Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 57

      Глава 57

      Осенью 326 года до н. э. армия уходила из Индии. Владения Таксилы и Пора были значительно расширены, при помощи брачного союза давних врагов удалось худо-бедно примирить, но уходом Александра они были недовольны, до последнего момента рассчитывая на то, что он повернёт к Гангу: было очень соблазнительно свергнуть Ксандрамеса, взять под контроль огромные земли и богатства и только потом отпустить Александра, который это всё для них завоюет, продекларирует свою власть и уйдёт — а Таксила и Пор останутся фактическими правителями и не будут обращать особого внимания на Филиппа, оставленного Александром наместником центра.

      Царь Азии разделил войско на три части, сам с щитоносцами, лучниками, агрианами и агемой* всадников избрал водный путь и погрузился на корабли.

------------------------------
      * Агема — маленькая элитная воинская часть. В армии Александра Македонского существовали две агемы — конная, в составе конницы этеров, и пешая, в составе корпуса щитоносцев.
------------------------------

Кратеру предписано было двигаться во главе второй колонны, с частью конницы и пехоты, западным берегом Гидаспа, Гефестиону — с лучшими и более многочисленными частями и двумястами слонами в придачу спускаться по восточному, однако задабривания царём своего Патрокла должного воздействия на него не возымели.

      — Что ты мне этих слонов всучил? — ворчал Гефестион, принимая командование. — Знаешь же, что я их терпеть не могу. Туши вонючие… Такая же тварь Периту раздавила.

      — Гефа! Ну совсем не такая! То были вражеские слоны, а это наши!

      — Какие такие «наши»? Македонские, что ли, из Пеллы? Такие же продажные наёмники, как и все твои бактрийцы и даки: кто их кормит, за того и выступают. А разозлятся — без разбору всех топчут. Они же весь берег засрут!

      — Ну и пусть, мы этого не увидим, а вскоре и вообще всё дождём смоется.

      — Правильно, в твой родной Гидасп — вот и плыви в дерьме. И не гладь меня по ноге, я тебя ещё не простил. Надо мне Неарха подговорить, чтобы он тебя утопил. А потом мы с ним к Гарпалу поедем, хапнем твою казну, выгоним из Македонии Антипатра и будем жить долго и счастливо.

      Гефестион принимал ласки Александра и поцелуи в шею, но далее его не пускал, а потом и вовсе отъехал на своём коне в сторону: не приведите боги подастся слишком рано — и Александр не помучится как должно…



      Первые парасанги пути дались армии легко, воины двигались во владениях Пора, местные, хоть и смотрели настороженно, сопротивления не оказывали: ну их, этих пришельцев, убираются — и пусть убираются поскорее. Трудности явили стихии: при слиянии Гидаспа и Акесина, при впадении притоков в Инд потоки закручивали крайне опасные водовороты, перепады высот рельефа тоже немало этому способствовали. В одну из таких ловушек и угодил флот, многие корабли были разнесены в щепы, погибли люди, сам Александр едва не утонул. Гефестион, коря себя за острый язык, бросил своих слонов и помчался к любимому с одеялом.

      — И не воображай себе невесть что: я не из-за тебя прибежал, а из-за Неарха, а тебя в одеяло заверну, чтобы ты задрых поскорее и нам не мешал.

      — Ничего не выйдет. — Сын Зевса, морщась, пил горячее молоко с мёдом. — Неарх сейчас будет выяснять, что осталось в целости, а прибившиеся к берегу обломки погрузят на твоих слонов. Они займутся расчисткой под твоим ценным руководством — и не выпадет тебе с адмиралом свободных часов. Будете вкалывать, а я буду отдыхать. Вээ! — и Александр показал любимому белый от молока язык.

      — Ну и манеры! Впрочем, чего от тебя ожидать: сразу видно, что ты приехал издалека…

      Однако любовные помыслы в невесёлый день никого не занимали. Александра бил озноб, купание в осеннюю пору не прошло без последствий, Неарх переживал за гибель людей и потерю кораблей. В случившемся не было его вины, он никогда не плавал в этих водах, не имел дела с восточными полноводными реками, но катастрофа всё-таки легла тяжёлым грузом на плечи.

