Эта книга появилась благодаря идее хорошего человека и хорошего литератора Гаврилова Михаила Валерьевича. Огромное ему спасибо за это и за всё, что он для меня сделал.
М О Н Г О Л И Я
Часть I. К новому месту службы
Глава 1. Переезд в город Броды
Судьба и военная служба связали меня с Монголией на три с половиной года. Весной 1968-го, в апреле, мне объявили приказ о назначении в новый вертолётный полк. Назначение было с повышением в должности и звании, полк должен был, по слухам, перебазироваться в Чехословакию, и я протестовать не стал, хотя мог, т.к. учился уже на третьем курсе Киевского политехнического института заочно, а офицеров-студентов по закону переводить никуда нельзя до окончания учёбы. Полк формировался в городе Броды Львовской области. Кроме меня, из нашей вертолётной части из Житомира туда же направлялись ещё четыре лётчика и один борттехник.
Прибыть к новому месту службы мы должны были очень быстро, времени на окончание всех дел в Житомире не было. Я в это время сдавал экзамены за третий курс института, и, хотя оставались два экзамена, пришлось всё бросить и собираться. Один экзамен (по физике) я всё же успел сдать «волшебным образом» в 11 часов ночи. Возвращались с «проводов» (устроили с товарищами на прощание небольшое застолье в ресторане «Жовтневый» - «Октябрьский») и я увидел, что в помещении института в окнах кабинета физики горит свет, пошёл посмотреть. Преподаватель физики сидел в кабинете и что-то писал. Я сам не понял почему, но попросил о сдаче экзамена, он внимательно посмотрел на меня и согласился. Разложил билеты. Видимо, чувствуя в моём облике и поведении что-то ненормальное, преподаватель отошёл подальше. Тогда я взял билет и тут же сказал, что могу отвечать, а задачу решу в конце. И начал ответ. Через две минуты преподаватель меня прервал и попросил переходить ко второму вопросу. И снова, не дослушав меня до конца, заявил, что и без решения задачи ставит четверку. Я радостный выскочил к товарищам и сообщил, что получил четвёрку, чем их очень удивил. А второй оставшийся экзамен – по высшей математике я сдавал уже через два года в январе 1970-го.
Время шло неумолимо. Ехать в Броды всё же было надо, до срока прибытия нам оставался уже один день. Лётчик Юрий Каменев имел «ушастый» «Запорожец» и сказал, что берёт меня «в экипаж» до Бродов. Выехали рано утром. Запомнилось, что это была пятница. В машине ехали четверо, «Запорожцу» было нелегко, но всё же часам к четырём дня мы приехали. Решили, что идти сразу представляться командиру не стоит, лучше сейчас поесть, определиться с ночлегом, вечером привести себя в порядок и завтра с утра представиться.
Оказалось, что для ночлега и дальнейшего прожития нам всем, прибывающим в новый полк офицерам и прапорщикам, отвели места в одноэтажной заброшенной казарме, перестроенной из бывшей, по виду ещё дореволюционной конюшни. Мы выбрали комнату для всех наших житомирских (должны были прибыть ещё лётчик и борттехник), хотели обогреться, но увидели, что отопление печное и передумали. С утра пошли представляться нашему новому командиру полка и начальнику штаба. Командир подполковник Проскурин прибыл из подмосковной Кубинки, там он был командиром отдельной вертолётной эскадрильи. Нам, приехавшим самыми первыми, обрадовался, сказал, что мы можем рассчитывать на трудоустройство наших жён в новом полку, и сразу отпустил лётчиков домой в Житомир до понедельника. Меня не отпустил.
Начальник штаба подполковник Кондаков был «старожилом» – из «старого» вертолётного полка, размещённого в Бродах. Он подтвердил решение командира полка об отпуске лётчиков, а меня назначил дежурным по полку до понедельника с задачей встречать и размещать всех вновь прибывающих к нам: солдат, прапорщиков, сверхсрочников и офицеров, а также решать все возникающие по ходу вопросы. В крайнем случае звонить ему, дал для этого номер телефона (видимо, своего домашнего).
Глава 2. Дежурный по полку
Проскурин куда-то уехал, Кондаков тоже исчез, наши лётчики Ковалевский и Литвинов собрались и отбыли с Каменевым на «Запорожце» в Житомир. Я остался один в раздумьях и сомненьях. Но пока дел никаких не было, решил «сориентироваться на местности» – определить, где и что находится. Только в дальнейшем я понял, что поступил правильно, уже ночью это сыграло решающую роль. В общем, пошёл «куда глядят глаза», нашёл основные пункты размещения «старого» полка: штаб, казармы, столовую, склады, стадион, даже дошёл до городского кладбища и очень удивился: надгробия на нём были совсем не похожи на то, что я видел в своей жизни раньше. Сообразил, что это такая (видимо, польская) культура захоронения, и повернул «домой».
К вечеру начал накрапывать дождь и стали развиваться события: сначала прибыли два офицера, я привёл их в нашу казарму-конюшню и предложил располагаться. Вскоре они спросили об ужине, но всё уже было закрыто, кроме магазинов в городе: я рассказал им, как пройти в город кратчайшим путём через железнодорожный переезд, а заодно попросил и мне купить что-нибудь на ужин. Офицеры ушли.
Часов в девять вечера позвонил дежурный «старого» полка и сказал, что в наш полк прибыли человек тридцать солдат, ему их размещать негде, поэтому я должен сам принять их и разместить. Я подумал и позвонил Кондакову. Он начал меня отчитывать, что я не знаю своих обязанностей, оправдываться я не стал, хотя мог бы сказать, что никто меня с этими обязанностями не ознакомил. Но потом Кондаков всё же сказал, что я должен получить палатки со склада «старого» полка, он сейчас договорится. (О прибытии солдат ему, вроде как, ничего не было известно, хотя в армии так не бывает: все воинские перемещения прослеживаются по всему маршруту, с подтверждениями и докладами, да и получить палатки и, может даже, поставить их днём Кондаков тоже мог распорядиться заранее).
Через полчаса-час я получил под расписку две двадцатиместные, так называемые штабные (с окнами), палатки и принял решение поставить их на стадионе. Другого места для палаток в моей голове не возникло, а это, вроде, было удобно во всех отношениях. С помощью вновь прибывших солдат и сержантов принесли и стали ставить палатки. Дождь лил уже «как из ведра», и ещё оказалось, что такие палатки ставить никто из прибывших не умеет. Мне это дело было знакомо по Кубе, пришлось покомандовать, а больше всё делать самому. Палатки поставили. Я сказал солдатам, что до утра больше ничего для них сделать не смогу, предложил поспать, как смогут, на шинелях, и пошёл к себе.
Вновь прибывшие офицеры уже спали, но ужин мне принесли (рыбные консервы и хлеб). Однако я решил прежде отжать одежду и согреться хотя бы чаем. Одежду, как мог, отжал (мундир пострадал сильнее всего), а чаем согреться не получилось: чайник нашёлся только простой, не электрический, а кипятильника я с собой не захватил. Решил топить печь: пошёл в соседний лес, набрал «сухих» сосновых сучьев, топор снял с пожарного щита, нарушив все пломбы. При рубке дров «погорячился» и один отрубленный кусок влетел мне в лоб довольно сильно. Пошла кровь, пришлось завязать «рану» майкой. Затопил печь, но весь дым повалил в комнату. Загасил огонь и поужинал всухомятку.
До утра мёрз, «как Бобик»; хорошо, что других дел больше не возникло. Утром сходили с вновь прибывшими офицерами в столовую, по пути я заскочил в медсанчасть. Там мне лоб продезинфицировали и заклеили пластырем, получилась очень характерная отметина, я услышал, как «мои крестники», солдаты из палаток стали называть меня: «тот старший лейтенант, у кого на лбу наклейка».
Днём в воскресенье было уже спокойнее. Я пригласил двух солдат из вновь прибывших, чтобы они помогли мне разобраться с печкой. Оказалось, что в трубе на выходе было свито птичье гнездо, и, когда его выбросили, печь хорошо затопилась. Мне стало немного радостнее. Сразу после обеда прибыли ещё человек 30 солдат срочной службы, но было уже не так сложно, как ночью: имелся уже какой-то опыт, и не было дождя. Поставили ещё две палатки, и я «проявил инициативу»: получил под расписку десяток-полтора железных кроватей в палатки и приказал сержантам дать мне списки всех прибывших, чтобы немного познакомиться, различать их и как-то называть.
К вечеру прибыли ещё два офицера и пять будущих прапорщиков и сверхсрочников из Львова. Выяснилось, что офицеры были с Львовского авиационно-ремонтного завода, а один из них, капитан Хуснутдинов прибыл, как и многие из нас, с повышением, на должность инженера полка по приборному оборудованию, т.е. моим начальником. На заводе он уговорил нескольких молодых рабочих – военнообязанных запаса, чтобы они добровольно пошли на службу и записались в наш полк. Главным при этих уговорах стало денежное содержание: полк отправят за границу, значит, будет двойной или даже более оклад. Все эти рабочие, естественно, были специалистами-электриками, четверо из них были родом из Западной Украины, точнее, из Закарпатья. Позже выяснилось, что трое из них стали моими подчинёнными. Понятно, что Хуснутдинов хотел сделать, как лучше, но, как потом оказалось, лучше бы он этого не делал.
Глава 3. Житомирские друзья-сослуживцы
В понедельник с утра Кондаков меня «сменил», назначил дежурным кого-то другого, но в Житомир не отпустил. К вечеру приехали наши. Кроме меня в новый полк из Житомира были назначены: капитан Моисеев Виктор Иванович на должность командира первой эскадрильи (Ми-4); старший лейтенант Ковалевский Владимир на должность командира экипажа в эскадрилью Ми-4 (в Житомире он летал правым лётчиком); старший лейтенант Каменев Юрий – на должность командира экипажа Ми-4, тоже правый лётчик; капитан Литвинов Георгий Сергеевич – на должность командира экипажа Ми-6 и старший лейтенант Писарев Владимир Владимирович – на должность борттехника Ми-6.
Моисеев был заслуженным мастером спорта международного класса по вертолётному спорту, чемпионом СССР и чемпионом Европы. Летал он, «как бог», но характер имел занозистый. Сразу при моём прибытии с Кубы в Житомир он, видимо желая показать, «кто в доме хозяин», перед началом полётов вызвал меня на КП руководителя полётов и начал «воспитывать»: почему я не завёл и не выставил время на часах в его вертолёте Ми-1. Я спокойно ему ответил, что согласно Наставлению по производству полётов от 1962 года (НПП-62 – настольная книга лётчиков) часы на всех летательных аппаратах заводит и выставляет лётчик или командир экипажа или штурман, если таковые имеются в экипаже (НПП я читал ещё в Мартыновке). Моисеев ещё больше возмутился, но руководитель полётов майор Филатов Сергей Васильевич – командир эскадрильи взял НПП и всем прочитал то, что сказал я. Моисеев утих, а я «получил висты» и у лётчиков, и у техников. Впоследствии Моисеев стал ко мне относиться более терпимо, хотя «характер проявлял» почти постоянно и не только со мной.
Но как Моисеев летал, могу рассказать. Однажды на учениях мы сели на полигоне в Стрыю (Стрый - закарпатский городок к югу от Львова) и «застряли» из-за погоды. В Карпатах погода всегда очень капризна, вот и к нам пришёл такой туман, что вытянутую руку не было видно. Моисеев подошёл к Ми-4, на котором я проверял зарядку аккумуляторов, они мне на этой машине «не нравились» (на вертолётах Ми-4 их было по две, а на некоторых машинах даже по 4 батареи, и следить за ними надо было в «оба глаза», особенно на учениях из-за частых автономных запусков авиадвигателей). Моисеев один, без экипажа, сел на место левого лётчика, запустил двигатель и показал жестами, чтобы я снял с вертолёта все чехлы и заглушки. Я подчинился, хотя не совсем понял, для чего это ему. Всё сделал, подошёл и приложил руку к козырьку, показывая, что его приказание выполнено. Тогда он дал газ и взлетел. Я с ужасом подумал: куда и как он будет садиться, ведь не видно же ничего вокруг?! Однако через несколько минут зашумели винты, и вертолёт сел примерно на том же месте, откуда взлетел! Причём приземлился плавно, словно лётчик видел землю. Такое мог сделать, по моему разумению, только пилот самого высшего класса.
