Чёрная дыра

          Картина мира Богдана претерпела изменения в последние два месяца зимы. Март в средней полосе России тоже зимний, а то, что началось с середины февраля, едва закончилось к апрелю.
          Почти тридцать лет Богдан жил по накатанной и в своё удовольствие. Рос на всём готовом, гулял с друзьями, бросал девчонок, менял работу. Карьера не удавалась, но – какие его годы! – всё ведь ещё впереди. Думал он до субботы шестнадцатого февраля.
          А в субботу не встал с постели. Блуждающим взглядом окидывал стены, вяло подтягивал одеяло, и не понимал, почему так тяжело дышать. До работы оставался час. Словно огненные мухи роились в глазах, не давая всмотреться в экран телефона, и словно не было пальцев – ни удержать, ни коснуться сенсора... Но поступивший звонок проигнорировать было нельзя – мать панически боялась молчания, и могла прибежать хоть среди ночи, чтобы выяснить, всё ли в порядке. Поэтому Богдан сдвинул плечом подушку, уложил лицо рядом с устройством и средним пальцем правой руки постарался попасть в зелёный значок трубки. С третьего раза ему это удалось, и он устало сказал: «М-да».
          Мать встревоженно спросила, почему он ещё спит («Тебе же к двум на работу?!»), сообщила, что стоит одетая и на выходе из дома («Ну, я ж говорила, мне на собрание в писательскую») и после очередного его невнятного ответа решительно заявила, что через полчаса будет у него.
          – Да не, зачем, езжай к писателям, – слабо возразил Богдан в уже отключенный телефон и поискал в себе силы, чтобы выполнить просьбу матери. Надо было открыть входную дверь – он запирал её на ночь изнутри.
          В памяти не сохранилось, как он вставал, как шёл к двери, не помнил ключ и свет в прихожей. На плече остался широкий красный след от удара в стену; ноготь на большом пальце правой ноги потемнел уже в больнице и сошёл через месяц. Там же, в больнице, когда страшное, казалось, было уже позади, Богдан удивлённо думал, как же удалось ему вернуться в кровать, потому что следующее, что всплывало в памяти – это мать. Суетливая, напуганная, бегающая по комнатам. Она измеряла ему давление и непонимающе вопрошала: «Так может быть? Так разве может быть?!» Богдан наблюдал за ней отстранённым взглядом, её голос всё время отдалялся, пока не стал звучать как будто с улицы. «Ушла»,– подумал безучастно. Но в следующую секунду ему опять кто-то поднял руку и навернул манжету.
          – Нет, я вызываю «скорую». Так не бывает. Нет пульса! Он сломался? Он не показывает пульс! И давления такого не бывает!
          – Какого... – прошептал, чтобы отстала.
          – Пятьдесят на тридцать. С таким не живут!
          – Сломался,– ему хотелось её успокоить. И чтобы она ушла. Не трогала его, не двигала. Не кричала, не тормошила и не бегала в панике из подъезда в квартиру и обратно. Мать его уже раздражала, потому что не давала спокойно...
          «...умереть»,– догадался позже в больничной палате.
          Она не давала ему умереть, когда приехала неумелая «скорая» – растерянная фельдшерица, запомнившаяся тем, что так и не сумела поставить капельницу в его хорошо видимые, широкие и выпуклые вены. Она, заикаясь, заверяла орущую что-то про «автомат и расстреляю» мать, что до больницы её сына довезут живым. Везли с сигналкой, которая била по ушам так, что перепонки не лопнули чудом.
          Мать не давала ему умереть в приёмном покое неторопливой больницы, где дежурная врач спускалась с пятого этажа на первый по лестнице, потому что ей нужно было зайти в каждое из четырёх отделений для проверки поступивших ранее. Прежде, чем принять очередного.
          Ещё в машине его грудь начала взрываться осколками боли, которые по приезду в больницу обрушились на всё тело острыми глыбами льда. Богдана трясло от холода, он не мог вдохнуть глубоко и свободно, его горло сдавил спазм, и на скорее угаданный, чем услышанный вопрос медика он просипел единственное, что смог: «Не знаааю».
          И это было правдой. Он не знал, что с ним. Где-то на задворках сознания понималась мать, которая уже не грозила, а умоляла. Она не отпускала его, пока ему ставили укол за уколом, снимали кардиограмму, измеряли давление и сахар и брали кровь. Первый раз, когда он ощутил отсутствие матери и её острую, как боль, нужность, случился на каталке по пути в реанимацию. Богдан уловил ужас в незнакомом голосе: «Сколько сахар?! Пятьдесят шесть?!» – и растерянно подумал, что тогда он, значит, умер. Сахара крови «пятьдесят шесть» даже у диабетика быть не может. Если только в глубокой коме?..