      У Гефестиона тоже было неспокойно на душе, бессмысленность свершавшегося его угнетала. Целый год был потрачен, по существу, впустую. Царь Азии ворвался в эту страну, наобещав всем золотые горы, разворошил муравейник и уходил с разором в войске, к разору в своей империи, оставляя разор за собой. Сын Аминтора старался сообразить, были ли центробежные силы в пору Дария достаточно сильны, получил ли Александр в наследство от загнанного царя царей уже распадавшуюся империю или сам довёл её своими походами до нестабильного состояния. Ахемениды правили Персией и всем прилегавшим к ней двести лет, это был достаточно долгий срок в пору набора силы, быстрого расцвета и неизбежного угасания царств, чехарды и цепи смертей в борьбе за власть и тиару. Неужели сын Зевса оказался хуже или глупее Дария? Побеждённого, труса, варвара? И в чём была главная ошибка? До чего же всё было отвратительно, и как прав был Парменион!

      Потери подсчитали, убыль списали, перегруппировали непострадавших — армия двинулась дальше. Земли сибов миновали без столкновений: племя признало власть Александра. Но за их краями жили настроенные далеко не так миролюбиво…

      Агалассы собрали тридцатитрёхтысячное войско, жившие за ними выступили с двадцатитысячным — и те, и другие были разбиты Александром, хотя и его войско понесло значительные потери. Снова, теперь уже на притоках Инда, как годом ранее на Кофене, полилась кровь, снова города предавались огню, а пленные уводились в рабство…

      Маллы и оксидраки слыли самыми свирепыми племенами, при известии о приближении царя Азии, намеревавшегося ударить по ним с севера, ранее враждовавшие между собой объединились и смогли выставить против сына Зевса восемьдесят тысяч пехотинцев, десять тысяч всадников и семьсот колесниц.

      На марше к столице маллов, располагавшейся при впадении Гидраота в Акесин*, прослышав о кровожадности тех, с кем придётся столкнуться, воины Александра снова зароптали: царь обещал мирное спокойное возвращение, а теперь гонит их против неукротимых дикарей, армия снова оказалась в неведомых краях, снова обречена воевать — совсем не то им сулили недавно.

------------------------------
      * В районе современного Мултана.
------------------------------

      Опять требовалось созывать собрание, опять Александру нужно было упражняться в риторике и вселять уверенность в быстрое избавление от всех тягот.

      — Скоро, скоро уже море, я чувствую его дыхание. Маллы не так воинственны, как о них рассказывают, мы легко сможем их победить. Вы не дали мне идти на восток, развернули меня в шаге от Ганга — я вас послушал, я веду вас более короткой и безопасной дорогой. Неужели вы лишите меня заслуженной славы и здесь? Только одно усилие — и всё закончится. Дайте же мне уйти из Индии, а не бежать!

      Людей удалось уговорить, но штурм города маллов дорого обошёлся Александру, ему пришлось выбирать из двух зол: осадные машины ещё не подвезли, начать операцию без них значило подвергнуть людей излишнему риску; ждать технику — снова подавать повод недовольству, а воины в любой момент готовы были снова вспыхнуть неповиновением и уже не ограничиться ропотом, а поднять бунт. Решение выбрали стремительность царя и желание выиграть время — он решил броситься на город немедленно.

      Не успели военные действия разгореться со всей силой, как случилась катастрофа: всегда на острие атаки, сын Зевса первым взобрался по приставленной лестнице на стену крепости и, уверенный в том, что остальные сразу же последуют за ним и поддержат наступление, спрыгнул внутрь вражеского города. Воины, конечно, кинулись вслед за царём, но несколько человек необдуманно стало подниматься по одной лестнице — и под тяжестью тел она обломилась. С доставкой целой замешкались; пока её искали, тащили и приставляли, драгоценные мгновения таяли. Другим сражавшимся, действовавшим поодаль, было неизвестно, что происходит с их царём и где вообще он находится: в пылу схватки людям было не до этого. Поспешность никогда не приводит к добру, и, когда новую лестницу наконец приставили к стене, толкотня вновь помешала быстрее прийти на помощь Александру.