С Ковалевским мы прожили в одной квартире с августа 1965 по март 1967 года, пока я не получил другую комнату. Он был женат и имел маленького сына Бориса. Запомнился случай: Володя принёс для каких-то своих целей около килограмма гвоздей 50 миллиметров длиной. А в комнате у них почти всю площадь занимал старинный красный концертный рояль – наследство от родителей жены Нелли, с которым она ни под каким предлогом не хотела расставаться, хотя на рояле не играла, и сам Володя не был музыкальным. Приходим вечером со службы, Ковалевский кричит: «Саша, иди-ка, посмотри!» Я зашёл к нему в комнату и увидел, что ножки рояля и весь пол вокруг забит гвоздями. Причём многие гвозди были вбиты не до шляпки, а как пришлось, как попало, загнутые вкривь и вкось, но вбиты очень старательно. Борис, которому на тот момент было около четырех лет, потрудился на славу, ни одного гвоздя не оставил. Хохотали потом весь вечер и сами, и наши жёны, когда пришли домой. Но позже Ковалевским пришлось нанимать мастера-краснодеревщика, чтобы отреставрировать рояль.
Литвинов был какое-то время моим командиром. Ранней весной 1966 года мы получили новенький комплекс «Кенгуру», предназначавшийся как воздушный или наземный командный пункт для командующих армиями, округами, фронтами. В нашем случае он предназначался для Командующего 8-й танковой армией, штаб которой был дислоцирован в Житомире, а дивизии стояли в Житомире, Луцке и Ровно.
Состоял комплекс «Кенгуру» из двух вертолётов Ми-4. Один из них был салоном, красиво оформленным, с мягкой обивкой, столом для картографических карт, двумя креслами и диваном. Салон был оснащён мощной приёмо-передающей многоканальной радиостанцией. Второй вертолёт был транслятором, имел радиоусилители и мощные антенны, даже комплект для развёртывания наземного антенного поля, и мог работать с земли или в воздухе (для расширения радиуса действия всего комплекса "Кенгуру"). Этот вертолёт имел ещё в комплекте электростанцию, которая обеспечивала весь комплекс электроэнергией на земле (в воздухе всё запитывалось от вертолётных генераторов постоянного тока с приводом от авиадвигателей).
В экипаж «Кенгуру», кроме обычных: командиров - левых лётчиков, штурманов – правых лётчиков и борттехников, вводились ещё два офицера: бортрадист и бортэлектрик, а также один бортовой радиомеханик-сержант срочной или сверхсрочной службы. Бортрадистом стал однокашник по институту и мой хороший друг старший лейтенант Александр Лебедев, бортэлектриком назначили меня. Экипаж подобрался очень «высокий» (я со своими 180 сантиметрами был самым низеньким), и ещё он оказался очень дружным. Хотя мы с Лебедевым были приписаны в экипаж второго, технического вертолёта, но старались (для налёта) не пропускать ни одного вылета и салона. Литвинов был не против и всегда вписывал нас в полётный лист.Летали мы с Лебедевым недолго, осенью 1967 года в войсках стали вводить институт прапорщиков и нас заменили ими. Офицеры обоих экипажей «Кенгуру» вскоре разочаровались в такой замене: прапорщики превратили салон командующего в игральный салон – стали играть там в карты, в «храп» и «буру», и приглашали «клиентов». В салоне курили и сорили, но убирали за собой всегда со скандалами. Литвинов протестовал, но его самого перевели командиром экипажа вновь полученного Ми-6, а прапорщиков оставили. Да и сам комплекс «Кенгуру» к весне 1968 года перестал быть востребованным командующим и его штабом, т.е. своего главного назначения не выполнял.
Старший лейтенант Писарев Владимир был борттехником в комплексе «Кенгуру» на вертолёте – салоне и при росте 195 сантиметров имел кличку «Кроха». Когда Литвинов переучился на Ми-6, Писарев тоже подал рапорт и стал борттехником Ми-6. В новый полк его перевели, как мне подумалось, по его собственному желанию, но, может, и по просьбе Литвинова – борттехником «Кроха» был классным.
Со старшим лейтенантом Каменевым Юрием мы в Житомире были хоть и не друзьями, но хорошими приятелями. Он сначала летал на Ми-1, и было так, что на ночных полётах приглашал меня «полетать» на длительных маршрутах. Говорил, что лететь одному больше часа утомительно, время тянется медленно и долго, а в компании со мной – таким разговорчивым, ему веселее, время летит быстро и незаметно. У меня после лётной работы на «Кенгуру» остался хороший, правда, зимний, шлемофон, я стал тайно носить его на ночные полёты, чтобы вести разговоры в полёте с Юрой. И ещё: если мы летели на Ми-1 с двойным управлением (были у нас и такие), то Юра учил меня управлять вертолётом, и говорил, что у меня неплохо получается. До этого я учился управлять Ми-4 и у меня ничего не получалось: вертолёт начинал опасно раскачиваться, и Литвинов сразу прекращал учёбу. Зимой или ранней весной 1968 года Каменев переучился и стал летать правым лётчиком на Ми-4, поэтому наши совместные полёты прекратились. В новом полку он должен был летать на Ми-4 уже командиром экипажа, но даже приступить к должности ему не довелось.
В самом начале нашей службы и жизни в Бродах у лётчиков появилось много свободного времени: летать не на чем – вертолётов для нас ещё не было. Кто-то из наших житомирских предложил съездить в посёлок Пониковица в 10 километрах от Брод и попить пива – там был хороший пивзавод с традициями Западного пивоварения. Поехали четверо: Каменев, Литвинов, Писарев и Ковалевский. Моисеев в нашу компанию сразу не влился, я ничего об этой поездке не знал. Уехали на «Запорожце» ещё засветло, и по дороге ничего, привлекающего их внимание, не видели. Из Пониковицы возвращались уже в темноте и даже не подумали, что на дороге за время их выпивки насыпали кучи гравия для ремонта. На первой же куче они перевернулись. Юра Каменев получил травму головы с длительной потерей сознания, а для лётчика это самое страшное, верный крах лётной карьеры. Его сначала отправили в военный госпиталь во Львов, потом в ЦВНИАГ в Москву. В Монголию в полк он вернулся уже в ноябре или декабре, приехал за документами: его комиссовали. Весной 1971 года я был в Житомире ещё один, последний раз, встретил там Юру. Устроиться работать на постоянной основе он нигде не смог и летом на своём «Запорожце» возил землянику, черешню, вишню, яблоки и прочие фрукты, что созревали на Житомирщине, на север чуть ли не в Архангельск или Мурманск. Такими поездками он как бы заменял лётную работу и зарабатывал на жизнь зимой.
Глава 4. Комплектование и становление полка
Люди в наш полк всё прибывали. Заместитель командира полка по инженерно-авиационной службе (ИАС) майор (потом подполковник) Паустовский Владимир Павлович формировал инженерный отдел. Начали формироваться лётные и технические подразделения. Я, как начальник группы регламентных работ и ремонта электро- и приборного оборудования в технико-эксплуатационной части полка (ТЭЧ) тоже начал знакомиться со своими начальниками и подчинёнными. Моими непосредственными, кроме начальника ТЭЧ, руководителями были капитан Хуснутдинов (не помню его имени-отчества) – инженер по приборному оборудованию и автоматике и капитан Захарченко Владимир Павлович – инженер по электрооборудованию. Имя и отчество Захарченко запомнились сразу, они были такие же, как у Паустовского. Они оба это часто обыгрывали: когда кто-то спрашивал Владимира Павловича, то Паустовский отправлял спрашивающего к Захарченко, а Захарченко – к Паустовскому.
Я уже написал, что Хуснутдинов прибыл к нам с Львовского авиаремонтного завода. Завод ремонтировал, в основном, МиГ-17 и УТИ МиГ-15. Некоторые машины по соответствующим техническим данным переделывали на летающие мишени. В связи с этим Хуснутдинов вертолётов не знал и сильно в мои дела не вмешивался. Был он невысокого роста и «профессорского» склада: выглядел очень интеллигентно, носил очки, выражал мысли очень витиевато – я не всегда понимал, что он хотел сказать. И в работе Хуснутдинов стремился к «академизму»: старался придать любому делу научную обоснованность, иногда писал статьи в военные журналы типа «Авиация и космонавтика». Позже, когда я стал ездить в Киев на учёбу, он дважды передавал со мной посылки своей сестре, которая жила в Москве и работала в группе мультипликации на Мосфильме, я познакомился и даже немного подружился с ней. Уже в Монголии я выяснил, что Хуснутдинов был любитель выпить, да этого и следовало ожидать, «заводские» часто грешили этим – спирта там хватало.
Захарченко был полной противоположностью Хуснутдинову. Он был из старого Бродовского полка, где исполнял должность, какая была сейчас у меня. Был он «технарь» с очень сильной практической подготовкой и огромной энергией, видимо за это его уважал и любил Паустовский, который в старом полку был начальником ТЭЧ, т.е. прямым начальником Захарченко. Сразу же после нашего знакомства Захарченко составил большой список оборудования и вообще различных предметов, которые мне нужно было взять с собой. Список этот включал даже бумагу, ватман, картон, гуашевые и акварельные краски, и ещё много всего.
Второй важный для меня вопрос: УПЛ-Б – Универсальная Полевая Лаборатория (бомбардировочный вариант). Это комплекс проверочной и ремонтной аппаратуры на колёсах для работы группы в любых условиях. В него, кроме аппаратуры для инструментальной проверки входили: брезентовый полог, взводная (двадцатиместная) палатка с круглой печкой-буржуйкой и электростанция, т.е. из УПЛ можно было легко организовать наземную проверочную лабораторию в любом, где будет необходимо, месте. УПЛ я должен был получить из армейского резерва в Ивано-Франковске. Я там уже получал для Житомира УПЛ-И и две машины КРАС-2 для радистов. При перегоне машин в Житомир намаялся с двигателями: все они стали по очереди отказывать через 30 километров пути, видимо в резерве не очень ревностно выполняли режим хранения и не испытывали машины в движении, как положено. Это всё я рассказал Захарченко, потом Паустовскому. Захарченко сразу предложил взять «его» УПЛ из старого полка, Паустовский был против. Я убыл с шофёром в Ивано-Франковск и получил там УПЛ-Б. Мне она не понравилась своей, хоть и мелкой, но неполной комплектацией, однако выбора не было, в резерве это была единственная такая машина. Пригнали УПЛ в Броды. Захарченко, как и я, её сразу забраковал, сказал, что за границей, в отрыве от технических складов мы с такой УПЛ намучаемся. Было принято решение: мне взять с собой УПЛ Захарченко, из старого полка, а вновь полученную передать в обмен в старый полк.
УПЛ Захарченко сильно отличалась от полученной в резерве: на ней он переделал места крепления некоторых проверочных установок, изменил узлы крепления на более удобные, и за счёт этого высвободил и расширил места для ночлега личного состава. Кроме этого, был улучшен крепёж электростанции внутри кузова. Пишу об этом подробно, чтобы охарактеризовать Захарченко как знающего, толкового и неравнодушного специалиста. Во всё время становления и организации моей группы в Бродах Захарченко хоть ненадолго, но приходил ко мне: давал советы, делал замечания, в общем, без внимания не оставлял. За это я ему был очень благодарен, он намного облегчал мне службу, работу и жизнь. И потом, в дальнейшей нашей с ним совместной службе в Монголии я постоянно благодарил судьбу за то, что она дала мне возможность встретить такого хорошего начальника и человека.
По штату моя группа была самой большой в ТЭЧ: три (кроме меня) офицера, четыре сверхсрочника (или прапорщика) и шестнадцать солдат срочной службы. Это объяснялось тем, что мы должны были проводить регламентные и ремонтно-восстановительные работы на вертолётной аппаратуре электроснабжения, на приборном оборудовании, на автоматических и вспомогательных устройствах (типа автопилотов, автоматов выработки топлива, бароспидографов - самописцев и других «чёрных ящиков»), на противообледенительных системах и на кислородном оборудовании, хотя такое оборудование стояло только на Ми-6.
Вскоре в моё распоряжение поступили три сержанта-сверхсрочника и десять солдат срочной службы. Сержанты Бодня Андрей и Портнов Фёдор, а также старший сержант Бурый Владимир (отчества всех троих уже не помню) прибыли с Львовского авиаремзавода. Солдаты-срочники были из первого отряда, который я принимал и обустраивал дождливой ночью на стадионе. В середине июня ко мне в группу прибыл офицер – старший лейтенант Жалобин Валерий Петрович. Прибыл он из Калиновки под Винницей, где работал техником-электриком по обслуживанию вертолётов Ми-4 в эскадрилье. В ТЭЧ он ещё не работал. Три года назад он окончил Ачинское ВАТУ, там его отец-подполковник работал преподавателем. Больше в мою группу никого не назначили. Вся подготовительная работа и перебазирование выполнялись именно этим составом. Уже в Монголии ко мне в группу стали поступать недостающие офицеры и солдаты.
Ещё одним срочным делом наравне с УПЛ и заготовок по списку Захарченко, было приведение в порядок моей матчасти. Следовало перепроверить и провести контрольное клеймение на всех эталонных и контрольных приборах, на всех «сосудах под давлением» (так по-научному назывались баллоны со сжатым воздухом, кислородные баллоны и т.п.). Причём Захарченко меня предупредил: даже если это всё и проходило проверку полгода назад, – делать заново, в первый год нашей работы за границей этой проблемой заниматься будет некогда.
