Личный ад. Часть 4

Чувствую, как кожа понемногу неровными полосами слезает с меня и из-под неё вместе с аппетитным, красно-чёрным мясом выползают маленькие майские жучки с полупрозрачными игривыми лапками, они ползают по влажному, горячему телу лишенному кожного покрова, слипаются в мелкие гроздья гнева и, в конце концов, падают на землю. Лицо перетянуто судорогой так, что нельзя закрыть глаза, нельзя открыть рот, нельзя вздохнуть и нельзя вообще ничего. Пропадают краски, очертания и всё плывёт перед моим не потухшим взором. В звуке собственных ломающихся костей и всего остального из чего состоит тело, я падаю в траву, но остаюсь в своём уме.

- “Мы не в силах ничего изменить, как обычно, встанет солнце, и не одно. Тысячи светил по всей галактике. Их не остановить, ничем не остановить”. – Бурчал или мурчал недовольный кот.

Он сложил свои гладкие уши, выставил усы и нос вперед, его голова выглянула над серой, умирающей травой, оставшейся с прошлого года.

- “Но когда-то все они прекратят свой путь, больше не будут помещаться во вселенной и наступит кромешная тьма”.

Первые лучи летнего утра, зевая, просыпаются сквозь серо-белую накидку облаков, неловко подкрадываются к лицу, заползают в глаза, ослепляя их. Эти самые глаза нагреваются, кипят, и мы с котом щуримся, защищаясь от беспощадного солнечного света. Чёрные, страшные тени от высоких новостроек, перекрученных железными прутами, извиваются на мёртвом асфальте, из-под которого струятся колоски травы. Мы полулежим на пока ещё мокрой ночной земле, сгорбив, как обычно, спину и пытаясь вжаться, слиться с дорожным покрытием и вылезающей травой. Пустошь, словно детское лицо, она чистая и ровная, распахивает свои огромные бездонные глаза навстречу распускающемуся розовым цветом небу. Едва слышен тихий, молящий вздох редких, несчастных деревьев в единичных и легких, но уже пронизывающих всё тело, порывах ветра.

Кот зубами приподнял с земли крышку от бутылки, как всегда, недопитого пива, и, подцепив её, лапой забросил куда подальше, настороженно прислушавшись к тому, как она хрустит по траве, мелким листьям и бумажному мусору двора. Он облизнулся от удовольствия и судорожно дернул мордой туда, где вдалеке был слышен отдалённый грохот ранних машин и одинокого троллейбуса. Этот шум ему противен, как и мне.

- “И повсюду будет такая яркость, что безмолвные тени польются по улицам, словно сточные реки после проливного дождя. По теням можно будет пускать кораблики, и строить плотины из людских тел. Дома, особенно мелкие хибары, подмоет, и они унесутся прочь, как листья в осеннюю пору. Темные реки поглотят всё сущее, они сравняют всех с чернозёмом и пешеходными дорожками, разобьют всё вдребезги”.

Пушистый бедолага аккуратно перемялся с одной лапы на другую и повернулся ко мне, оскалив пасть. Кот напряг все свои мышцы, спрятав голову в траву, как страус засовывает голову в песок при виде опасности. Из зелени остались торчать лишь только кончики его ушей.

Облака выглядят совсем не как белогривые лошадки. Их куски, окрашенные в темно-серые цвета, разламываются в ослепляющем свете и тонут в безграничной синеве горизонта. Вонючий и гадкий хлам тысяч свалок, кривые и перекошенные деревья, разноцветные и безликие дома – всё сияет, как лакированные, начищенные до блеска туфли. Всё просто светится изнутри. Солнце легким касанием лучей поднимает, казалось бы, безжизненные пылинки, мирно лежащие в дебрях травы.

С земли поднимается жаркий пар, при тяжелом вздохе пустоши. Каждая травинка тянется вверх при малейшем дуновении проказника ветра. Я моргаю, и солнце за этот миг разрастается до невиданных размеров, а рядом с ним маячит одинокое, редкое облако.