      Всё это время он, оказавшись совершенно один на территории неприятеля, вёл неравную борьбу. Прислонившись к дереву, он не ждал нападения сзади, но стрелы вонзались в его щит одна за другой. Рука рубила, но из-за этого правая сторона тела оставалась неприкрытой — и одна стрела достигла цели, впившись в грудь под правым соском.

      Александр взвыл от боли, в глазах темнело, кровавая пелена опускалась на сознание, рука уже отнималась, ноги подкашивались. Из последних сил, опустившись на колени, он отбил ещё несколько ударов и, упав на щит, увидел, что помощь наконец подоспела: к нему присоединился Певкест. Спасителю тоже пришлось несладко, но на этот раз подмога не заставила себя долго ждать. Один за другим со стены спрыгивали воины: Тимей, Леоннат, Аристон — ввязываясь в схватку, они теснили маллов прочь от Александра. На щите Ахилла, взятом девять лет назад тогда ещё царём только Македонии в храме легендарной Трои, сына Зевса вынесли из гущи сражения.

      Ранение оказалось страшным: было задето лёгкое, тело заливала кровь, пузырившаяся у глубоко засевшей стрелы. На беду царя, у неё был очень большой наконечник, расходившийся в основании острыми зазубринами почти на половину палайсты. Криптобул только вздохнул: для того, чтобы удалить стрелу, венценосному пациенту нужно было сделать длинный глубокий надрез. Александра держали два человека, служитель Асклепия приступил к экзекуции. Стрелу после очередной порции мучений вытащили, но, совершенно обессилев от испытанной боли, Александр потерял сознание. За жизнь его после такого тяжёлого ранения никто не ручался…

      Сражение тем временем развивалось по хорошо знакомому сценарию — к убедительной победе штурмовавших. Весть о ране Александра уже распространилась среди воинов — и с маллами никто не церемонился, трупы детей падали на землю рядом с телами женщин и стариков, за царя не щадили никого. Через несколько часов всё было кончено, редких оставшихся в живых и сумевших бежать добивали за стенами города.



      Несколько дней Александр находился на грани жизни и смерти. Узнав о ранении, Гефестион побросал все свои дела и помчался к любимому, кляня себя за то, что согласился принять командование, разлучавшее его с Александром. Жаркие обвинения не миновали и самого сына Зевса. «Клянусь честью, он меня доведёт! Ему что, жить надоело? Лезет вперёд и даже не удосуживается посмотреть, подтягиваются ли за ним остальные! Где это видано, чтобы царь впереди был? Вон трус Дарий всегда за тушами своих «бессмертных» прятался! Нет, Александру больше всех надо! Велика слава на краю земли диких варваров давить! Это не Индия, а клоповник какой-то», — думал Гефестион.

      — Довёл меня, да? — заорал он, ворвавшись в шатёр.

      — Гефа, не кричи! — страдальчески протянул Александр. — Мне любой голос как кувалдами по мозгам.

      — Жаль, что без пользы!

      — Ты за преференциями?

      — Вот скотина!

      — Ну вот и помирились. Вместе помрём. — И сын Зевса, в очередной раз теряя сознание, закрыл глаза.

      Аминторид рухнул на колени перед ложем и сжал бесчувственную руку:

      — Очнись, любимый…

      Александра привели в чувство; запёкшиеся в лихорадке губы с трудом разлепились:

      — Полежи со мной…

      Гефестион опустился рядом и стал перебирать спутанные пряди. Когда-то в них совсем не было седины, когда-то тело покрывали лишь мальчишеские ссадины и синяки, когда-то они беспечно кидались в постель и безумствовали в ней ночь напролёт, не задумываясь о том, что на следующий день с утра пораньше надо будет продолжать поход за славой, а теперь… А теперь Александра даже сжать в объятиях нельзя: вон, в нём едва теплится жизнь!