По этим вопросам в первый раз я поехал с эталонными манометрами во Львов в контрольную лабораторию при авиаремонтном заводе, чтобы там их проверили и заклеймили. Поехал на полковом автобусе. При выезде на шоссе «Ровно – Львов» меня поразили два памятника: скульптурная группа из двух лошадей, одна с трубачом, другая со знаменосцем «прыгали» с пригорка и нависали над дорогой. Это был памятник Первой Конной Армии, воевавшей в 1919 году в этих местах. А немного дальше обелиск нашему советскому разведчику Кузнецову Николаю Ивановичу, погибшему осенью 1944 года тоже в этих местах под деревней Боратин (Барятин). Это было задумано и сделано гениально, памятники у меня до сих пор перед глазами. Жаль, что в настоящее время их, наверное, уже нет: украинские «нацики», скорее всего, это полностью порушили.
Начальник лаборатории Калуст Янович Берзиньш (родом он был из Югославии, во время учёбы в Советском Союзе женился на украинке и остался в Союзе) предложил мне хорошую идею: чтобы я не «мотался» со своими делами во Львов и обратно много раз, они сами приедут в Броды на какое-то время и всё сделают у нас на месте. Мне это безусловно подходило и очень понравилось, поэтому мы быстро договорились о сроках и о моей подготовительной работе к их приезду.
Сразу по возвращении я поставил задачу на подготовку к приёму лаборатории моему помощнику Валерию Жалобину, но через день был неприятно удивлен: тот даже и не подумал выполнять мои распоряжения. Пришла плохая мысль, что с помощником мне, кажется, не повезло. Я собрал группу и сам назначил ответственных за определённые участки работы и исполнителей, а Жалобину поручил контроль. Лаборатория прибыла на своих спецмашинах точно в срок, как договаривались. Работа закипела, они толково распоряжались и быстро выполнили всё, что нам было надо. Осталось только душевно поблагодарить их за оперативность.
Наш полк постепенно превращался в боевую единицу. Был сформирован и функционировал штаб во главе с подполковником Кондаковым Ливерием Тихоновичем, заработал политотдел, который возглавил подполковник Борзенков Николай Михайлович. Эскадрильи пополнялись лётчиками. Хотя планировались три эскадрильи, но сначала их было две: эскадрилья Ми-4 во главе с Моисеевым В.И. и эскадрилья Ми-6. Первого командира эскадрильи Ми-6 я не помню, помню его преемника майора Айзенберга Ефима Борисовича, хорошего лётчика и человека, с которым дружил Литвинов. В маленьком рассказе «Арбузы» про нашу жизнь в Монголии я прочёл о «Борисыче» и подумал: всё, что там написано, очень походит к Айзенбергу. А зарисовка «Жареная картошка» напомнила мне о Халимоненко: он для всех начальников в полку был «Ваней-доставалой». Эти два коротеньких рассказа написал, по-моему, капитан Козедуб Анатолий — наш полковой комсорг.
Стали поступать вертолёты. Ми-4 получили из ремонта с заводов Каунаса и Оренбурга, четыре машины – из других вертолётных частей. С Ми-6 было несколько сложнее, но вскоре и эта эскадрилья укомплектовалась. Начались полёты. К середине июля полк стал готовым к выполнению поставленных задач.
К концу июня полк был, хотя не полностью укомплектован и техническим составом. Захарченко сказал, что инженерно-технический состав укомплектован на 90%, но мне казалось, что около 80-ти. ТЭЧ тоже была готова к работе. Вот перечень офицерского состава ТЭЧ на момент убытия из Брод:
- Начальник ТЭЧ………………. вакантна,
- Зам начальника ТЭЧ ……….. Ярков Вениамин Викторович,
- Замполит …………………….. Деркаченко Андрей Иванович,
- Начальник группы по вертолётам и двигателям … Игнатов Николай Иванович,
- Зам. начальника группы по В и Д ……. Свиридов Николай Фёдорович,
- Начальник группы по электрооборудованию … Горенский Александр Георгиевич,
- Зам. начальника группы по ЭО ………….. Жалобин Валерий Петрович,
- Начальник группы по радиооборудованию …… Бирюков Игорь Тимофеевич,
- Зам. начальника группы РО ………. Токарь Валерий Павлович,
- Офицер в группе РО ……………….. Храмов Александр (отчества не помню)
- Начальник группы по вооружению …… Вакуленко Александр (отчества не помню),
- Начальник слесарно-механической группы ….. Яцюк Михаил Петрович,
– Помощник начальника СМГ ……………………. Бышляга Фёдор Константинович.
Все мы, 11 человек офицеров были тогда старшими лейтенантами, начальники групп
– будущие капитаны. Ещё были 7 сержантов-сверхсрочников и один прапорщик -
Бышляга (может Бышляго, как правильно - я не знаю, документов его я не видел).
Весь июль прошёл в лихорадочной подготовке к перебазированию. Были ориентировочно объявлены сроки отъезда и отлёта: мы должны были убыть в конце июля. Захарченко числа 10-го при поездке куда-то на велосипеде сломал левую ступню и стал перемещаться на костылях. Помощь мне сократилась до минимума, поэтому середина и конец июля 1968 года мне запомнились, как очень трудное и нервное время.
К тому же ко мне приехала моя семья. Жена сдала свою студенческую сессию за третий курс института (она поступила одновременно со мной в 1965 году на учёбу в Киевский торгово-экономический институт, который в Житомире имел свой учебно-консультационный пункт, так называемый общенаучный факультет — ОНФ). У неё высвободилось немного времени, да и дочь Ольга закончила учёбу в первом классе. Они втроём: жена, дочь и сын, которому шёл уже четвёртый год, приехали в Броды и остались жить до моего отъезда.
Глава 5. Отъезд
В средине июля на общем построении полка нам вручили боевое знамя. Мы получили официальное наименование 68 ОВП, воинская часть полевая почта 23313. Расшифровывалось просто: «шестьдесят восьмой Отдельный Вертолётный Полк». К названию в 1971 году добавилась буква «Б» – боевой, когда полк получил новые вертолёты взамен Ми-4, он стал официально называться 68 ОБВП.
На церемонии вручения подполковник Проскурин целовал знамя, давал клятву, как командир и офицер, но своего офицерского слова не сдержал: много обещал и мало что выполнил. Когда я подошёл к нему с вопросом о трудоустройстве в полк или в ОБАТО моей жены, Проскурин сказал, что вакансий нет, всё уже занято. Я напомнил ему о его словах в день нашего приезда и первой встречи, но он ответил, что ничего такого не помнит. В дальнейшем я убедился, что память у него была хорошая: этот разговор он надолго запомнил, затаив ко мне недобрые чувства, и во всё время нашей дальнейшей совместной службы при каждом удобном случае старался меня «укусить». Ни одна из наших житомирских жен не была зачислена в штат полка или батальона обслуживания. Зато у меня в группе оказались, как военнослужащие, Паустовская Ангелина Ивановна и Борзенкова Галина (отчества не помню). Я их не увидел ни до отъезда в Монголию, ни в эшелоне, да и в Монголии они меня сильно не донимали своим присутствием в группе.
Захарченко при подготовке к отъезду вновь сильно удивил меня: принёс пишущую машинку «Ремингтон», чтобы я её надёжно закрепил в УПЛ и сохранил в целости и сохранности. Такую старую и сложную конструкцию я не видел даже на картинках. Откуда такая вещь, я не узнал до тех пор, пока Захарченко не рассказал мне уже в Монголии некоторые моменты своей биографии.
Наконец наступило 25-е июля: время отправления второго эшелона, с которым убывала и наша ТЭЧ. Накануне, 24-го улетели вертолёты. Провожали их все: и оставшиеся от полка мужчины, и женщины – жёны улетающих. С вертолётами улетели Паустовский и Захарченко. С утра 25-го поступил приказ: подготовить к погрузке на платформу УПЛ и самим приготовиться к посадке в эшелон. Я распорядился готовить УПЛ сержанту Бодне и штатному солдату-водителю из ОБАТО с привлечением при необходимости всех солдат нашей группы. Самое главное, что надо было обязательно сделать, это защитить фанерными щитками все стёкла кабины водителя и окон кузова, чтобы по пути следования не провоцировать местных мальчишек на стрельбу по стёклам из рогаток. Насколько я знал, это носило у них соревновательный момент, и все стёкла в железнодорожных эшелонах сильно страдали от этих «мелких варваров».
После отданных распоряжений, я с помощью жены собрал свой огромный чемодан «мечта оккупанта», служивший мне для переездов ещё со времён Кубы, и отнёс его в УПЛ. Мелкие вещи, необходимые в поезде, положил в сумку. Посоветовал то же самое сделать своим подчинённым. Часов в 11 мы получили команду – выезжать в район вокзала. Попрощался с семьёй и отправился. Выехали на пяти машинах ТЭЧ: одна – моя, две – КРАС-2 радистов и две ПАРМ-2 – ремонтно-механической группы. Когда мы прибыли, эшелон уже стоял у погрузочной рампы. Я осмотрел теплушку, предназначенную для нас – офицеров и прапорщиков, занял место, обозначив своей сумкой, и пошёл смотреть, как идёт погрузка и крепление нашей автотехники. Пришёл к «авралу»: одна из машин ПАРМ, которую загоняли на платформу по счёту второй, по вине водителя сбилась с погрузочных аппарелей и «повисла» на задней оси правой стороной очень неудачно: ни вперед, ни назад без помощи крана её было не сдвинуть. Начальство бегало, кричало и материлось. Все остальные просто стояли: всё равно, пока не уберут машину, делать нечего.
Подошёл Бодня и «сделал мне предложение»: пока всё не уляжется, нам стоит съездить в одно, известное ему место и закупить водку на время следования в эшелоне. Я, подумав, согласился, даже предложил ему опросить остальных офицеров и сверхсрочников, может, кому-то ещё надо. Бодня быстро «обернулся» с собранными деньгами, и мы с ним поехали на УПЛ в «его место». Закупили ящиков пять «Московской», тогда это был один из лучших и дешёвых «напитков», загрузили в УПЛ и закрепили, чтобы не разбилось. Вернулись, когда движение и закрепление машин на платформах возобновилось, наше отсутствие даже никто не заметил.
Часа в 3 после обеда эшелон был готов, и мы отбыли. В нашей теплушке «народу» было немного: все наши офицеры из ТЭЧ (человек 10-11) и сержанты-сверхсрочники (тоже человек 6-7). Ехали просторно, в головной части вагона имелись спальные места - нары, в хвостовой – бытовые устройства типа умывальника-рукомойника с помойным ведром и отверстия в полу с крышкой – для туалета. Середина вагона была свободной, мы поставили там печку-буржуйку, два солдатских стола и штук 15-20 солдатских табуретов. Для еды каждому из нас выдали алюминиевые кружку, чашку и ложку, да ещё поставили 40-литровый бачок-термос с водой. Условия были спартанские, но вполне терпимые.
Пока ехали по Украине, не было полной ясности, но уже поняли, что держим путь не в Чехословакию. А когда пересекли Волгу, всем стало понятно: едем на Дальний Восток. Настроение немного упало, но сказать, что кто-то сильно переживал, было нельзя.Вскоре выработался вполне приемлемый распорядок дня. С утра завтракали кашей или макаронами, потом смотрели в открытые двери на природу. На больших остановках я и мои подчинённые по очереди бегали к платформе с УПЛ посмотреть целость остекления и пломб на дверях кузова и кабины. Потом был обед из двух блюд: иногда суп и компот, иногда – каша и компот. Готовили еду в походных кухнях, закреплённых на платформе, поэтому было не до разносолов. Ходили за едой в очередь по 3-4 человека, приносили два солдатских бачка еды и десятилитровый термос чая (компота). Ужин за редким исключением проходил с «горячительным», принесённым из машины. После ужина начинались воспоминания: каждый хотел рассказать самый особый, по его понятию, случай из жизни. Ещё в вагоне была гармонь, Михаил Яцюк хорошо на ней играл, а Александр Вакуленко очень красиво пел – они вдвоем начинали «концерт», коллектив «зажигался» и потом пели песни уже хором.
В Омске стояли больше половины суток: мылись в бане. К этому времени мы уже выглядели не очень хорошо. Иногда на станциях случались такие разговоры:
– Откуда вы едете?
– Мы с Брод.
– Мы и сами видим, что сброд! А едете-то вы откуда?
У нас в теплушке при этой длительной остановке попутно решили «проблему» - зарядились новой партией водки, так как купленную в Бродах всю выпили. Ещё одна, довольно длительная остановка была в Иркутске. В эшелоне каким-то образом прознали, что что-то случилось с одним из наших вертолётов Ми-6, и полк уже несколько дней стоит на Иркутском гражданском аэродроме, смежном с аэродромом ВАТУ. Женщины быстро собрались и поехали большой группой. Состоялось очень короткое, но полезное и освежающее свидание.
