезла, и лезть буду, громко отвечала из-за стены бабка, -- завтресь в партком пойду, расскажу, как ты руки на жену подымаешь. Ишо партейным себя называет.
Слово «партком», действовало на отца отрезвляюще.  Он прекращал орать, и, словно в гипнотическом сне, бурчал себе под нос:
-- У! Бабка, засратая тряпка!
Ни в какой партком Бабка, конечно, не ходила, не жаловалась на зятя, но нас с братом часто «закладывала» матери.
-- Сашка, давеча так пнул свинью под зад, что та завизжала как резаная и в загон свой убежала. До сих не уймется, хрюкает!
-- Еще скажите, что у ней шишак на жопе вспух, - огрызался я, - по-другому её и не за гонишь в клетку.
-- А Вовка ухватил гусака за шею, раскрутил, да и отпустил. Тот и отлетел на край двора, продолжала доклад  о дневных происшествиях бабка.
-- А чё он все время меня клюет? – оправдывается Вовка, - вона, вся нога в синяках. Это Нина меня научила так с ним расправляться. Зато он теперь тянет свою дурную голову на длинной шее, показывает своим гусыням, какой он смелый, а близко не подходит. Дурак, дурак, а мыла не ест.
-- Сам ты шибко умный, -- ворчит Бабка, -- а ежели бы ты у него голову оторвал?
-- Да ладно, мама, -- успокаивает её дочка, не оторвал же, а если что, у нас еще один гусак есть, молодой. Пора и молодым дать дорогу.
-- Вот-вот, -- продолжает бурчать Бабка, -- балуй их. Гляди, не заметишь, как на голову сядут.
Уважительно и заискивающе зять с тещей разговаривал только, когда приходил «секлетарь» (как называла его Бабка)  из сельсовета  составлять список живности на подворье. Считалось, что Бабка образует отдельное домохозяйство, и на нее можно записать лишнюю скотинку на дворе – коровку, телочку, пару баранов, свинку и по десятку домашней птицы разного калибра.  Да, такие были в хрущевские времена порядки. Мяса и молока не хватало, а иметь лишнюю свинку или телочку на дворе немоги.
Чуть ли не каждый день приходила к ней в гости соседка-немка – Францевна. Вообще-то, немцы жили на другом краю села, в своих домах, Францевну же держал при себе сын, получивший казенную квартиру в соседнем доме. К своим соплеменникам она ходила только по праздникам, да на похороны, а каждодневные разговоры вела с ближайшей соседкой. Проходя мимо открытой двери можно было слышать монологи Францевны, жалующейся на невестку, медсестру местной больницы, да поддакивания Алексеевны:
-- Фчера Лида пришоль  с работа… Она устает, а я с дети за тень не устаешь...  А Антон, иммар, на её сторона…
-- Да, Францевна, не зря говорят: «Ночная кукушка всех перекукует…» - вставляет свои «пять копеек» Бабка.
-- Какая, Алексеевна, кукушка? У нас нет кукушка.
Бабка начинает растолковывать Францевне значение поговорки. До той постепенно доходит иносказательный смысл, и она, всплеснув руками восклицает.
-- О! Доннерветтер! А я тумаль, какой сдесь кукушка? Фот хте дер Хунд зарыта! (Da liegt der Hund begraben!) Та, та! Муш с шена – отин Сатана! Поняль, поняль.
О чем они могли говорить часами, один Бог знает. Правда, Бог у них был вроде и разный, и одинаковый -- у Бабки православный, у Францевны – католический, но всё одно – Иисус Христос.
Забавно трактовала бабка «Святое писание»! Библию, Евангелие она сроду в руках не держала. Все евангельские сюжеты про Иисуса Христа знала со слов других, с детства слышала от таких же темных и забитых баб, как и она сама.
— Бабушка, а кто это такой, Иисус Христос, которого ты все поминаешь?
— Это сын Божий!
— Это тот, что на облаке живет?
— На облаке Бог-Отец живет, а Иисуса Христа евреи распяли, он умер и на третий день воскрес!
— Да так не бывает, это все сказки!
— А вот и не сказки, он на сороковой день вознесся на небеса и сказал, что вернется на землю и будет «Страшный Суд»!
— Так они теперь там, на небесах, вдвоем живут?
— Зачем же вдвоем, там еще Архангелы, Михаил и Гавриил, да младшие ангелы.
— Враки все это!
Помню, когда полетел в космос Гагарин, мы над ней подшучивали: мол, где же твой Боженька? Нет его на небесах. А бабка выдвигала свои простодушные доводы.
— Да он спрятался в облаках от вашего Гагарина. Он еще выше поднялся, куда ракета не долетела. В облака закутался, тот его и не заметил.
После полета Титова сестра сочинила стихотворение.
Я — не литературный критик, и не Дмитрий Быков, так что об их совершенстве судите сами.