      Гефестион вглядывался в голубые глаза и корил себя за то, что не думает о любви, а старается прочесть на лице Александра, что он испытывает: не чувствует ли смертельной усталости, не раскаивается ли в решении, принятом несколько лет назад и забросившем его сюда.

      — Я не… — словно отвечая на немой вопрос, начал сын Зевса, но не договорил, мысли опять стали путаться.

      — Лежи, лежи, молчи, тебе пока вредно. Отдыхай. Я с тобой.

      — Люблю тебя, филе. Остальное — блажь…



      Тяжёлое ранение Александра имело крайне нежелательные последствия ещё и потому, что слухи о его смерти, несмотря на то, что действительности не соответствовали, усилили брожение в и без того неспокойной империи. На востоке в Согдиане подняли головы злые на царя греки: они недовольны были тем, что царь забросил их в захолустье, жизнь в поселениях которого была далека от быта, уклада и порядка эллинистических полисов, от самой их организации; никаких привилегий у эллинов по сравнению с варварами не было. Правда, у вышедших в отставку и нёсших службу были деньги, они нанимали местных бедняков и перекладывали на них самую тяжёлую и грязную работу, но имущественное расслоение из-за этого увеличивалось и, наложенное на национальную рознь, оптимизма не внушало. На западе и в центре вкусившие вольницы сатрапы продолжали бесчинствовать и, никем не сдерживаемые, творили беззакония; мысль о том, что Александр сгинул где-то на краю земли, им очень льстила и ещё более распускала из-за уверенности в безнаказанности.

      Помимо этого, волновалась и сама армия. Бывшие рядом с Александром знали, что царь жив, хоть и переживает очень сильный недуг и значительно ослабел, но неясные слухи, всегда искажавшие истину, порождали толки о смертельном исходе в частях, маршировавших в отдалении. Люди требовали царя. Его многие не любили, многие на него злились, но в годину бедствий сплачивались и стояли в вечном желании почувствовать за собой надёжную опору и прислониться к ней.

      Шли дни. Наконец, превозмогая боль, ещё еле двигаясь, Александр приказал подать коня, сел на него, невзирая на категорическое несогласие Кристобула, и взял курс на Акесин. Воины приветствовали его появление восторженными криками: наверное, он всё же был для них, если и не богом, то кем-то, довольно близко к небожителю подходящим… Во всяком случае, жаловавшихся на беды после встречи больше не было.

      Маллы и оксидраки в уцелевших городах прислали посольства с изъявлением своей покорности. Александр повёл свою обычную политику: потребовал к сладким словам прибавить тысячу заложников из самых влиятельных родов.

      Александр выздоравливал медленно — молотки строителей, напротив, стучали бойко. Надо было восполнить потери флота и заложить новые корабли, для этого оборудовались верфи, они обрастали поселениями выходивших в отставку. Один из этих городов Александр назвал Перитией* — в честь верного друга в бою и в охоте на львов.

------------------------------
      * Совр. Уч, в 110 км к югу от Мултана.
------------------------------

Наместником земли от страны Таксилы до впадения Акесина в Инд Александр назначил Филиппа, сына Махаты, с ним остались все фракийцы и лучники; низовья Инда и береговая полоса были отданы Пифону — пока номинально: эти земли ещё предстояло пройти. Пердикка был отправлен покорять окрестные племена, подстрекаемые брахманами, развернувшими антиалександровскую кампанию хлеще запущенной несколько лет назад персидскими магами. Оссадии были благоразумны и сдались без боя; абастанов, согдов и ксатров к повиновению привели, как обычно, мечами и копьями. С побеждёнными не церемонились: сын Зевса, боясь очередного бунта, позволял воинам всё. Индов избивали и убивали, загоняли в болота и топили в них, города грабили и жгли, кровь лилась рекой. Население Индии намного превосходило численностью согдианское — соответственно и счёт жертвам со вступления армии Александра в сказочную и богатую, как ей было обещано, страну, пошёл на третью сотню тысяч. Царь Азии принимал это с явным удовлетворением, словно мстил за рухнувшую мечту, отыгрываясь на населявших обширные территории. Даже его отец Филипп, говоря «И если они меня не полюбят или предадут, они будут безжалостно сокрушены!», таких масштабов не представлял.