Из Иркутска до Наушек мы ехали уже без длительных остановок, была только небольшая задержка в Слюдянке. Но когда промелькнула станция Гусиноозёрск (я на
ходу прочёл название на здании вокзала), у меня уже имелась полная уверенность, что едем в Монголию. В голове закрутилось: «А что я знаю о Монголии?» Оказалось, что очень мало. Читал ещё в юношестве, что Монголия до конца не исследована, что в ней водятся дикие лошади Пржевальского, и другие редкие виды животных. Ещё знал, что территория Монголии большая, а населения мало. В Иркутске, в то время когда учился в ИВАТУ, в городе учились в гражданских ВУЗах монголы-студенты, но они на контакт с военными курсантами шли неохотно. Встречались в Иркутске и некоторые монгольские товары (или изготовленные в СССР для Монголии). Например, спички. На коробке было написано «Монгол шуудан» и герб Монголии, а что это обозначает - неизвестно. Вот и всё, чем я мог похвалиться.
В Наушках мы долго стояли из-за таможенного и пограничного досмотров и ещё раз встретились с «нашими»: они плотным строем прошли над нами. Кто-то из них определил, что внизу свои, один Ми-4 вывалился из строя, сделал круг и выбросил женщинам записку. Мы поняли, что вертолёты будут в этот день уже на месте, а нам ещё ехать неизвестно сколько. Наконец, двинулись и мы. Пути, как оказалось, оставались сутки.
Часов в 10 утра 5-го августа эшелон прибыл на грузовой двор Улан-Батора и был поставлен у рампы под разгрузку. Сразу стали освобождать от крепления автомашины и выносить всё из теплушек. Вскоре подъехали Проскурин, Кондаков, Паустовский и ещё кто-то. Прибыли автомашины и автобус из ОБАТО. ОБАТО – это Отдельный Батальон Аэродромно-Технического Обеспечения, он был сформирован и придан нашему полку ещё в Бродах, убыл в Монголию первым эшелоном и все батальонные в Монголии уже немного освоились.
Я, помня позорный для неопытного водителя случай на погрузке наших машин в Бродах, решил свою УПЛ согнать с платформы сам. Когда уже съехал с аппарелей и поставил машину в колонну, Паустовский исподтишка показал мне кулак. Я понял, что у начальства состоялся какой-то разговор, неприятный для меня. После разгрузки эшелона командиры уехали. Немного погодя, двинулись и мы. Небольшой колонной пять автомашин ТЭЧ отправились к месту нового базирования. Я, чтобы было удобнее наблюдать местность и не отвлекаться на управление машиной, за руль посадил шофёра, а сам сел рядом. Жалобин и сержанты ехали в кузове. Солдат отправили раньше на грузовых машинах.
Глава 6. Первые дни в Монголии
Сначала дорога проходила через город с многоэтажными домами, широкими улицами, скверами и площадями. Навстречу шли автобусы и троллейбусы. Но мне почему-то Улан-Батор напомнил Иркутск 1948-1950 годов: много построек «сталинского» типа, даже окраска зданий (белая и бежевая) были точно такими же, как в Иркутске. Еще много мелких кочегарок. Об этом говорили множественные некрупные, высокие и не очень высокие трубы и заметная закопчённость зданий,это тоже было примечательно для послевоенного Иркутска. Когда я учился в ИВАТУ мелкие кочегарки уже были заменены на мощные ТЭЦ, город стал намного чище. А вот в Улан-Баторе до этого дело ещё видимо не дошло.
Поражал внешний вид встречающихся людей. Непонятно было: это мужчины или женщины? Все одеты одинаково: в длинные халаты без ворота и ниже колен, с опояской по талии или чуть ниже. На голове островерхие малахаи, а на ногах - сапоги с загнутыми носами. Бороды и усы - только у очень немногих. Одетых по-европейски мужчин было совсем мало, а женщин в европейской одежде я вообще ни одной не увидел. Но было заметно, что никто никуда не спешил, много было стоящих и разговаривающих вдвоём или втроём. Не видно было и курящих на ходу, подумалось: монголы что все некурящие? Впоследствии оказалось, что я был близок к истине: в Монголии очень мало курящих мужчин, но по сравнению с русскими — много курящих женщин (почти как сейчас в России). Поразили ещё лица встречных монголов-пешеходов: очень смуглые, в глубоких морщинах и с глубоко посаженными узкими глазами. У большинства глаза выглядывают из-под длинной прямой чёлки. Кучерявых монголов я не увидел, да их видимо и не было вообще.
Потом город вдруг внезапно оборвался. Пошли юрты, выровненные в улицы и переулки. Юрты были разного цвета от коричнево-серого до белого. В некоторых юртах топились печи, это было видно по дыму, идущему из коротеньких труб, выходящих в средней части конусообразной крыши. Юрт было много и стояли они на весьма обширной площади. До конца юрт мы не доехали, и после поворота почти на 90 градусов вправо выехали на довольно широкий но недлинный мост через быструю и каменистую реку. Как оказалось, это была Тола - Гол (или просто Тола), река, протекающая и через место нашего будущего проживания.По внешнему виду река напомнила мне реки Восточной Сибири типа Бирюсы, Уды, Чуны и других. Сразу за мостом справа пошли невысокие сопки, покрытые хвойным лесом. Я даже обрадовался, что будет куда ходить за ягодами и грибами, но это был только незначительный участок Улан-Баторского заповедника. Да и сам заповедник, как оказалось впоследствии, был очень небольшим, но богатым кедрами, а вот грибов и ягод я в нашей местности не встретил, есть ли они вообще в Монголии — не знаю.
Проехали ещё минут 10. Сопки с лесом закончились и открылась бескрайняя жёлтая равнина, однообразная и плоская, без единого кустика или дерева. Только много шаров верблюжьей колючки - перекати-поле, ещё не созревших, но очень больших, они вздрагивали от порывов ветра. Поразила величина шаров, около полуметра в диаметре, я таких больших ещё не встречал. Подумалось, что для них эта местность благоприятна. Ещё бросалось в глаза множество хищных птиц. В воздухе в поле зрения кружились постоянно около десятка орлов, коршунов, соколов. Также они постоянно встречались на отдыхе на телеграфных столбах, идущих вдоль дороги.
Вскоре асфальт закончился, пошла грунтовая, но довольно ровная и широкая дорога. Через 15-20 минут езды слева снова появились невысокие сопки с выгоревшими склонами. Позже мы узнали, что южные склоны сопок страдают от солнца всегда больше всего. И ещё между сопок виднелось какое-то странное захоронение, я таких нигде и никогда не встречал, даже в Монголии таких больше нигде не видел. Было оно небольшим, около гектара или даже меньше. Где-то через год я, заинтересованный такой странностью, обратился к музейным специалистам в Улан-Баторе и выяснил, что это захоронение очень древнее и относится к временам татаро-монгольской Орды.
И сразу же ещё одна странность: напротив захоронения через дорогу справа было круглое величиной с полгектара озеро всё вокруг выложенное каменными горками-турами. В середине каждого тура стояло сухое деревце или большая ветка, все увешенные разноцветными ленточками. На озере никого не было, только поразило большое количество уток, гусей я не заметил. Наших машин они не испугались и не улетели. Я сделал вывод, что на уток здесь особо никто не охотится. В нашей дальнейшей жизни в Монголии мы при поездках в столицу увидели, что это озеро пользуется очень даже большим спросом местного населения: вода в нём признана целебной. Отсюда и множество каменных пирамидок с повязанными ленточками. Весной 1969 года на этом озере образовалось даже целое поселение из полсотни или более юрт. И в последующие годы на целебном озере весной и летом всегда кто-то из монголов жил.
А дальше снова пошла такая же голая и серо-жёлтая полупустыня, без единого растения выше полуметра, даже глазу не за что зацепиться. Встречных машин было не много, в основном грузовики типа ГАЗ и ЗИЛ. За весь путь мы встретили только один или два автобуса. Были также 4-5 встречных монголов в халатах и малахаях на маленьких лошадках, это тоже для меня было интересно. Ещё минут 30-40 такого пути, и впереди справа показался какой-то городок или посёлок с каменным домами. Было даже несколько домов двухэтажных, покрашенных белой краской, что мне снова напомнило сталинский стиль. Но мы в этот городок не поехали, а свернули налево на пыльный просёлок без какой-либо подсыпки щебня или гравия. Напрашивался вывод, что эта дорога недавняя и большим спросом не пользуется. Ещё 10-15 минут пути и стало видно какое-то строительство и бетонная полоса аэродрома. Мы приехали. Это и был наш будущий аэродром в 12-15 километрах юго-восточнее города Налайх – аймачного (районного) центра, мы его хорошо видели, город находился на возвышении. Направление я «вычислил» по солнцу. Оно светило и обогревало нас во всю мощь. Ещё было хорошо видно, что строительство взлётной полосы не закончено, а здание ТЭЧ пока только в виде фундамента. Заместитель начальника ТЭЧ Ярков Вениамин Викторович дал команду обустраиваться, добавив, что об обеде он сообщит дополнительно.
Вскоре подошёл грузовой «Урал», и мы поехали в служебную зону на обед. Лётно-техническая столовая представляла собой деревянный навес. Крыша и три стены были сделаны из досок и брезента, а лицевая сторона оставалась открытой. Рядом стояли три или четыре полевых кухни, в них и готовили еду. Мы поели. Ярков дал ещё полчаса, чтобы осмотреться, и мы пошли знакомиться со служебной зоной. В ней уже стояли несколько сборно-щитовых одноэтажных бараков, но для нашего полка пока ничего не было. Наши солдаты ставили палатки. Для еды у них уже была палатка-столовая, общая с солдатами ОБАТО.
Северо-западнее служебной зоны виднелись строящиеся дома. Выделялся один пятиэтажный панельный дом. Нам сказали, что там будет жилой городок для офицеров и их семей. Короче, кроме голой степи и зачатков строительства в трёх местах (аэродром, служебная и жилая зоны), мы ничего не увидели. Возвратились на «Урале» к нашим автомашинам. Я дал команду ставить палатку и натягивать тент так, чтобы УПЛ, тент и палатка составили одно целое, это стало бы лабораторией, предназначенной для работы и частично для жилья на первое время. Начали с установки УПЛ. К борту УПЛ прикрепили и натянули тент, затем стали устанавливать палатку. Однако через час мне поступило новое распоряжение от Яркова: ехать в жилую зону и «организовать» электрическое освещение палаток, предназначенных для женщин. Наскоро с ним посовещались, и я выяснил, что в жилой зоне никакого электричества вообще нет, надо везти туда мою электростанцию из УПЛ и на её базе дать женщинам свет. Отстегнули тент, и четыре человека: Жалобин, Бодня, водитель и я поехали на УПЛ в жилую зону. По приезду увидели, что женщинам уже поставили три двадцатиместные палатки на площадке правее строящегося панельного дома. Я отыскал домик строителей и попросил взаймы три электропатрона, три лампочки, три выключателя, метров пятьдесят двойного провода или кабеля и хотя бы немного изоляционной ленты. Объяснил, для чего. Они стали совещаться. Тогда я спросил более конкретно: смогут ли они дать мне всё это? Два человека куда-то ушли и всё принесли. Мы втроём быстро смонтировали арматуру: лампочки закрепили на центральных столбах палаток, выключатели – около входов, выкатили из УПЛ электростанцию, подсоединились, запустили двигатель и дали свет. Женщины обрадовались. Но мы с ними сразу поспешили договориться, что свет будет только до 12 часов ночи, потом мы уедем. Уехали раньше, оставив Бодню с электростанцией до условленного часа. Около полуночи вернулись за станцией и Бодней. Спать улеглись прямо в машине. Так прошёл первый день на монгольской земле. Наверное потому, что он был первым, очень запомнился.
Почти одновременно с нами на аэродром Налайх прилетели истребители МиГ-17 и УТИ МиГ-15. Это был 226 АПИБ, в состав которого, как выяснилось, входила эскадрилья «Монгольский арат». История этой эскадрильи начиналась с Отечественной войны. Этой эскадрильей и этим полком живо интересовалась Анастасия Ивановна Цэденбал-Филатова, жена монгольского лидера и руководителя Правительства Юмжагийна Цэденбала. Она несколько раз приезжала в Налайх, занималась делами полка. Вскоре весь истребительный полк получил название «имени эскадрильи «Монгольский арат» и в его состав включили эскадрилью монгольских лётчиков. Благодаря Анастасии Ивановне, у нас стало всё строиться быстрее: и дома, и аэродромные постройки. Строил Улан-Баторский строительный трест, в котором руководители и большинство рабочих были русскими.
