Круговерть Глава 43

     — Ведь если современники Иисуса сделали гигантский шаг вперёд, мысленно объединяя все силы, действующие в мире, в одну силу, в одну волю, носителем которой является некто один, воля которого перекрывает все другие воли, — то Иешуа пошёл куда дальше. Современники приходили к единобожию, к тому, что богов не множество разных, как считалось прежде, а Бог — один. Но всё же, всё же для них оставалось незыблемым это противопоставление: Бог и отдельно они — люди, отдельно каждый из них. Для них где-то там, на небесах (или где-то), был Бог, а здесь, на земле, были они, каждый из них по отдельности. Дальше этого они абстрагироваться ещё не могли. Они ещё не могли помыслить себя отвлечённо от своего тела. И тела эти, естественно, разделяли их между собой. И Богом. Существование для них представлялось только пребыванием в каком-то теле, никак иначе. Соответственно, и Бог был для них не чем иным, как тем же телом, где-то находящимся, чего-то желающим, требующим, на что-то гневающимся, что-то там любящим, что-то или кого-то ненавидящим. Только вот воля его, в отличие от их немощных волишек, представлялась им волей всемогущей, способной подчинить себе всё происходящее. Всё и всех. Что и говорить: эта воля была способна камни и воду превратить в хлеб и вино. Как же это, наверно, соблазнительно было, что бога можно было попросить, умилостивить, ублажить, чтобы он сделал, по своему всемогуществу, что-то и для тебя.  Но самое главное — для них Бог всё ещё где-то: где-то над, где-то раздельно, где-то не с ними, где-то отдельно от них.
 
     Незаметно для себя, Андрей перестал произносить свои мысли вслух. А просто продолжал думать про себя, так ему было много привычнее: «Иешуа же открыл для себя удивительную вещь, — думал Андрей, — Бог не где-то, Бог — в нас. Мы все есть проявление Бога. И он — не наша выдумка, а он та сила, что нас определяет и делает нас такими, каковы мы есть: живыми и настоящими. Бог и человек могут быть чем-то единым, только если они не являются лишь телами. Единство это — не материальное. Оно сущностное. Они едины в своей сущности. Для такого понимания и слов-то ещё не было придумано, отсюда это образное выражение: человек — сын божий. И это просто гигантский шаг в развитии абстрактного мышления. Этот шаг открывает для человека сущностной мир смыслов, смысловую вселенную, которая становится для человека более реальной, нежели вселенная звездной пыли, самих звёзд и всяких разных там галактик. В смысловой вселенной нет времени, а значит, нет смерти. Там всё, что есть, есть всегда. Там нет пространства, а значит, нет раздробленности, нет разобщённости. Там человек един…»

     Валентина уже дышала ровно, за окном стоял монотонный гул ночного города. «Люди спят, а города никогда совсем не засыпают». Жена была рядом, а остальные люди были где-то там, равномерно распределенные и все попрятанные где-то там, в этом ночном гуле. И так по всему свету. «Так это сейчас, так это было и тогда, сто поколений назад. В тех людях было всё то же «я», что и в нас». И опять он почувствовал это и заново, уже как-то по-новому, уяснил для себя, что это самое «я» — во всех людях одно и то же. «И теперь и тогда». И всегда. И это не какое-то образное выражение, а это самая реальная действительность. Изнутри каждого человека «я» всегда одно единственное. И никакое другое «я» оно там внутри, добавить к себе не может. Оно там не бывает во множественном числе. К нему вообще не применима категория числа. И мы никакое другое «я» изнутри увидеть не можем, мы видим «другие я» лишь снаружи, догадываясь, что в других живых существах есть такое же «я», как и во мне. Но теперь ему стало совершенно ясно, что оно, это «я», не такое же, а то же самое. Именно то же самое. «И во мне, и в Вале, и во всех…» Телесная разделённость в пространстве и разделённость между людьми во времени на самом деле явление кажущееся. И основано оно на способности мозга отделять своё тело от не своего.

     «И в ней, и во мне — то же «я»», это невозможно было себе представить. Он посмотрел на её возвышающееся под одеялом плечо, с трудом различимое в темноте, и уразумел раз и навсегда, что для нашего представления о действительности это непредставимо, это разрушает всю систему восприятия действительности. Разрушает, и тогда действительностью становится мир смыслов, и перестаёт быть действительностью мир видимый. «Мир смыслов это и есть то самое Царство Божие», — невольно подумалось Андрею. И этот мир и здесь, и там, и везде. В это мгновение он почти не различал в темноте этого предметного мира, который он был способен воспринимать органами чувств. Но он прекрасно представлял себе тот невероятный мир смыслов, который составляет всё содержание нашего единого «я». Оно, это «я», одно, и оно как-то напрямую связано с той глубокой смысловой бездной, которую мы называем этим коротким словом «Бог». Эта бездна в центре, в самой сердцевине нашего «я», и она недоступна для нашего понимания, но для нас есть мир смыслов. И все эти смыслы исходят из этой непостижимой бездны, из самого её центра. И они-то для понимания доступны. «Вначале был смысл. И смысл был у Бога, и смысл был Бог».