      А Гефестиона вновь одолевали сомнения, в творимом он видел безысходность, тупик. Воины бесчинствовали с благословения царя — был ли Александр просто зол, позволял ли, как это часто бывало, мстить смертью за своё ранение, истреблял ли людей в бессилии привести их под свою прочную власть? Очевидно было, что сын Зевса в Индию больше не вернётся, но значило ли это, что уходить надо было вот так?

      — Филе, ты что хандришь? — как-то спросил Александр у любимого. — Всё идёт как надо, я держу своё обещание, я говорил тебе, что возведу город в память о Перите, — я его возвёл. И в нём, как и во всех остальных, мы строим храмы, проводим игры, оставляем гарнизоны. Всё как всегда. Что ты хмуршься? В чём дело?

      — В этих самых гарнизонах. Я смотрел на людей, они жалки и оборванны, завшивели, у многих раны не залечены. Ты знаешь, что в ближайшие годы в Индию не вернёшься, и не ведаешь, что с ними произойдёт. Я боюсь и за них, и за тебя. За них, потому что они запросто могут быть перемолоты всеми этими сибами и маллами. За тебя: ты уже оставил в Согдиане не желавших там жить, и они теперь бунтуют — кто поручится за то, что здесь не будет таких же разборок? Что тебе эта тысяча заложников? Не потащишь же ты её в Персиду.

      — Отвечу на всё по порядку. Не бойся за наших. Да, сейчас они в печальном состоянии. Они обоснуются здесь, потихоньку придут в себя, обустроятся, обставятся, втянутся и будут спокойно жить.

      — Они могут скучать по Македонии — возвращайся лучше с ними, а здесь оставь этих бактрийцев и арахозцев.

      — Я налажу ротацию. Дай мне время, я всё приведу в порядок. В конце концов, если сюда из Македонии добираются, то и из Вавилона доберутся. Потом с разборками. Не будет их — в Согдиане головы подняли и ранее не согласные со мною и державшие камень за пазухой, знаю я, что они в письмах домой писали. Ну и заложники. Ты напрасно их недооцениваешь, это хорошая гарантия. Пока они у нас, будут здесь находиться. Ситуация потихоньку придёт в норму, всё успокоится — тогда я от них избавлюсь. Высажу на пути. — Александр рассмеялся, но тут же закашлялся и поднёс руку к груди. — Аид её… Высажу на пути. А если кто-то здесь зашевелится и покусится на наших, перевешаю. И в Индию я вернусь. После Аравии, Рима и Карфагена.

      — Но ты понимаешь, что она огромна? Для её завоевания нужна такая же материальная база, а не Гарпал в Экбатанах и не твой тестёк Оксиатр в Паропамисе.

      — Гефа, ты её обустроишь — и мы проведём вторую кампанию. Просто тогда нам будет по сорок. А за десять лет все забудут, что я вешал здесь брахманов.

      — А я думаю, что не только здесь, но и по всей Азии тысячу лет спустя детей будут пугать Александром Двурогим.

      — Ну пусть, это тоже слава…

      Гефестион встал из-за стола, подошёл к Александру и осторожно обнял его.

      — Я жду не дождусь того момента, когда смогу тебя хорошенько отмутузить.

      — Да, в ближайшее время валить меня в постель надо очень нежно.