          Захотелось прижаться к маме. Захотелось её, всегда такого неуместного, но сейчас так необходимого объятия, и поцелуя в щёку, и дурацкого вопроса: «Ну ты как?» Но мамы рядом не было – не пропустили, и Богдан позволил себе уйти в краткое беспамятство, где ничто не беспокоило, ничего не болело и ни о чём не думалось.
          Следующее, что он вспоминал, было неприличным и стыдным. У кровати стоял смущённый очкарик, кидая ему в лицо то сочувственный, то презрительный взгляд, а красивая и молодая темноволосая докторша проверяла, правильно ли тот поставил ему катетер. Богдан попытался отодвинуться от её рук, промычал: «Не надо»,– она вскинулась на его голос и спокойно произнесла: «Ну слава богу, проснулся!» И строго добавила: «Лежи-лежи. Не дёргай, больно будет». Подала студенту пелёнку и велела постелить. Богдан на это предпочёл снова закрыть глаза, но уйти в сон не получилось, и он лишь вздрагивал от неловких движений и прохладных пальцев интерна.
          Грудь по-прежнему взламывалась болью и отдавала часть её в живот и в ноги, но чаще в горло. Глотать было тяжело, три недели после он мучился рвотой – еда ни в какую не желала проходить сквозь воспалённый пищевод. Раз или два Богдан слышал про спазм и узкое горло и понял, что пить и есть ему надо меньше. В реанимации «кормили» капельницы, в палате же пришлось приспосабливаться к новому себе. Рентген показал ещё и пневмонию. Что на фоне чего произошло, не выяснили даже при выписке. Врачи сошлись во мнении, что резкий скачок сахара – результат двух воспалений, но что вызвало стресс организма, оставалось тайной.
          Мать приезжала через день, привозила жидкую еду и то и дело норовила рассказать про сны, предчувствия, божью волю и соматику. Было видно, что ей самой неловко от заговорщицкого тона, с каким она шептала ему то, во что верила сама. Богдан отмахивался от всего этого и раньше, а уж тем более теперь. Он кивал, чтоб не обидеть, но слушал вполуха, его занимали совсем другие мысли. Семь месяцев назад он ввязался в авантюру с акциями, прогорел, завяз в долгах, набрал кредитов, в том числе и микро, где проценты шпарили в геометрической прогрессии, и никому ничего не сказал. Боялся. Решил, что справится сам, пока позволяют заработки. Позволяли недолго. Дела на работе шли неважно, доходы падали, а напряжение росло. Уже звонили по просрочкам, от которых отбрыкался – больничным и «каникулами». Но продолжаться долго так не сможет, придётся кому-то говорить. Пугала сумма. Та «двушка», что ему отписала для проживания отдельно мать, уже потрачена. Пока условно, но если денег нет, то как иначе? Только продавать. Богдан опасался за здоровье, да что там – жизнь родителей. Отец-сердечник, и мать, страшащаяся своих ужасных снов. Что будет-то? Скажи он, сколько потерял... И он молчал.
          Иногда навещали друзья, по вечерам звонили подруги, на работу он отправлял смс-ки. Когда выписали из больницы, но оставили на дому лечить воспаления, мать отчего-то спросила, всё ли в порядке в магазине и не уволят ли его за долгое отсутствие.
          – С чего вдруг? Я что – прогуливаю, что ли? – возмутился Богдан. Но червяк сомнений пополз за шиворот и неприятно захолодил спину.
          Управляющий в «Электронике» на сообщения отписывался коротко: «Лечись» и «Ты до какого?»
          «До такого!» – разозлился Богдан, когда понял, что мать оказывается права. Вновь права! Всегда, чёрт бы её... права!
          Руководитель холодно принял второй его двухнедельный больничный и отвернулся после слов: «Ещё дней десять». Богдан почувствовал себя неуютно. Ему уже хотелось... не столько работать, сколько зарабатывать. Кредиты давили, гнули к земле, а туда было рано. И психо- (от матери) соматика сама собой начала обретать вдруг значимость. Глотать не мог – потому что кус не по себе схватил. Дышалось тяжело – непомерный груз нёс в одиночку... и надорвался. Однако суеверие претило, он отринул помощь матери и умолчал о прогнозах врачей.
          После больницы поехал к себе, где ждал истерзанный одинокостью кот, где потихоньку засыхали в горшках цветы, и на столах улежалась пыль: родителям было не до брошенной квартиры, а друг с ключами заезжал на пять минут в четыре дня. Весь первый вечер Богдан пролежал в обнимку с ошалевшим от такого счастья котом, и вставали они лишь для того, чтобы сходить в туалет. Но пора было налаживать быт, и утром, проснувшись от телефонного звонка, Богдан занялся уборкой, готовкой и прочими делами.