Дальнейшие дни слились в один, ибо всё время была сплошная работа. Правда, были ещё две или три учебные тревоги с выездом ТЭЧ в район сосредоточения, который находился недалеко от полигона. Под полигон выбрали участок ровного места в 40-50 километрах от аэродрома, поставили там сборно-щитовой барак и обозначили мишени. Для обслуживания полигона из ОБАТО была назначена особая команда во главе с офицером. Примечательна была дорога на полигон. Начиналась она от аэродрома и после 3-4-х километров шёл «тягун» - пологий подъёмом длиной около километра на перевал. На перевале стояла пирамида — тур, сложенный из валунов с центральной сухой веткой, обвешенной разноцветными ленточкам, а земля около тура вокруг была усеяна монетами и медными дисками от чёток. Не помню когда, но солдаты там собирали себе эти вещи «на память», была даже потом разъяснительная беседа политотдела, что этого делать нельзя — монголы могут обидеться. Дальше шёл такой же, только более пологий спуск с перевала, заканчивающийся выездом на равнину. А через десять-двенадцать километров открывался оазис: скалистая небольшая но довольно высокая гряда, под ней красивое продолговатое озеро, которое мы прозвали «Чёрным» за цвет воды — издалека от отражения скал она казалась чёрной, хотя на самом деле была очень светлой и прозрачной. На берегу озера, поросшего довольно крупными ивами и вётлами, стояло большое двухэтажное жёлтое здание буквой «П». Это был монгольский санаторий. Как он назывался по-монгольски мы не узнали, для нас он был просто санаторий. Персонал в нём был приветливый, особенно молодые монголки, они всегда выходили к колонне машин и махали нам руками. Дальше уже дорога была без примечательностей, только «степь да степь кругом» до самого полигона.
А для нормальной нашей жизни требовалось поставить сборные дома-бараки, устраивать нашу ТЭЧ, начинать полёты. Майор Паустовский не уставал повторять с утра на построениях: «Вот этот синий технический костюм (брюки и куртка) должен быть вашей рабочей, повседневной, выходной и парадной одеждой. Кого увижу в другой, накажу!» Так прошли август, сентябрь и октябрь. Август и первая половина сентября были тёплые, а дальше дни стали короче и холоднее, это заставило нас задуматься о тепле в наших «домах». Но всё же радовал результат: были построены две казармы. Одна, разделённая на две неравных части, предназначалась для офицеров: лётчиков и техников, а вторая – для солдат полка. Строители не подключили эти казармы к общей тепловой сети, так как они находились в стороне, ближе к аэродрому, а сделали для них небольшую угольную котельную. Из таких же сборных щитов встал штаб нашего вертолётного полка и лётно-техническая столовая. Они были в общем ряду зданий и тепло в них поступало по общей теплоцентрали. Особенность этой централи заключалась в том, что из-за вечной мерзлоты трубы не были закопаны в землю, а располагались на невысоких стойках и были обмотаны теплоизолятором. Всё это располагалось в служебной зоне.
В жилой зоне уже были близки к завершению три двухэтажных деревянных дома для семейных офицеров. Строители из Улан-Батора уже отделывали первый пятиэтажный панельный дом. Но всё же их основная задача была готовить жилье для истребительного полка. Нас они тоже не забывали, но мы больше полагались на собственные силы. В основном, сами поставили два сборно-щитовых барака: один сразу заняли семейные, второй стал общежитием для одиноких офицеров-лётчиков, впоследствии там жили все офицеры и сверхсрочники без семей. Продолжили работу
закладкой фундамента и сборкой ещё двух сборно-щитовых домов: для детского сада и санчасти (потом это здание отошло к школе, а для санчасти строители из Улан-Батора поставили барак в служебной зоне).
На аэродроме эти же строители (немного помогали и мы) поставили здание ТЭЧ, провели водяное отопление от небольшой аэродромной котельной и обещали протянуть электричество. Паустовский подгонял: «ТЭЧ – это маленький завод! Будет ТЭЧ работать - будем летать, не будет ТЭЧ - не будет полётов». В этом он был бесспорно прав.
Здание ТЭЧ получилось неплохим: довольно большой зал для группы вертолётов и двигателей и много комнат из общего коридора для остальных групп. Имелось два входа: большие ворота в большой зал и из зала далее – двери в общий коридор. Второй вход находился посередине здания, с большим широким крыльцом и двойными через тамбур входными дверями. Мы сами, своими силами рядом поставили навес для автомобилей, обшитый с трёх сторон на два метра от земли досками, тем самым защитив наши машины от пыли (дождей ещё не было). При этом мы впервые вплотную столкнулись с вечной мерзлотой: ни лопатой, ни кайлом, ни ломом было не пробить гнёзда для стояков навеса, вечная мерзлота прочнее камня. Выручили строители: специальным буром они высверлили нам метровые углубления под брёвна основных восьми стояков. Мы их поставили и забетонировали, а дальше уже было проще.
Вечная мерзлота в Монголии стала для нас неприятным открытием. Казалось, как может образоваться вечная мерзлота на широте Кавказа и Крыма? Правда, в Монголии она располагалась не везде, а районами, но в нашей местности она была, и из-за неё мы ничего не могли построить. Стали строить в ТЭЧ туалет, возникла масса проблем: выкапывали выгребную яму глубиной три метра более полутора месяцев — вечная мерзлота за два дня оттаивала только на глубину лопатного штыка. Из-за этой же проблемы не могли быстро построить баню: под баней тоже должна быть яма для сбора воды.
Суровой зимой 1968-69 годов мы частично поняли механизм образования вечной мерзлоты. Снега в нашей полустепи-полупустыни выпадало очень мало и он сразу же под ветром перемешивался с песком. Практически снежного покрова зимой мы не видели. Осенью, в кратковременный период дождей (конец октября — начало ноября) вода затекает в почву и зимой замерзает, образуя на почве значительные трещины. В них ветром набивается редкий снег, в оттепель он тает, затем снова замерзает и увеличивает трещины. К весне трещины на почве достигали почти пять сантиметров шириной и около 30-ти сантиметров глубиной.
Работа занимала всё наше время. Обычно до обеда мы работали с техникой на аэродроме, а после обеда — шли на стройки. У меня, кроме всего, была еще почти месячная дополнительная работа: вечером возить мою электростанцию в жилой городок для освещения женщин – и возвращать её утром для снабжения электроэнергией нашу ТЭЧ. Когда женщин переселили в барак, я ещё несколько дней подключался к бараку, пока строители не обеспечили жилой городок питанием от стационарной электроподстанции. После этого мои поездки со станцией по вечерам прекратились, стало легче. Электропитание в служебной зоне строители сделали раньше, ещё до нашего приезда. На аэродром провели кабель из служебной зоны. Во второй декаде октября мы начали обживаться и постоянно работать в здании ТЭЧ. Было тепло и светло, но стены и полы были ещё никак не оформлены, доделывали постепенно сами.
Во всё время такой напряжённой работы меня тянуло на реку Толу, которая была вроде и недалеко, всего в полутора километрах от жилой зоны, но из-за авральной работы недосягаема. В самом начале нашего прибытия в Монголию мы съездили к реке на трёх машинах: моей УПЛ и двух машин КРАС радистов помыть машины и познакомиться с рекой. Река меня обрадовала, по всем признакам она была очень похожа на мою родную Бирюсу: быстрая, в каменистом ложе из мелкого галечника, с невысокими берегами, поросшими ивняком, со множеством разветвлений русла — протоками. Я сразу заметил в прозрачной воде небольших хариусов и решил, что в Толе рыба должна водиться такая же, как в Бирюсе. В сентябре я уже поехал к реке не только мыть машину но и порыбачить. Рыбалка была изумительной. Казалось, река кишит хариусами. Позже я стал ловить на блесну ленков и тайменей. Эти рыбы тоже были в Толе в большом количестве, а перед замерзанием реки стал на мормышку ловить ещё и налимов — сородичей сомов. Тогда же убедился, что в реке не было ельцов, сороги (сибирское название плотвы) окуней и щук, эта так называемая «сорная» рыба в Толе не водилась. («Сорная» не от слова мусор, а от сибирского названия: соры в Сибири это устья рек, когда они куда-то впадают множественными руслами, и говорят не «на соре, а «на сору»).
В конце октября меня постигла первая серьёзная неудача: встала электростанция. Я, выполняя служебную инструкцию, вёл, хоть и не совсем точно, журнал часов работы электростанции. Когда она наработала 100 часов, вручил сержанту Бодне (он у меня был старшим в отделении электроснабжения и электропривода, пока не был заполнен штат офицеров), канистру и записку в автороту ОБАТО с просьбой выдать 20 литров масла для замены его в двигателе электростанции. Через день или два спросил: заменил ли он масло, и получил утвердительный ответ. Через неделю двигатель электростанции взорвался.
В слесарно-механической группе ТЭЧ прапорщик Бышляга, помощник Яцюка, был хорошим специалистом по двигателям внутреннего сгорания. Он сразу, ещё при первом ознакомлении с аварией сказал, что масло в двигателе очень старое. Призвали к ответу Бодню и он признался: из-за того, что идти было далеко (полтора километра до автороты и столько же обратно) и неохота, за маслом он не ходил и, соответственно, масло не менял. Я ему «выдал» словесно, сколько мог, но сказал и главное: можно было ведь просто поговорить со мной, завели бы УПЛ и съездили за маслом, всего-то дел, а сейчас трудно даже представить, чем всё закончится.
Решили разобрать двигатель, чтобы увидеть поломку. Разобрали, посмотрели. Прапорщик Бышляга сказал, что можно отремонтировать, нужна только кривошипно-поршневая пара, верхний полублок и сменные поршневые кольца на все цилиндры двигателя. Я пошёл в автороту просить. Оказалось, что в автороте таких двигателей в эксплуатации нет, соответственно, и запчастей тоже, и искать бесполезно. Когда я стал просить вообще заменить двигатель, надо мной стали смеяться: двигателей не хватает для автомобилей, а для моей электростанции – в самую последнюю очередь, т.е. практически никогда. Электростанцию в разобранном виде накрыли брезентовым чехлом и поставили под автомобильным навесом в угол. Я был не просто расстроен – уничтожен. На учебные тревоги ещё можно было выезжать без станции, а если длительный выезд куда-то по боевой обстановке? Тогда тюрьма – это самое малое, что мне будет грозить.
Постепенно, за работой начал успокаиваться. Посоветовался с Захарченко, он, конечно, сразу отругал меня за бесконтрольность, но потом сказал, что в годовую заявку необходимого оборудования он включит станцию, однако до получения надо
будет ждать два года: первый год заявку рассматривают, второй – исполняют.
Часть II. В Монголии
Глава 7. Устройство рабочей обстановки в группе
После вселения ТЭЧ в стационарное здание Захарченко взялся за мою группу и за меня по-настоящему. Главная задача: организовать рабочие места и обеспечить их всем необходимым для работы. И ещё: создать технологическую документацию для каждого рабочего места. Теперь я понял, для чего Захарченко составлял мне в Бродах списки всего необходимого и добивался, чтобы я их исполнил в точности, а ещё лучше с перевыполнением.
Сразу при вселении Захарченко помог мне в размещении отделений и в расположении рабочих мест в каждом отделении. Всего отделений у меня было пять: устройства электроснабжения и электропривода; приборы; автоматика; кислородное оборудование и специальная аппаратура (самописцы). Соответственно и комнат мне выделили пять. Даже в этом, вроде бы простом вопросе, у Захарченко имелся свой опыт, который он мне передавал. С первым этапом мы справились, и я посчитал, что главное позади. Но тут меня ждало совсем неожиданное: Владимир Павлович начал обкатывать каждое рабочее место, причём не просто так. Он садился на место оператора и начинал: это устройство должно быть с левой руки, правой надо писать, прибор контроля должен стоять ниже, а этот выключатель переставь сюда. И так по каждому моменту на каждом месте. Я всё записывал и после его ухода исполнял. В следующий день он приходил и снова «работал» на этих же рабочих местах, часто заставляя меня переделывать сделанное вчера. Всё это длилось, как мне казалось, вечность, пока он окончательно не удовлетворился каждым рабочим местом. Зато в дальнейшем я понял, как он мне помог, и как удобно и даже приятно стало работать.
Второй этап: набор инструментов, его клеймение (каждое рабочее место должно иметь свой отличительный знак), набор расходных материалов, раскладки. Это было для меня знакомо, здесь Захарченко почти не вмешивался. Я организовал чемоданчики с выносным инструментом и расходными материалами, составил их описи и т.д. Вообще-то, этот вопрос начал решаться сразу по прибытии, в самом начале работ на вертолётах, а сейчас я его заканчивал и обкатывал.