      Конечно, говоря о возвращении в Индию, Александр наполовину лукавил, наполовину бодрился. После ранения он был истощён физически и за бравадой высказанного намерения вернуться прятал свои ослабевшие силы и очень вероятную возможность нервного срыва. А кризис был не так далеко, Александр молил людей дать ему с честью уйти из Индии, но сам он не хотел её видеть, сам он не уходил, а бежал из неё и с мыслью о завоевании некогда так манившей воображение страны расстался уже навсегда. Двигаясь к низовьям Инда, он всё более стремился скорее развязаться со всеми этими племенами, брахманами-подстрекателями, делением на касты и прочими дикостями. Мечтая несколько лет назад об объединении народов под своей дланью и в единой религии со множеством богов, призванных из разных течений (ведь он и сам приносил жертвы Солнцу, не прописанному на Олимпе), царь Азии не представлял всего разнообразия народов, культур и верований. В Индии у многих были совершенно другие нормы, и Александр не мог их принять: они кардинально расходились и с его взглядами, и с его положением. Брахманы не признавали его божественность, слава, военная доблесть, огромные территории, власть над которыми сконцентрирована в одной руке, эта самая рука не были для них мерилом, они не видели в царе Вселенной ни величия, ни сына Зевса; более того, и как человек он был для них плох, ибо был злым и неразумным ребёнком. Мудрецы и Александр говорили на разных языках, между ними лежала пропасть, и Александр прекрасно знал, что их веру никогда не примет. Да и невозможно было это сделать, потому что стать на сторону софистов значило уничтожить себя, а этого не позволял не только инстинкт сохранения жизни, запрещала не только любовь к ней — сама история этому противилась: не восточные мужи, ходившие голышом и пребывавшие в вечных раздумьях, за глубокомысленность которых никто не поручился бы, писали её страницы в конце IV века до н. э., они только гадили Александру на них…

      С Индией надо было расстаться как можно скорее — этого хотела армия, этого хотел царь. Александр знал, что Индию он не завоевал, он подозревал, что оставляемые в ней гарнизоны македонян может постигнуть тяжёлая участь, — и, как бы мстя за это возможное будущее, позволял армии грабить, вешал и распинал. С одной стороны, это обеспечивало безопасность тылам, с другой — устрашало живших ниже по течению. На зачищенной территории легче было заниматься постройкой флота, потому что отвлекаться на стычки не приходилось, то есть меры устрашения играли и на настоящий момент. Так жестокость часто становится единственным приемлемым вариантом…

      Действие всегда вызывает противодействие — в свою очередь, и сама Индия была к Александру немилосердна. Миф о его непобедимости, сильно пострадавший в Согдиане и в Бактрии, был окончательно повержен в бассейне Инда. Речь, конечно, шла не о собственно военных победах, а об удержании завоёванного за собой. Возможно, непоследовательность действий царя сыграла здесь отрицательную роль. Приводя к покорности северо-восток империи, сын Зевса дробил сатрапии — эти операции оказались успешными, так в них удалось установить более-менее прочную власть, хотя бы на ближайшие два-три года. Почему Александр, уже видя успех предпринятого, вчистую позабыл об элементарной логике, отказался от этого в Индии, и, наоборот, стал укрупнять владения Таксилы и Пора, было неясно, но ничего хорошего из этого не вышло. Как и в Бактрии и в Согдиане, стоило царю уйти из захваченных земель, в них вспыхивал мятеж. Подавляя очередной бунт, Александр опустошал территорию, но зачистка, естественно, была временным облегчением: народу в Индии было много — и македонян, даже усиленных даками и арахозцами, просто не хватило бы, чтобы перевешать всех. Таким образом, сперва расправляться надо было с особенно ретивыми.

      Такое положение дел ни спокойствия, ни отдохновения не сулило. Александр мог не признаваться сам себе, но он бесконечно устал, он хотел, чтобы ненавистная Индия поскорее скрылась из глаз. Натура гениального воина требовала одного, его состояние — другого. Уже в третий раз, как и в случае с враждовавшими между собой Таксилой и Пором, как в случае со своей божественностью и взглядами брахманов, её не признававшими, Александр попал в капкан взаимоисключения. Гефестион, конечно, не мог препарировать душу и мозг своего любимого, но любящее сердце угадывало многое — и он боялся за Александра.

      Продолжение выложено.