Первая глава

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
                СЛЕДЫ НА ВОДЕ
                -1-
Феликс Эдмундович с высоты пьедестала статуэтки на письменном столе  хмурил брови в кабинете старшего инспектора по делам несовершеннолетних,  денно и нощно взирая на дела, оскорбляющие взор железного чекиста.
 
   Утренний моцион старшего опера никаким боком не подходил к суровым будням Советской милиции. Особенно не вписывались в зеркало, засиженное мухами, семейные трусы в горошек на старшем лейтенанте Иванове. Да и сам он какой-то не такой, не военный, по виду не лейтенант и не старший, а так… горе луковое, укатившееся из семьи по семейным обстоятельствам.

     Вот уже 24 дня жил  Роман в кабинете  ГОВД чужого города, куда на открывшуюся вакансию при содействии куратора он и был переведён от греха подальше, исключительно по морально- этическим соображениям.

  Возражений  с его стороны не было: район северный, зарплата больше, в должности не понижен, и до собственной крыши над головой, по словам начальства, чуть- чуть и ещё,а там и рак на горе свистнет. А пока  койка в общежитии всегда его ждёт. Так что спешить с работы было некуда, и все дела бумажные приобрели надлежащую сущность. Его старания и фантазии в составлении планов да отчётов были проверяющими замечены, поставлены в пример.

   На основании «успехов» в профилактической оперативной работе среди молодёжи  Роман был задействован по полной в других делах, как водится, в каждой бочке затычка.
     Шило-мыло – в столик, матрасик – в шкаф, и кабинет из жилой комнаты обретал прежний казённый камуфляж.

     В 8.30 селектор с металлическим фоном динамика возвестил о начале рабочего дня /пятницы 13-го сентября 1985 года/.
 
  Зам  Говоров торопился жить и служить так, чтоб заметили и отметили. Приходил до рапорта всегда с запасом времени на дела суетные.

-Иванов у себя? Зайди.

   Говоров Степан Григорьевич – мужик правильный (во всяком случае, считал себя таковым). Имел нужные связи. Там, да ещё где-то ТАМ. С хорошими манерами, в дорогом импортном костюме, выгодно смотрелся на фоне серости остального офицерского состава отделения.

-Читал твои опусы, Иванов. Умеешь. Тебе бы романы писать.
Заметив протестующее движение, Степан Григорьевич прибавил громкости:

- Да погоди ты! Погоди!  28-го августа в урочище у Ботогеево был найден труп осуждённого   поселенца Грекова  с аккуратной дыркой в черепе. Огнестрел.
     Его ещё по осени администрация колонии на побег списала. А он, получилось, нашёлся, и он сын папы с мамой. Покрутив указательным пальцем над головой, Говоров продолжил:

-Они хотели забрать его домой, мол, одумался, хватит с него, а тут побег какой-то. Так вот, с начальника колонии погоны слетели сразу, ну и остальным досталось. Теперь отдуваться наша очередь. А что мы? Объясняю.

      Объяснял Говоров доходчиво, паркером по настольной карте района:
-Вот село Ботогоево, от города 70 километров вниз по реке. Народец тут проживает ещё тот. Кержаки и зеки бывшие.  Это конечная точка дороги. Дальше только по воде. Зимой по зимнику на севера, а летом - это край земли обетованной. Вот злосчастная колония, а вот зона строго режима. Плюс к этому полудикие бригады лесорубов из бывших.
      Следственные действия по факту выполнены полностью, а вот насчёт оперативной работы глухо, как в танке. В посёлке все друг друга знают, знают приходящих поселенцев и бесконвойников.  Языки там за зубами держат крепко и с чужаком разговаривать разговоры не будут.
     Сам понимаешь, ни оперативную установку, ни наружное наблюдение мы провести там не можем, время поджимает. В оперативно-розыскном деле только корочки и есть.    
     «Глухарь» - это, конечно, железобетонный. Перспектив - никаких, одни версии. Так вот здесь и нужен твой талант. В конце квартала обязательно будет проверка, и трясти нас будут по этому делу, как осиновый куст. Обломают ветки и кол смастерят, чтоб вбить в гроб кому-нибудь за сыночка своего.

     Степан Григорьевич задумался на миг, окинув взглядом неспортивную фигуру Иванова, покивал сам себе головой, продолжил доверительным голосом, с явной претензией на соблюдение субординации:

- Собирайся, Рома, в командировку, так сказать, за вдохновением. Ну и ближе к теме будешь,  из пальца подробности высасывать не придется. На мента ты, явно, не похож, человек ты в этих краях новый, там тебя, факт, никто в глаза не видел. Поедешь под легендой, никуда лезть не надо. Поживёшь недельку, посмотришь, что к чему - и делов-то. На том и порешим. Зайдёшь к 18-ти, будет участковый из тех краёв, в отпуск видишь ли собирается, обсудим, что да как там.
        -2-               
      «Заря», нагнав крутую волну перед носом, приткнулась к берегу, двигатель, работая на малых, держал теплоход на быстрой реке под нужным углом. Два солидных «матросика» в форме речников  вывели из трюма под руки безбилетника и, не спуская трапа, спустили бедолагу в холодную воду, чуть ли не пинком под зад. Следом полетел на берег его пионерский рюкзачок.