Два сына, Родину прославив,
Взлетели к звездам, в небеса!
Они там бога не видали,
Но увидали чудеса …
Земля, как шар голубоглазый,
Плыла за бортом корабля,
Где жизнь кипела и бурлила,
Где ожидала их страна!

Других строк не помню, почти шестьдесят лет с тех пор прошло, но концовка была в духе тех лет:

И третий встанет рядом с ними
И скажет: «Я готов к пути!
И ты мне, Родина, в полете
Свети без устали, свети!»

Сестра на старости лет, как и бабка, сама усердно лоб крестит.

Когда мы учили за столом уроки, бабка сидела рядом и искоса поглядывала на наши каракули. Ни читать, ни писать она не умела, знала только отдельные буквы.
— И как это у тебя так ловко получается писать? А это что за буква? — тыкает бабка спицей в тетрадь.
— Это буква «бэ»!
— Да не обманывай меня, старую! Нешто я «бэ» не знаю? Большая палочка, потом снизу половинка кружка, и сверху палочка. А у тебя какая-то закорючка, как червяк скрученный.
— Так это же прописная «бэ», а ты про печатную говоришь.
Я быстро пишу на промокашке печатную букву «Б».
— Вот, видишь. А это — прописная, — пишу я рядом.
А то, бывало, сидишь за столом и читаешь то, что задано по литературе, а она в книжку заглядывает.
— И про что в этой книжке пишут?
— Да про приключения всякие!
— Я люблю книжки с картинками, а без картинок разве книжки интересные?
— Еще какие интересные! Например, Робинзон Крузо или Жюль Верн.
Но когда приходилось учить стихи Тютчева или Фета из книжки, где внизу на странице были картинки с сельским пейзажем или изображением коней, телег или сельского быта, бабка оживала, начинала вспоминать, как раньше «сами» жили!
— У тяти были лошади, не свои, правда, хозяйские. Он ямщиком был. Коренной был Буян, шибко резвый конь, а пристяжные — Загуляй и Мальчик. Загуляй тот все норовил вбок свернуть, тятька его кнутом осадит, он позабудет шкоду а потом снова вбок. А Мальчик молодой, смирный был.
Тятя как домой приезжал, нам всем подарки привозил. Брату Мише, что в Федоровке нынче живет, то свистульку, то лошадку деревянную, а мне — или платок, или поясок какой красивый!
Картинки с сельскохозяйственными работами тоже своеобразно комментировала.
— У дяди Матвея была своя косилка. Запряжет Грома, вожжы в руки, правит, чтобы ровно шел. Да Громушка и так сам знает, куды ему итить, край держит ровненько. А мы сзади идем с граблями, в рядки сено сгребаем. Потом уже, как подсохнет, вила;ми (она делала ударение на букву «а») ворошим. А тады уже, как сено совсем просохнет, в скирды складываем. Скирды большие делали, не такие, как тут на картинке нарисованы. Это смех, а не скирды!
Бабка умерла, когда я в армии служил. На ее похороны меня не отпустили.
— Бабушка не считается близкой родственницей, — заявил замполит батальона, — вот если отец или мать…
— Добрый вы, товарищ майор: они, слава богу, еще живы!
Только через год с небольшим побывал я на сельском кладбище, выпил за упокой усопшей.
Пирамиду из сундука и чемоданов разобрали: благо, к тому времени родители уже купили польскую стенку из ДСП, куда благополучно перекочевало и белье, и многочисленные платки всех размеров и расцветок. А попадались ли среди тряпок засохшие конфеты и печенье, я не спрашивал.

Другие рассказы о целине: http://proza.ru/2019/10/16/780; http://proza.ru/2019/11/20/34; http://proza.ru/2019/10/15/1757; http://proza.ru/2019/10/15/1760; http://proza.ru/2019/10/26/1427