Третий этап: подготовка и обкатка технологий, мне дался очень нелегко. И снова Захарченко учил меня. Я всё выполнял беспрекословно, хотя в душе не со всеми заданиями соглашался. Первое: он велел мне освоить пишущую машинку. При печатании первых технологий всё делал сам, а потом стал давать работу мне. На мой вопрос: откуда такая странная машинка, Захарченко рассказал эпизод из своей биографии. Оказалось, что он родился в 1928 году в Одессе, в семье офицера. Мать была членом ВКП(б), работала в городской газете «Одесская правда» редактором, машинка её. С началом войны отец ушёл на фронт. Когда в конце 1941 года Одессу захватили румынские войска, типография газеты перешла в подполье. Володя в возрасте 13 лет с матерью провёл следующие 2,5 года в одесских катакомбах. Типография в катакомбах продолжила работу: выпускала газеты, листовки, плакаты к советским праздникам. Владимир был зачислен в штат типографии. Позже он мне показал свой архив их подпольных изданий. Ещё он рассказывал, как их в катакомбах травили газом, замуровывали выходы, устраивали засады, устанавливали на выходах мины, но одесские катакомбы были большие и малоизученные, и все ухищрения румынских вояк абсолютно разрушительного результата не принесли, типография продолжала работать. После освобождения Одессы Красной Армией Владимир по контракту уехал восстанавливать Донбасс. После этого рассказа моё уважение к Захарченко ещё больше возросло, я об этом только немного читал в журналах, а здесь – живой участник таких событий.
Вскоре я освоился с машинкой, и потом уже не расставался с ней: надо было постоянно что-то подделывать и переделывать в технологической и другой документации. Так эта раритетная вещь постоянно и стояла на тумбочке у моего рабочего стола, я её даже полюбил. А Захарченко «пошёл дальше»: велел карты, какие по работе надо было выносить на вертолёты, наклеить на картон, и установил цветовое различие технологической документации по группам: например, электроснабжение – красный цвет, электропривод – оранжевый, приборы – голубой и т.д. Сначала мне это казалось блажью, но вскоре я понял, что это очень удобно. И ещё осознал, что всё это Захарченко с Паустовским разработали и внедрили ещё в Бродах, а мне требовалось только освоить и рационализировать их опыт в своей работе в Монголии. Я был несказанно благодарен им за это, ведь по сути, мне оставалось только быть послушным исполнителем во многих, в том числе организационных вопросах. И ещё я получил такой опыт, какого, думаю, не было ни у одного из начальников групп регламентных работ во всех ВВС страны.
Числа 25–28-го октября пришло первое пополнение полка техническим составом: из Иркутского ВАТУ прибыли три лейтенанта-выпускника 1968 года: Мартынюк Анатолий, Ромащенко Владимир и Васильев Николай (отчества я не запомнил). Я узнал ещё одну особенность Паустовского, как руководителя: он всех вновь прибывших не распределил по эскадрильям, а направил в ТЭЧ. Позже я всё «обмозговал» и понял, что это правильно. В ТЭЧ монтажно-демонтажных и проверочных работ намного больше, чем в эскадрильях. Там это делается по случаю, у нас же – постоянно. Значит, опыта работы новички наберутся в ТЭЧ быстрее и больше, чем в эскадрильях.
Принял я их, «как родных», ведь они проходили ту же школу, что и я. Однако вскоре заметил, что школа уже не та: за 9 лет с моего выпуска многое в ИВАТУ изменилось. Тем не менее, я их назначил на должности и постарался быстрее ввести в курс дела. Хорошо и быстро включился Мартынюк, несколько хуже – Васильев. Ромащенко, как я понял, был прирождённым разгильдяем.
Глава 8. Итоги первых месяцев
К концу октября – началу ноября полк мог подвести первые положительные итоги: оборудованы и обеспечены помещениями стоянки вертолётов и ТЭЧ, вертолёты много летали на плановые и, в основном, внеплановые полёты, ТЭЧ выполняла необходимые регламентные и ремонтные работы. В жилой зоне мы построили и начали обживать два сборно-щитовых дома, закончили один из трёх двухэтажных деревянных домов (в нём стали жить наши командиры с жёнами), заканчивались работы и еще на двух таких же домах.
В служебной зоне построили помещение штаба и лётно-техническую столовую. Какие-то помещения, где можно жить и ждать зиму у нас – офицеров и солдат тоже уже были: стояли две казармы и между ними котельная. Часть офицеров, в основном семейные, стала жить в жилом городке, остальные – в казарме, разделённой на две неравные части: в малой поселили часть женщин, тех, которые были заняты в столовых (они в конце ноября – начале декабря всё же ушли жить в жилую зону), в большой – стали жить лётчики, техники и сверхсрочники. Строительство домов для улучшения жилья продолжили строительные подразделения из Улан-Батора. Полковые солдаты и офицеры к строительству уже больше не привлекались.
Ещё радовало, что осенняя погода в Монголии была совсем неплохой. Не было навязчивых, нудных, постоянных дождей, обложных и низко висящих туч. Дожди были не часты, всё ещё светило солнце, хотя уже не грело. Вот только ветер стал дуть сильнее. Иногда доходило до того, что мелкая песчаная пыль носилась в воздухе, скрипела на зубах, и превращала солнце в тусклый медный диск. И ещё эта пыль наносила большой вред авиационной технике: наблюдался очень сильный износ графитовых щёток в электродвигателях и генераторах постоянного тока и изнашивались коллекторы. Это был бич электриков, служащих в Монголии. Во время моей службы в СССР с таким мы никогда не сталкивались. Захарченко ввёл специальные журналы для занесения результатов измерений высоты щёток и следил за ними, хоть я сам всё тщательно проверял и старался не доводить высоту щёток до критической.
С пятого ноября в нашей крупно-щелевой казарме (так впоследствии мы прозвали сборно-щитовые дома) начали готовиться к празднованию годовщины Октября. Прошёл слух, что будет объявлено о повышении в званиях офицеров. Этого ждал почти весь полк (за очень редким исключением), ждал этого и я. 6-го после ужина весь полк собрали в солдатской казарме. После доклада начальника политотдела Борзенкова, начальник строевого отдела Хансон начал зачитывать приказ о присвоении очередных воинских званий. Все были возбуждены, радовались, поздравляли друг друга. Мою фамилию почему-то не зачитали. Мне стало грустно, и я ушёл с торжества, когда начали объявлять благодарности (в основном, жёнам руководства). Когда все наши пришли с торжества, я уже проглотил последние куски душевной обиды. Все всё поняли, и не стали расспрашивать, почему так произошло, да я и сам ничего конкретного не знал.
Чтобы загладить переживания, 7-го ноября после торжественного построения я отпросился у Яркова и ушёл на реку рыбачить, взяв с собой Мартынюка. Поймали в этот раз мы очень много. Когда возвращались, даже думали: «Зачем же мы столько наловили? Нести тяжело!» Зато вечером на ужине с выпивкой (я на «обмыв погонов» припас два литра спирта) было много печёной в газетах на костре вкусной рыбы.
9-го утром меня пригласил в свой кабинет Борзенков и спросил: «Почему не в капитанских погонах?» Я ответил, что мне никто не объявил о моём повышении. Тогда он куда-то вышел (видимо, в строевой отдел), принес оттуда две телеграммы и показал их мне. В одной был запрос нашего штаба в штаб округа об уточнении фамилии Гояенский в приказе о присвоении званий, во второй – ответ, что допущена ошибка: надо читать Горенский. Первая телеграмма была датирована 05.11.1968, вторая – 06.11.1968. Значит, если не шестого, то седьмого ноября начальники это уже знали, и на торжественном построении могли объявить о моём звании, но не стали. А это было возможно только по решению командира полка, без него никто другой на такое не пойдёт, в армии звание – дело святое. Всё стало понятно: Проскурин умышленно «дал» мне звание капитана «втихаря», и добавил очень ощутимый удар по моему самолюбию. Борзенков «посоветовал» носить капитанские погоны и не обижаться.
Глава 9. Тревога
А 10-го ноября в ночь нас подняли по тревоге. Поставленная задача была не совсем обычная: загрузить и закрепить в грузовых кабинах Ми-4 и Ми-6 дополнительные баки и вылететь на их заправку на нефтебазу Улан-Батора. И ещё: в каждый Ми-4 взять дополнительно по одному, а в МИ-6 по два офицера из наземных служб полка, солдат и сержантов срочной и сверхсрочной службы не брать. Когда дошла очередь по отбору таких дополнительных членов экипажей из ТЭЧ, я сам предложил свою кандидатуру, надеясь попасть и полетать в экипаже Литвинова, но выпало лететь с другим экипажем.
Мы перелетели в Улан-Батор, залили в установленные дополнительные баки дизельное топливо и получили задачу: сопровождать танковую колонну, ушедшую на восток, в сторону китайской границы. При необходимости заправлять танки как можно быстрее, стараясь не останавливать всю танковую колонну.
Оказалось, что китайские войска численностью более 1000 человек перешли границу Монголии в районе города Аршан из Внутренней Монголии. Внутренняя Монголия, это область, где живут, в основном, монголы, но принадлежащая Китаю. Государственная граница между Монголией и Внутренней Монголией наблюдалась и охранялась в то время не очень строго: один парный конный разъезд на два километра границы: вот китайцы этим и воспользовались, возможно, в целях разведки. Танковая бригада в Улан-Баторе получила приказ: как можно быстрее остановить вторжение. По-моему, ушел только один полк, может два (в Житомире мне приходилось видеть танковые подразделения) и вышел для скорости без тыловой поддержки, только с полной заправкой топливом и полным боекомплектом.
Мы вылетели и догнали танки на марше. Определились по пыли: танки взбивали её «до небес». Сначала пробовали заправлять танки на ходу, подавая заправочный пистолет танкистам на фале, но из этого ничего не получилось. Тогда придумали другое: танк, нуждающийся в заправке, выходил из колонны, вертолёт садился рядом, «вспомогательный член экипажа» (например, я) выносил заправочный пистолет к танку, ждал окончания заправки, а затем уносил шланг в вертолёт. Заправленный танк догонял колонну, а вертолёт взлетал для следующей заправки. Такой способ и стали применять до конца операции. Вертолёты по ходу дела менялись для собственной заправки и отдыха экипажей, а как танкисты обходились без отдыха, я не знаю.
Ми-4 вскоре выбыли из процесса вообще из-за того, что на большие расстояния надо было брать больше собственного топлива, дизтоплива тогда много не возьмёшь, т.е. Ми-4 потеряли рентабельность через 500-600 километров танкового похода. Ми-6 довели всё до конца: в их грузовых кабинах размещались две топливные цистерны по 3000 килограмм (поэтому и нужны были в экипаж два дополнительных человека), дозаправку танков вертолёты проводили даже конвейером (один танк уходил, другой подходил) или сразу по два – парами.
Утром 12-го ноября танки дошли до места и окружили китайцев полукольцом. Вертолёты свою задачу выполнили и улетели, но были ещё рейсы с продовольствием и другими необходимыми для танкистов вещами. Я приступил к своим прямым обязанностям.
Дальнейший ход операции мы узнали немного позже. Китайцы поняли, что дальше им хода не будет, а в вооружённое столкновение вступить не решились (или не было приказа), и небольшими группами стали по ночам уходить на свою территорию. Наши танки также по ночам на несколько десятков метров продвигались вперёд. Через 5-6 дней всё закончилось: китайцы ушли совсем, танки возвратились в Улан-Батор, уже не торопясь, но помощь в заправке с вертолётов всё же попросили. Им это, похоже, понравилось. Майор Хуснутдинов о таком использовании вертолётов написал в военный журнал, получил экземпляр со своей статьёй, в которой из-за секретности, конечно же, не указывалось ничего конкретного. Но написали, что это был первый такой опыт использования вертолётов в армиях всего мира.
Глава 10. Проблемы
Когда закончилась эта «война», выяснилось, что тепла в наших двух казармах в служебной зоне больше не будет: солдаты, дежурившие в котельной в ночь 10-го, «под шумок» ушли (уехали?) в самоволку в Налайх, а когда вернулись, вода в системе отопления остыла и замёрзла. Трубы лопнули, и места разрывов обозначились большими и толстыми сосулями. Я распорядился для нашей комнаты принести буржуйку из комплекта УПЛ, но не продумал вопрос до конца – топить её надо было дровами, а запаса дров не было. Борттехники решили вопрос лучше: поставили в нашу казарму-общежитие и в казарму солдат несколько воздушных пушек, какими осуществлялся зимой подогрев поршневых моторов Ми-4 перед их запуском. Так мы бедовали больше месяца, потом строители всё же нашли время и исправили повреждение. Зима 1968-1969 года выдалась очень суровой, морозы достигали 30-35 градусов. Они, да ещё постоянный ветер, сильно затрудняли наше житьё.