    Под победные звуки громкой, по всей реке, сирены, Речфлот, так было написано на борту «зари», отчалил с лихим разворотом на курс.

    Деревня в одну длинную улицу по-над берегом, с фасадными окнами на реку, равнодушная и чужая, проявляла любопытство от скуки. Там шторка за окном колыхнулась, там калитка хлопнула. А вот и аборигены преклонных лет, понаставили свои ладошки к бровям.

    Поглядели да и разошлись по своим делам неспешным. Эка невидаль – голь перекатная.                Голь – не голь, а судя по одёжке, у молодого человека лет тридцати, денежки водились, но давно. Несуразицу в гардеробе, в сочетании вещей для разной погоды, подумав, можно было объяснить намерением выжить при любом катаклизме. Было и объяснение такому помпезному сошествию на берег: перестарались черти – матросики, не уважают власть… Получилось натурально.

     Накинув рюкзачок через плечо, экс-пассажир зашагал по намытому песку к лодкам под яром.
Над ними магазин на крутой горе, поблёскивал витражами на солнце маяком путеводным.
Мимо как пройти?

     Вот и подгребали к берегу мужички разного роду-племени, в нестройный рядок вытаскивали на песок свои посудинки, неторопно поднимались по тропинке к крылечку общественного места, отоваривались всякой всячиной.

     Редкий из них обходил вниманием вино – водочный отдел. На берегу часто распивали за встречу или по другому поводу и без повода.
Три мужика на носу лодки – «казанки» устроили не просто выпивон – возлияние с закуской.


     Разговаривали громко, смеялись громко напоказ – мол, мы здесь первые и сейчас главные.
На чужого только и глянули так, между прочим. Незнакомец подошёл, улыбнулся как бы:

- Здорово были, уважаемые!
Самый рослый, в брезентовом плаще дядя удостоил его вниманием:
- Кто ты?
- Рома.
- Чо ж, Рома, не сидится дома?

     Усмехнулся мужик, выцарапывая нарочито ложкой тушёнку из банки.
- А ты чьих, дядя, будешь?

     Долговязый баночку в сторону отставил, уставился на Романа белесыми глазами.

- Как это чьих? Я это я – Дмитрич. А ты вот, Рома, кто?

    Говорил он громче, чем надо, и было ему весело:
- Видали, как тебя с «зари» провожали, на халяву соли насыпали. Не уважают, выходит?
- Выходит.

    Собачиться с выпивохами у Романа не было нужды.
-Подскажи лучше, Дмитрич, как мне с Морозом свидеться? Слышал про такого?
- Ну.
Голос у дяди ослаб на полтона.
- Что ну? Здесь он, нет?

   Мороз, упомянутый незнакомцем так вот запросто, – это МОРОЗ.

Младенец, что грудью кормится, может его только и не знать, а как подрос, вкусил из стакашика да принялся сигаретки посасывать – уже живёт по понятиям бригадира лесорубов Морозова. Чего и говорить, жёсткий мужик, как пуп земли, всё через него.

     Многие считали за честь назваться его знакомцем.  Дмитрич поправил воротник на плаще военном.
- На деляне, ясный пень. В деревне раз, когда два бывает. Тебе-то он зачем?

    Роман снял с плеча рюкзачок, бросил под ноги.
- Привет передать.

    Дмитрича подменили - не иначе, выпить предложил:
- Ноги-то промочил. Сто грамм для согрева не побрезгуешь?
- Мне бы и поесть чего.
                -3-

     Мотор – тридцатый /«Вихрь»/ выводил казанку на глиссер с лёгкостью. Лодка, задрав нос поначалу, ложилась над водою, едва касаясь речной ряби днищем, летела по реке с приличной скоростью.

     Встречный поток воздуха выжимал слёзы из глаз. Рёв выхлопа двигателя бежал впереди за пару километров. Чтобы услышать друг друга, приходилось напрягать горло в голосе до крика.
 
   Для внятности объяснялся Дмитрич с передыхом:
- Сперва ко мне подчалим. Погостишь малость. Баня сегодня. Клава с Юрием Андреевичем, гостям всегда рады!

   (Чужаку выгоднее помочь, чем пройти мимо после слов о Морозе.)
       Дмитрич – Кожухов Андрей Дмитриевич, пятидесяти лет. Последних два года он исполнял обязанности егеря. Два года в деревне он кум и сват всем прочим, имеющим пристрастие пошляться с ружьишком по тайге не от безделья – понюхать романтики.
 
     Супруга три года как покоилась с миром. Скончалась болезная разом, не доставив особых хлопот, оставила сынишку 12-ти лет. И вот уже величают его по отчеству за взрослость в хозяйстве.

     Клавой оказалась московская сторожевая овчарка, в холке ростом с телёнка и характером ребёнка,  доброй души красавица.
        Юрий Андреевич, проще Юрка, приметный с виду, рослый пацан, радости особой не выказал, в отцовские «критические дни»  за порядком смотреть ему не в тягость, а вот выслушивать… .
 
      Баня на отшибе у реки по-чёрному. Болтушка из редьки натёртой по-белому и хрен в ломтиках на тарелочке к самогонке убойной крепости – для Дмитрича дань уважения к своему образу жизни, которая, в его понимании, не сахар. Долго за столом не сидели.

    - «Говорить, ясный пень, особо не о чем, да и повод не велик допьяна нахлёбываться».-