          Друзья, кино, подруги... Жизнь входила в привычную колею. Изматывала лишь мысль о кредитах. Что-то подозревала мать – с её нечеловечьей какой-то интуицией. Присылала в личку то ссылку про финансовую грамотность, то статью «Если попал в беду», делилась снами, и все они были о нём, и пугали её, и тогда она пыталась вывести на откровенность его, а он сторонился её, избегал разговоров, да и вообще... Стал ближе отец. Его привычная немногословность, редкие приколы, тихая, но явно ощутимая мужская солидарность. Казалось, он всё знает, но отдаёт право решения сыну, – он же вырос, в конце концов.
          Мать по-прежнему видела в нем ребёнка, того самого Даньку, который во втором классе остался допоздна в закрытой школе – смотреть игру баскетболистов. Вот с той ночи, подумал, катаясь с другом в машине по городу, мать и боится за него смертельно. Но не она ли удушила его своей любовью?.. Не от неё ли он рвался в дикую и безбашенную самостоятельность? Живёт один, а толку?.. Всё время под контролем. Да, не научился быть взрослым, принимать умные решения, отвечать за последствия глупых... Ни карьеры, ни семьи. Его такая жизнь устраивала. До недавнего момента.
          Но через две недели закончится отсрочка по кредитам. Их девять. И как быть? Работать грузчиком, как уже неудачно попробовал? Сорвал спину, кашель почти задушил; сунули ему «пятёрку» за день и выгнали со стройки от греха. По дипломам повар и дизайнер, даже электрик, он не мог воспользоваться полученными когда-то знаниями: те так и остались в зачатке, практикума не было, стаж не наработал. Всё, что умеет – продавать. Но и оттуда, из продаж, вот-вот попрут. На работу нести больничный страшно. Управляющий на звонки не отвечал, а приятель из отдела написал, что на его место уже взяли человека. Значит, как выйдет, так сразу «по собственному». Всё верно. Не тянуть же им втроём план два месяца. Только вот ему что делать? Без денег, без работы, с двухмиллионным долгом за пустоту...
          В таких мыслях, как во сне, он просуществовал ещё неделю. На автомате ел, пил, лечился, играл с котом, ездил к родителям, смотрел телевизор рядом с отцом, уходил из комнаты, как только появлялась мать. Она не выдержала однажды, спросила в лоб, в чём дело, почему он бегает от неё, и не хочет ли поговорить – ведь есть о чём. Богдан растерялся, чуть ли не шёпотом ответил «нет» и ушёл от расспросов – мыться. Набрал полную ванную едва ли ни кипятка и оставил кран включённым. Под шум воды сидел и плакал. Как ни трись мочалкой яростно, черноту изнутри не смоешь.
          Нет, он не принимал такого решения – он, так любивший жизнь... Но в душе уже знал, зачем пришёл. Выдохнул. И погрузился с головой под воду. Человек как чёрная дыра, подумал. На что способен, даже сам не знает. Всё, что внутри, до поры чёрное, ото всех скрытое. Не проникнуть туда никому, ни наружу естеству вырваться. Чем дальше, тем лучше кажется. Проще. Добрее. Душевнее. Чем ближе, тем страшнее бездна – души ли?.. бездушия? Личность, а скорее – личина, поглощает свет вокруг человека, уродует, извращает действительность и восприятие. Со стороны все кажутся хорошими, пока однажды истинное «я» не покажет часть себя миру. Искажённым и неполным... Со следами внутреннего космоса. Увидеть это выпачканное чернотой «я» – значит лучше понять природу человека. Его природу... Ему самому – понять бы.
          Пусть не себя, но хотя б вот эту разноцветную мозаику в глазах... которую можно раздвинуть. Там, за мозаично-синим узором, видна река, отец рыбачит с берега, возле ног ведро, полное прыгающей рыбы. Одна, ослепительно блестя чешуёй, шлёпнулась на песок и затихла. Богдан протиснулся в сужающийся абрис, поспешил к берегу, но отец упал и растаял вместе с ведром, и рекой, и мозаикой... И только рыба, померкшая на песке, выросла до огромных размеров и тянула к себе – в место, словно специально для него, Богдана, созданное.
          Он подошёл удивлённый, улёгся в уютное, казалось, углубление в туше, и тут же плавники рыбьи удлинились непомерно и стали ремнями, которые схлестнулись на нём удавками. Рыба приподнялась и опустилась на жаровню, появившуюся ниоткуда, но уже жаркую и с огненными углями. «У-у-у!» – запели угли. «У-у-у!» – завыла рыба. Богдан извивался в жаровне, ремни держали крепко, и голос его, неузнанный, в ужасе вторил углям и рыбе, пока не вылез изо рта, клубясь, огромный червь, или даже несколько... Жар от углей пропал, огонь вокруг как сквозняком задуло, ремни слетели.