Проскурин вскоре осуществил ещё одну, но не последнюю, подлянку по отношению ко мне. В самом начале ноября стали составлять списки на награждение медалью «За воинскую доблесть» в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина. Ярков, предварительно посоветовавшись с нами – начальниками групп, включил в эти списки всех офицеров, прапорщиков и сверхсрочников ТЭЧ без каких-либо исключений. Награждение состоялось в конце ноября. Из всех офицеров полка не получили награды двое: лейтенант Ромащенко за драку по пьянке с лётчиком старшим по званию и капитан Горенский (без объяснения причины). Я тогда был идейным членом КПСС и лишение этой медали меня сильно задело.
А ещё в ноябре возникла история со студентами-заочниками. Началось с того, что политотдел стал опрашивать офицеров и прапорщиков: кто и где учится или учился, и есть ли желание продолжить учёбу. Если есть, надо написать рапорт об этом командиру полка Проскурину. Мы с Ярковым обсудили эту новость, порадовались, что командование заботится о нас, и написали рапорта. Всего таких студентов набралось 23 человека, и все офицеры. Прапорщиков и сверхсрочников в этой группе не оказалось. Далее заочников по очереди стали вызывать на беседу в политотдел. Вызвали и меня. На беседе Борзенков спрашивал вроде всё по делу: где учусь, на каком курсе, как успехи, как думаю учиться дальше. Потом стал говорить о трудностях с учёбой из Монголии, что мне лучше отказаться от этого и посвятить себя работе на благо полка и себя. Я насторожился и сказал, что ничего по этому поводу ещё не решил, но подумаю.
А вскоре «женское радио» рассказало, что какой-то лётчик или борттехник подбросил в штаб письмо, в котором было написано следующее: немедленно вызвать его семью, а если этого не случится, то он сбросит бомбы на китайское посольство в Улан-Баторе. Ещё добавил, что он студент-заочник и ему положена жилплощадь без очереди и дополнительная комната для учёбы (такое положение о заочниках было, но нигде и никогда не выполнялось), т.е. возбудил интерес начальства к этой группе офицеров.
Китайское посольство было в Монголии самым многочисленным: говорили, что там числились более 10 тысяч человек. Эти сотрудники бесцеремонно лезли во все дела монголов. Не забывали и русских – приезжали «инкогнито» к нам в городок. Во время нечастых поездок в Улан-Батор, стоило кому-нибудь из наших отойти от группы, сразу сзади дёргали за одежду и предлагали значки Мао Цзэдуна, какие-то книжки-сборники его стихов и идей, листовки-дацзыбао. Сначала это было непонятно и неприятно, но вскоре привыкли и даже не оглядывались, знали, что сзади китаец.
Политические отношения СССР и КНР в то время настолько сильно обострились, что назревали вооружённые столкновения подобно событиям на острове Даманском. Бомбардировка их посольства со стороны русских была крайне опасной именно в политическом отношении. Наше полковое начальство стало искать шантажиста по почерку. Я, например, написал для них под разными предлогами около десятка всяких бумаг. Другие заочники, считаю, тоже не меньше. Думаю, что написание этих бумаг было нужно только для распознавания почерков и выявления шантажиста, никакой настоящей заботы о продолжении учёбы заочников никто не заметил.
После Нового года это же самое «радио» «доложило», что «писателя» обнаружили. Это был не заочник (поэтому и не могли сразу определить по почерку), но борттехник с Ми-4. Сбросить бомбы со своего вертолёта он мог только теоретически, практически эта задача была невыполнима, его Ми-4 ничем, кроме пулемёта, не был вооружён. Однако и пулемёт в этой истории игрушкой тоже бы не был.
Начальники обошлись с шантажистом быстро и круто: перевели наземным техником в отдельную вертолётную эскадрилью в Северобайкальск, но, говорят, семью к нему туда перевезли сразу, без волокиты. Ещё «сверху» было введено, чтобы при всех наших плановых и учебных полётах выделять выездного руководителя полётов в аэропорт Улан-Батора. Он должен был следить за воздушной обстановкой и не допускать опасных пролётов через столицу. Коснулось ли это наших соседей-истребителей, не знаю. Но правило это получилось полезным для офицеров полка: в аэропорту Улан-Батора имелось несколько магазинов и киосков с различными дефицитными вещами. Мы использовали этот приказ и поездки наших диспетчеров, чтобы съездить или заказать что-либо из бытовых вещей, которые нельзя было купить в «Дэлгууре». Я один раз в такой поездке купил несколько дюжин китайских носовых платков в красочных коробках. Столько, что пользовался ими даже в Иркутске через несколько лет после покупки. Ещё в аэропорту, и только там, продавали монгольские дефицитные почтовые марки, такие, например, как «Великий всадник» отдельно и в блоке «Чингисхан», состоящем из пяти марок. Я купил четыре или пять блоков и раздарил в Киеве в институте, отдельных марок даже не считал, сколько покупал и дарил. Конечно же, продавались там и другие вещи: большие и дорогие, например, китайские мужские свитеры с красивыми рисунком на груди, женские шубы, женские вязаные платья и костюмы (тоже из Китая). У большой части русских женщин была страсть к таким дефицитным и дорогим покупкам. У меня же все мои заработанные заграничные деньги уходили на нашу с супругой учёбу, дорогие покупки были «не по карману».
А заочников Проскурин ещё долго продолжал «испытывать на прочность». Меня раз пять или шесть вызывал «на ковёр» с предложением написать рапорт на перевод во внутренние округа СССР (читай в ЗабВО, что офицеры расшифровывали как Забудь Вернуться Обратно), только после этого он мне разрешит продолжение учёбы и отпуск. Я понимал, что если напишу такой рапорт, то не только учёбы, но и нормальной службы уже не увижу, поэтому хитрил и изворачивался, как мог. Выдержали его натиск только трое заочников: капитан Ярков Вениамин Викторович, старший лейтенант Кочетков Павел (отчество не помню) и я. Остальные сдались и от учёбы отказались. Ярков и Кочетков учились заочно в ВВИА им. Н.Е. Жуковского, с ними Проскурин ничего сделать не мог, как бы ни хотел. А меня спасло только письмо в Главное Политическое Управление СА и ВМФ. Я терпел уже из последних сил, казалось, что Проскурин меня всё же дожмёт, и тогда вся моя трёхлетняя учёба пропадёт, я останусь ни с чем. Но меня воодушевил Захарченко. Однажды случайно я подслушал, как он говорил Паустовскому: «Ты (они были «на ты») ведь жалеешь, что у меня нет высшего образования, а сам толкаешь Горенского на мой путь», - за эти слова я его мысленно горячо поблагодарил, и решил, что буду продолжать стоять на своём, буду бороться.
Письмо я писал долго и тщательно. Последовательно и подробно описал действия Проскурина в отношении меня, и отослал его в июле-августе 1969 года не через нашу почту, а почтой из Читы. Письмо дошло, мне ответили, что оно рассматривается. Проскурин, кажется, получил другое и с выводами, после которых отвечал положительно на все мои рапорты по поводу учёбы. И, хотя в мою сторону даже не смотрел, но в покое не оставил, только, похоже, озлобился ещё больше.
Я никак не мог понять: зачем Проскурин всё это затеял? Для чего ему это было нужно? Чтобы показать, какой он могущественный? Может, он выбрал меня, чтобы показать всем остальным свою командирскую волю и принципиальность? Допускаю, что, может он мстил за мои необдуманные слова в Бродах, но мстить подчинённым, заведомо зная, что в ответ ничего, кроме косого взгляда и молчаливой ненависти, не будет – нехорошая затея: выглядит это низко, подло, мелочно и трусливо. И ещё мне тогда думалось, что у него даже не рождались в голове мысли обо всём, что называлось 68 ОВП, о том, как облегчить всем, всему личному составу полка, нелегко начавшуюся жизнь и службу в Монголии.
Мой первый командир полка полковник Жуков часто говорил: «Подчинённые должны меня прикрывать собой в бою, а я их – в мирной жизни». Этого у Проскурина не наблюдалось, а было заменено желанием побольнее, посильнее ударить молодого, но непокорного капитана; да и с остальными младшими офицерами он обходился лишь немного лучше. Ещё эта история с бортехником-шантажистом «подлила масла в огонь», т.к., скорее всего, повлияла на присвоение Проскурину звания полковника. На такие мысли меня ещё подталкивали слова самого Проскурина о том, что у него в Москве – связи, и как только он получит своё звание, сразу уедет. «Но Бог видит всё» - звание пришло к нему только в феврале-марте 1970 года. «Злые языки» даже говорили, что Проскурин получил звание в честь 8-го марта, его жена была уж сильно большой командиршей. Поговаривали даже, что полком командовала она. Летом 1970-го Проскурин всё же уехал, а полк принял подполковник Ёлгин Александр Степанович.
Ещё одной очень существенной проблемой для нас тогда стала помывка в бане. Капитальной бани в гарнизоне не планировалось, а в строящихся домах должны быть ванны. По прибытии мы мылись в двух палатках: одна служила раздевалкой, во второй стояло душевое устройство АРС (авторазливочной станции, которая в войсках предназначена для дезактивации личного состава после преодоления или работы в радиоактивном облаке). Всё было хорошо, пока было тепло. С наступлением холодов раздеваться, мыться и одеваться в палатках стало несподручно, работу наши душевые прекратили. Наш новый начальник ТЭЧ капитан Халимоненко Иван Дмитриевич (его назначили в последних числах октября), решил построить баню средних размеров на территории ТЭЧ. По-моему, это было задумано, чтобы поскорее получить очередное звание майора, как специалист и руководитель он особо не был заметен, для решения этих служебных вопросов оставался Вениамин Викторович Ярков – заместитель начальника.
Халимоненко активно принялся организовывать «банную идею», но сильно мешали начавшиеся холода и вечная мерзлота. Мы продолжали маяться без бани ещё несколько месяцев. Дошло даже до педикулёза. Кто-то из начальства всё же сообразил: в начале 69-го съездил в Налайх и договорился там с руководством действующей угольной шахты. Баня на шахте была отличной, с хорошей парилкой и большим моечным залом. Монголы-шахтеры мыться в ней не очень рвались. Я раз пять возил туда на УПЛ солдат своей группы, мылись всегда без «местных». Вскоре поездки в Налайх для помывки в бане превратились ещё и в «закупочные». Сначала мужчины-офицеры прогуливаясь по Налайху, признали, что местные магазины неплохо отоварены. Налайх — шахтёрский городок. Шахта давала уголь для отопления, была рентабельной, поэтому власти, видимо, не скупились на поощрения для шахтёров. В магазинах свободно продавали растворимый кофе, чёрную и красную икру и хорошие колбасы, а также имелся богатый выбор советской водки и коньяка.
Но вскоре «за дело» взялись русские женщины. Я несколько раз в ноябре-декабре возил женщин на УПЛ: Ковалевскую, Бирюкову, Яркову и других в Налайх. Они сначала бежали в магазины, а уже потом шли в баню. Но появилась проблема: в магазинах городка сразу «исчезали» меховые шубы, меховые женские безрукавки, кожаные мужские и женские куртки с мехом и без меха, но когда через час-полтора в эти же магазины заходили русские мужчины — все эти дефицитные вещи были в продаже. Выяснилось, что монголки-продавщицы просто прятали товар под прилавок, объясняя это тем, что товаров им выдают из складов мало в расчёте на монгольское население, а русские женщины всё скупают и после них в магазинах остаются только голые стены. Наши женщины нашли выход: стали ходить за покупками не сами, а отправлять мужчин.
Руководство и инженерное управление на шахте в большинстве было русским. При совместной помывке в бане они рассказывали, что с рабочей дисциплиной у монголов плохо. Как только на улице чуть потеплеет, многие монголы-шахтёры собираются и откочёвывают. Отсутствуют до конца августа — начала сентября. Потом возвращаются и требуют, чтобы их снова считали на работе и выдавали деньги. Но зимой шахта работает с перевыполнением плана, поэтому нарушителям многое прощается.
В мае-июне 1969 года баню в ТЭЧ всё же построили. Поездки в Налайх стали реже и в основном только за покупками. Ничего другого городок предложить нам не мог. Был в Налайхе небольшой (мест на 100-150) кинотеатр, в нём показывали, в основном, советские фильмы. Один раз я был в этом кинотеатре со своими солдатами после бани, не понравилось из-за шума и запаха. Монголы очень эмоциональны и сразу по ходу кино спешат поделиться друг с другом. А запах в закрытом помещении всегда сильнее, чем на улице. Специальных наших рейсов в Налайх в кино я не помню. Солдаты изредка бывали в Налайхе в самоволках, но только при наличии «попутного» транспорта из ОБАТО. Пешком идти туда было долго и небезопасно: весь путь хорошо просматривался, укрыться от офицеров можно было только перед самым Налайхом - там имелась неглубокая лощина. А Халимоненко майорские погоны всё же получил, но только к 7-му ноября 1969 года.