- “Далее станет видно морское и речное дно, ведь под ударами розг сотен тысяч солнц, повисших на небе, вся вода высохнет. Станет так жарко, что всё живое отступит прочь, открывая безграничную, но бесполезную перспективу другим видам. Останется пустошь, предназначенная для кого-то другого. Она уже не будет загрязнена, замусолена и замусорена ни гадкими, мозолящими память, воспоминаниями, ни вещественными остатками человеческой цивилизации: компьютерами, лопатами, телевизорами, машинами, разноцветными стеклами, разорванными мужскими журналами с обнаженными женщинами и проклятыми маленькими собачками, справляющими нужду в цветочных горшках. И облако скорби и тлена в конечном итоге поднимется над земным шаром, предоставляя дорогу абсолютной темноте и забвению”.

Кот шёл крадучись через траву по направлению ко мне. Он, как хороший разведчик, обходил всё, что могло издать хоть малейший шум. Он огибал своим ловким телом даже мелкие камешки, осколки от бутылок и пачки от чипсов. Кот брёл с закрытыми глазами, будто знал эту дорогу, будто ходил по ней не один десяток раз. Внезапно он очутился прямо передо мной и ухватился лапой за шнурок, зацепил его когтём и притянул к себе. Кот рванул маленькую веревочку клыками и часть её оторвалась, задержавшись у него в зубах. Но он тут же брезгливо выплюнул его, дернул языком и, нейтрально мурча, облизнулся.

- “Некогда привлекательные облака станут совсем другими, из них начнёт извергаться пепел и грязь. Всё это будет мерно оседать на безжизненно-мертвой территории. Она почернеет от неожиданных пепельных осадков. И из пепла явятся миру первые, пока робкие, ростки разнообразных трав. Но облака рано или поздно рассеются, и обжигающий всё окружающее свет не даст траве вырасти до конца. Он опять изничтожит зеленые ростки, оставляя только жёлтую, убогую землю и проклятые, пронизывающие насквозь ветры. Сильные порывы будут поднимать пыль на всё пространство, уходящего в очередной раз в небытие, горизонта, а жёлтая равнина покрываться темнотой и страхом. Уже свет луны станет отражаться от неё и роняться обратно в чёрную пустоту бесконечного космоса”.

Я сижу посреди проклятого пустыря на редкой траве, которую нашёл с трудом под грудой хлама. Пустошь пытается прислушиваться ко мне, внимательно изучает, анализирует все мои движения и жесты. Она хочет почувствовать меня на своём ржавом подбородке, на мгновение замирая, а потом снова поднимая надо мной небо с белыми, как больничные халаты, перьями прекрасных облаков. Я закрываю глаза, шевеля в предвкушении веками, и приподнимаю тяжелую голову по направлению к небу, ощущая, как кожная оболочка высыхает на мне и мясо опадает с хрупких костей. И вот уже я совсем ничего не чувствую, и только раскаленный до бела ветер проносится сквозь мои останки куда-то вдаль. Я поневоле кремирован и от меня осталась просто библиотечная пыль.

Кот вместе с пустошью следил за мной. Он расположился на старом, дырявом ведре из-под помоев, и подставил наглую морду треклятому утреннему солнцу. Ветер трепал его обожженные за годы жизни усы.

- “Над пустошью будет носиться раскалённый ураган, пыльное цветное море травы будет покачиваться ленивыми волнами, прижимаясь под его порывами к земле. Взойдет солнце, а потом еще одно, и еще. Этот солнечный парад невозможно остановить пока что никому. А где-то там, посреди высохшей тьмы иллюзий, тоже будет сидеть кто-нибудь, кто-то совсем близкий, но и настолько же далекий”.

Безобразный кот свернулся пушистым клубком, как ни в чём не бывало, на ржавом ведре и начал смотреть вдаль.

- “Просто пустота хочет, чтобы её чувствовали, осязали, не пренебрегали ей”.

- “Не желаешь ли перекусить?” – лениво спросил я кота.

Он повернулся ко мне, на миг открыл глаза, искрящиеся в ярком свете, и сказал, – “Нет”.

Солнце было высоко над нами, прямыми лучами разбивая о своё свечение наши изнеженные тела.