          Богдан не увидел, но ощутил рядом с собою тёмно-светлое пятно, и страшная боль стала утихать, а в тело – проникать покой. Он понял, что не один в адском месте, попытался сказать кому-то, что знает это. Узрел, как пятно уносит от него то копошащееся, что изрыгнул он, и смог лишь протянуть в благодарность мучительное: «У-у-у». Пятно метнулось на звук обратно. И вместе с ним подоспела, вернулась боль – в пальцах, в горле, в ушах, в груди. Боль металась по телу – в поисках выхода («или входа?»), но не находила ни того, ни другого, и рвала его на части. С одной из частей вдруг выхлестнулась вода – та река, где отец ловил рыбу – и, едва обнаружив путь, полилась из него нескончаемым потоком.
          Богдан начал осознавать не себя, но тело своё, голое, на холодном полу... ванной? Нет, рядом. Он лежал в коридоре, его рвало водой и какой-то гадостью. Он опирался окровавленными почему-то пальцами о скользкий и мокрый линолеум, узнавал голос матери, которая повторяла одно и то же, но не мог ещё понять – что. Чьи-то босые ноги то удалялись, то приближались, и с каждым новым их приходом Богдан всё отчётливей слышал мать. Пока в какой-то момент не разобрал слова.
          – Спаси-сохрани-помилуй, спаси-сохрани-помилуй, спаси-сохрани-помилуй...
          Ничего больше не выходило из неё, кроме того, что понял он в первые осознаваемые секунды возвращения.
          – Я... слышу тебя. Ма... Кровь... тут... почему-то.
          Мать на миг затихла, а затем вскрикнула:
          – Господи, спасибо! Сына мой! Это я иглой тебя, иглой... Читала – надо шок, чтоб сердце заработало.
          – Что... произошло?
          Он сел, всё ещё откашливаясь, прикрыл рукой стыд. Мать догадалась, сдёрнула с сушилки полотенце, подала ему. Намотал кое-как вокруг бёдер и, держась за её руку, пошёл в комнату, на диван.
          – Где папа?
          – В зале, ему плохо, ждём «скорую». Пойду скажу, что ты живой.
          Она ушла, Богдан пустым взглядом проводил её распавшийся на пряди жиденький пучок. «Старая какая...» – подумал ни с чего. Но тут же увидел, как бежит она обратно, краснощёкая, с блестящими глазами, в лёгкой светлой рубашке и коротком трико, несёт сухое покрывало для него и беззвучно что-то шепчет. «Спасибо, Господи», – показалось ему.
          – Зачем же ты, Даня? – сказала она. – И как я услышала... Позвала, ты хрипишь, отец дверь кой-как сломал, а ты... там... Как вытащили, не помню, что делать – не знаю, били по груди, дышали в рот, про иголки вспомнила. Да что ж с тобой, сына?! Рассказывай…
          Мать села рядом, накрыла его, обняла. От неожиданной ласки он размяк, не стал удерживать рыдания и выдавил из души нарыв последних месяцев.
          – Я больной, ма... Прости! Остановиться не мог: всё брал, и брал, и брал. Я прогорел на бирже, у меня кредиты.
          – Ты чтооо... – выдохнула. – И сколько?! – напряглась и сжала его руку.
          – Два с лишним ляма.
          – Господи, и ты молчал? Да как ты жил-то?! Вот почему всё.
          – Я боялся,– его передёрнуло. – За вас. Что будете меня ненавидеть... А в ванной... я не хотел, мам. Я заснул. Правда!
          – Ладно, вытирайся,– она поняла, что неправда. – Одевайся. И будем разбираться, как жить дальше.
          Встала, смотря в пол, и ушла к отцу. А он остался сидеть, не в силах ни думать, ни вспоминать, только сглатывать – то ли слёзный ком, то ли стыд и страх. Наконец, прорыдался в подушку и затих. Перед глазами вспыхнуло мозаичное марево, сквозь которое угадывалось обугленное лежбище страдальца. Мысленно Богдан попытался раздвинуть сходящуюся в точку «слюду», но интуитивно знал, что вспомнить всё не получится. Он уже не там, не с той стороны. Чувство безысходности – и противности – ещё жило в нём, но воспринималось уже как боль насильного спасения. «Рождения?..» – мелькнуло и стало угасать. Поймал эту мысль, удержал и наполнил смыслом. Он не один! Он собирался их оставить?!. Пора пересмотреть свою жизнь, придать ей значение. Найти работу, даже две – денежные и быстро; задуматься об отношениях, создать семью. Понять, чем живёт мать, как справляется с инвалидностью отец. Забрать кота, сдать квартиру и переехать к родителям.
          Для всего есть своё время. Настал момент истины и для него.