     Всё это было очень хорошо, даже слишком было бы хорошо, если бы так, но… Но зачем было всё так устроено, как устроено? Зачем эти миллиарды лет эволюции во враждебном космосе? Зачем эта вечная борьба, этот естественный отбор, эти поедания друг друга, все эти пищевые цепочки? Зачем все эти совокупления и борьба за право на них? «Неужели нельзя было как-то это всё устроить иначе?!» Вопрос был поставлен неверно, Андрей это понимал. Это он, Андрей Назаров, так видит жизнь, проистекающую в форме пространства и времени, а в реальности действительность другая. В реальности существует разум в форме сложнейшей системы смыслов, целой вселенной смыслов. А материальный мир — искаженная временем и пространством картинка этой вселенной, существующая только в нашей голове. В той плоскости, на которую спроецирована реальность, уже нет ни борьбы за выживание, ни естественного отбора, ни насилия, ни смертоубийств, ни самой смерти.
 
     И в этот момент он не мог не подумать об Иешуа, который тоже всё это уже понимал, а когда где-то здесь его стали мучить и умертвлять его тело, он ужаснулся тому, что перестал видеть глубинный мир смысла, а увидел перед собой опять всё тех же разделённых в своей телесности людей, те же камни, те же тела, и ту же борьбу всех со всеми, а всё это вместе — была сплошная боль и нестерпимое страдание. И безысходность. А самое страшное, в этом не было никакого смысла. Вообще никакого. Его смысл, его Бог, покинул его. Он так якобы и произнёс с креста: «Боже, почему ты меня оставил?»

     Трудно себе даже представить состояние этого человека, который открыл Бога в себе, познал свою связь с Богом, что было залогом бессмертия, а тем самым познал и связь с другими людьми, а тут он оказывается перед лицом смерти физической. Его убивают люди, с которыми он одно, он мучительно умирает, расстается с телом, а ясное сознание бессмертия в духе — вдруг покидает его. Животный ужас уничтожения пересиливает в нём всё человеческое, всё осмысленное…

     Это в минуты своих прозрений Иешуа осознавал свою связь с Богом. Бог как бы пребывал в нём, но он сам, Иешуа, не был Богом, просто между ним и Богом была какая-то нетелесная, сущностная взаимосвязь. Его понимание Бога соединяло в себе три проявления божества: Бог-отец, единый для всех бог; Бог-сын, пребывающий в каждом человеке; Бог-дух, связующий Бога-отца и Бога-сына. Но это был опыт откровения и прозрений, а тут на практике, пригвождённый к столбу, в последние мгновения жизни, он вдруг опять стал самим по себе — отделённым от всего, истерзанным, болящим тельцем, умирающим на пекле от удушья. Ни Бога в нём, ни Бога в людях, которые всё это устроили, ни связи между ним и Богом-отцом. Ужасно было именно это, а не сама смерть как таковая. Сама смерть была освобождением от страданий.

     И Иешуа, похоже, нашел в себе силы, даже глядя в глаза смерти, преодолеть эту разобщённость. Как — было непонятно. Но он не осудил людей: «Не понимают, что творят», не отвернулся от Бога-отца: «В руки твои предаю дух мой». Вроде всё так, но вот получилось у него это или нет — теперь уже не узнать. Это узнать можно только на практике, своими воззрениями, своей жизнью, своей смертью.

     В комнате уже просветлело. Валентина давно спала, было отчётливо различимо её предутреннее безмятежное дыхание. Андрей даже не был уверен, что он произносил всё это вслух. Ему показалось, что он всё это не проговаривал, а только продумывал про себя. «Говорил, говорил, а потом перестал говорить и не заметил». Он приподнялся на локте и заглянул жене через голову, стараясь угадать лицо. Как дочка, бывало, спала с бантиками, так и у жены — седая прядь волос под ухом напоминала бантик. И особенно они с дочкой были похожи вздёрнутым кончиком носа, видневшимся по-за щекой. А внутри каждой — то самое загадочное «я», загадочное и для них самих тоже. Ещё, быть может, более загадочное, чем для него самого. И всё-таки это было уму непостижимо, она прошла столько пролётов по лестнице абстрактного мышления, а подняться всего на одну ступеньку не в состоянии. «Почему? Как так? Один шаг, одна ступенька». А Валентина засыпала накануне с твёрдым убеждением, что что бы он ни говорил теперь, но все эти камни, всё остальное — убедит его в том, не может не убедить, что Иисус был.
 
     Далее их возили по разным святым местам: и показывали всё, и рассказывали, а Валентина везде крестилась, молилась и везде прикладывала свой крестик. Однако Андрею всё это уже перестало быть хоть сколько-нибудь интересным. Отчасти он испытывал некоторое любопытство путешественника, но вовсе не благоговение паломника. Иешуа тут нигде не было, не было и в помине, везде был миф об Иисусе Христе. И сами Евангелия, он уже убедил себя в этом, это тоже был не продукт живой мысли Иешуа, а продукт посмертной мифологизации. И Андрей был даже рад, когда пришло время лететь домой. Ему нужно было побыть одному и обдуматься.



Продолжение: http://www.proza.ru/2019/10/22/1223