Глава 11. Монгольская столица
В Улан-Батор никто из наших офицеров ТЭЧ в августе и сентябре 1968-го не ездил: все были заняты работой. Я впервые поехал в столицу Монголии за какими-то покупками во второй половине октября. До меня в октябре ездили несколько наших офицеров и рассказали о главном универмаге Улан-Батора - «Дэлгууре». Там купить можно почти всё, даже дефицитные в СССР вещи, что он был четырёхэтажным и очень большим. В общем, рассказы об Улан-Баторе в это время чаще всего сводились к этому универмагу.
Я уже писал, что первое впечатление от монгольской столицы у меня сложилось не совсем позитивное. Но постепенно мнение изменилось, хотя не сразу и не с первого посещения. В свою первую поездку я дальше Дэлгуура и его окрестностей не продвинулся. Универмаг меня, и в самом деле, поразил. Это был не просто торговый центр: в нём можно было произвести обмен валюты, купить разрешение на охоту или рыбалку, а также имелось немало других услуг для туристов.
В Монголии деньги назывались тугриками, а мелкие (меньше тугрика) — мунгу. Они были очень похожи на советские. Мы даже в Чите и Улан-Удэ давали продавцам монгольские деньги и они не гладя принимали их и давали сдачу. Конечно же мы их останавливали, монгольскую «денежку» дарили и расплачивались как положено. Да и вся денежная система Монголии была как в Советском Союзе. Купюры и мелочь были такого же достоинства. Только валютный курс был один к четырём, то есть за один рубль давали четыре тугрика, а потом даже было один к пяти официально, а рыночный курс доходил даже до одного к десяти. Говорили, что это произошло из-за присутствия советских войск, как было на самом деле — не знаю.
Однако цены на товары были не всегда понятны и сильно отличались от советских. Например, всякие железные изделия и железная посуда в Союзе были дёшевы, здесь же дорогие. Ещё была очень дорогой стеклянная, фарфоровая и фаянсовая посуда. А об электронной радио- и телетехнике и говорить нечего: это было всё очень дорого и дефицитно. Дорогим было оружие и боеприпасы, но купить можно было всё, что хотелось, без особых разрешений. Дешёвыми по нашим понятиям были различные меховые изделия и одежда китайского производства, особенно китайские осенние куртки мужские, женские и детские. Самой же для меня непонятной была стоимость жилья. Казалось бы, что монгольское Правительство было заинтересовано переселить население из юрт в цивилизованное жильё и поэтому квартирная плата должна быть приемлемой для среднего класса монголов. На деле же она была запредельной: за 25 квадратных метров в панельной пятиэтажке я платил больше трети своей зарплаты.
После знакомства с Дэлгууром я сходил в книжный магазин рядом и удивился: книги, считавшиеся в Советском Союза дефицитными, здесь продавались свободно. Я сразу купил двухтомник Лермонтова и «Трёх мушкетёров», оформленных «рамкой». В то время Издательство «Художественная литература» выпускало «Библиотеку приключений» в красиво оформленном переплёте типа рамки с иллюстрацией. У любителей книг эта библиотека очень ценилась и в просторечии звалась «Рамка». Были ещё поездки за покупками, но постепенно мои интересы стали переходить в сторону познания города. С приходом на должность начальника ТЭЧ Сухорукова Ивана Андреевича поездки в Улан-Батор на экскурсии совпали с моими желаниями и стали почти системой, хотя я уже успел кое-что посетить и сам.
А я своё знакомство со столицей Монголии продолжил в одну из следующих поездок походом в правительственный центр. Это была главная площадь, вокруг которой стояли театр оперы и балета, здание Правительства , мавзолей Сухэ-Батора и центральная гостиница. Выглядело это всё по-сталински внушительно.
Потом была поездка (уже не помню причину) к зданиям нашего посольства. Их построили взамен старого сталинского незадолго до нашего прибытия и в 1968-69 годах заканчивали отделку. Выглядели эти два здания, похожие на разрушенные американские «башни-близнецы», очень красиво. Я тогда даже и не знал, что мы умеем так строить. Высокие, стройные, сине-серо-голубые, с тёмно-синими тонированными сплошными стёклами, они даже притягивали к себе своим внешним видом. Внутри тоже было красиво и удобно.
Ещё меня привлекало здание на горе в виде пагоды, хорошо видное из многих точек города. Деревянное, очень красиво раскрашенное, с крышей загнутой углами кверху. Сразу было видно, что здание старинное. Очень хотелось туда подняться и узнать что же внутри. Оказалось, это Исторический музей, очень содержательный и познавательный, туда надо было ходить несколько раз, за одно посещение всё осмотреть невозможно.
Уже летом и осенью 1969 года я понял, что Улан-Батор совсем не такой, как я заключил с первого взгляда. А знакомство с подполковником-монголом, другом Сухорукова, его рассказы о городе и советы что и как смотреть совсем изменили мои взгляды на столицу Монголии. Мы под его руководством несколько раз ездили просто по городу, проезжали учебные заведения, в том числе и военное. Были в Художественном музее, рассказал он и о промышленности города, в частности про автосборочный завод. Во время этих экскурсий я насчитал в городе три памятника И. В. Сталину.
Глава 12. Новый, 1969 год
30-го декабря на завтраке ко мне подошёл начальник штаба подполковник Кондаков и спросил, сильно ли я сегодня занят. Рядом стоял Ярков и ответил за меня, что никакой особой работы в ТЭЧ нет. Тогда Кондаков распорядился, чтобы я получил в автороте машину (там уже знают, какую), взял пару солдат с топорами и съездил за ёлками для полка на Новый год. И ещё, чтобы захватил лейтенанта – начальника полигона и довёз его до места. Он и покажет, где взять ёлки, те места ему знакомы. Почему Кондаков выбрал меня – мне было непонятно, сам он этого не объяснил.
Я начал действовать, как приказано: дал команду двум солдатам из моей группы, чтобы оделись потеплее и не забыли взять хотя бы один топор, поедем за ёлками. Нашёл в нашем общежитии лейтенанта с полигона; сказал, что он поедет со мной. В автороте мне выдали «Урал» с водителем и с тентом. Все быстро собрались. Я в свой вещмешок сунул флягу спирта, полбулки хлеба, две-три банки рыбных консервов и налил в пятилитровую канистру (я в неё получал со склада спирт) воды, помня поговорку сибирских охотников: «идёшь на день – собирайся на неделю». Ещё решил заехать в жилую зону, там у Ковалевского хранилось моё ружьё.
Володя Ковалевский спросил, что я задумал с ружьём. Я рассказал о поездке, он сразу заразился мыслью, что мы с ним можем поохотиться в пути, и стал собираться со мной. Через 10-15 минут выехали. Мы с лейтенантом сели в кабину, Ковалевский с солдатами – в кузов. Когда выезжали из городка, я спросил лейтенанта, знает ли он дорогу? Он заверил, что уже много раз по ней ездил. Я ещё раз спросил, почему мы едем другой дорогой, не через перевал? (Дорогу через перевал я знал, по ней мы выезжали по учебным тревогам раза два-три в район полигона на наших спецмашинах). Лейтенант ответил, что этот путь ближе. Я успокоился и за дорогой следить не стал.
Но Монголию не зря зовут Страной с тысячью дорог. Через два часа пути я заволновался: мы по времени уже должны быть на полигоне. Лейтенант меня заверил, что уже подъезжаем. – А где же ёлки? – Вот за тем поворотом. Но за поворотом никаких ёлок не оказалось. Ещё через полчаса я увидел, что мы проезжаем там, где уже были, приказал водителю остановиться и начал «разборку».
Лейтенант признался, что мы заблудились, и где сейчас находимся – он не поймёт. Я сгоряча на него ругнулся, – почему он раньше этого не сказал, и вышел осмотреться. Никаких приметок, чтобы сориентироваться, я не увидел. Позвал шофёра. Мы посоветовались. В итоге, решили наугад проехать ещё немного на север за сопку: может, там что-то увидим. Поехали, и за сопкой я увидел примерно в километре геодезическую вышку-репер, показал на неё шофёру и велел подъехать ближе, пояснив, что это должна быть самая высокая точка в этом районе и от неё должны быть видны, как минимум, ещё два репера (по законам триангуляции). По ним мы, возможно, скорее и лучше сориентируемся.
Когда подъехали ближе, то увидели перед репером довольно крутой подъём. Я спросил водителя, сможет ли он на него заехать. Водитель без слов газанул и начал подниматься. Доехали до небольшой седловины, дальше путь был уже очень крутой. Мы с Ковалевским пошли к реперу пешком. Как только поднялись, я сразу увидел внизу Чёрное озеро и монгольский санаторий на противоположном берегу, места эти я узнал, узнал их и Ковалевский. От души отлегло: я понял, где мы находимся и как выбраться, это было сейчас самым главным в нашем положении.
Вернулись к машине, я рассказал об увиденном шофёру. Он тоже всё понял, стал разворачивать машину для спуска с горы. Когда развернулся, заявил, что дальше ехать не может, склон сильно крутой, и он боится. Я самонадеянно решил, что смогу спуститься и без него, но, когда сел за руль, понял, что не смогу, мне тоже страшно. Выходит, остаёмся на месте. Подумал, что завтра нас в полку хватятся, полетят искать, найдут и снимут с помощью Ми-6. Дал команду солдатам разводить хоть какой костёр и в чём-нибудь сварить чай, будем ужинать. Ковалевский предложил поохотиться. Я тоже заметил при нашем походе на вершину заросли каких-то колючих кустов и в них звериные тропы, там могли быть зайцы. Зарядили ружья, пошли, но сразу наткнулись на следы, похожие на медвежьи. Встречаться с медведем-шатуном, испытывать судьбу мне не хотелось, Ковалевский тоже захотел вернуться к костру. Только много позже я узнал, что в степной местности медведи вообще не водятся. В Монголии их можно было встретить только в лесной северо-западной части. Следы оставила росомаха, но и встреча с ней ничего хорошего нам не сулила, и мы правильно сделали, что вернулись.
Чай сварили, я достал консервы и хлеб, все поели. Водитель снова сел за руль и потихоньку, потом всё быстрее стал спускаться. Мы бегом бросились за ним. Догнали, когда он остановился внизу, на ровном месте. Я снова вздохнул с облегчением: ночевать на морозе нам уже не придётся. Теперь всё было просто, но солдаты уже замёрзли, и их надо было как-то согреть, чтобы не заболели. Решили заехать в санаторий. Там нас встретили, как родных, накормили, напоили хорошим пивом (в Монголии австрийская пивная компания «Реде Бергер» поставила хороший пивзавод, об их пиве знали даже в Иркутске и Чите). Время подходило к 9-ти часам вечера, надо было ехать на полигон, нам ещё предстоял обратный путь. Так и сделали, часам к 10-ти были уже на полигоне.
Лейтенант от радости начал угощать нас с Ковалевским какими-то своими разносолами, я достал фляжку. Солдатам сказал ложиться и поспать, ведь ещё не ясно, каким будет обратный путь. Часов в 12 ночи, посовещавшись с Ковалевским, решили ехать домой. Ужин закончили, флягу я оставил лейтенанту, злиться на него уже не хотелось.
Выехали по пути, известному нам всем: водителю, Ковалевскому и мне. Когда спустились с перевала, стало светать, и Ковалевский увидел небольшое стадо пасущихся косуль. Решили подъехать и поохотиться, но косули стали от нас уходить. Погнались, по одному-два раза с Ковалевским выстрелили, никого не убили, и я сказал шофёру возвращаться на дорогу, а то снова заблудимся. Возвратились, и дальше ехали уже без приключений.
Часов в 5 утра прибыли без ёлок, голодные и невыспавшиеся. Солдат довезли до казармы, Ковалевского – до жилой зоны. Я сдал машину и вернулся в наше общежитие. За завтраком доложил НШ о своей неудачной поездке. Кондаков сильно не ругался и отпустил меня выспаться и привести себя в порядок перед встречей Нового года. Последствия этой поездки были для меня неожиданными, кто-то пустил молву, что мы выбрались из переделки только «благодаря моим умелым действиям». Думаю, что это говорили не лейтенант-полигонщик и не Ковалевский, им было бы стыдно рассказывать, как мы (они тоже) заблудились.
Новый год встретили «келейно». Часов в 7 вечера Проскурин и Борзенков построили полк и поздравили с «наступающим». После этого все были свободны. Солдаты затеяли какой-то бал-маскарад, масок не было – их рисовали на лицах углём, зубной пастой и прочими подходящими случаю «красками». Семейные встречали праздник со своими семьями. В нашем общежитии-казарме выпивки начались часов с 9 -10 вечера «по комнатам» и продолжились до утра.
Глава 13. ЧП внутреннего масштаба
Сразу после Нового года, числа 5-го января меня ожидало новое плохое событие. С утра Жалобин сказал, что ему нужно со склада ОТС (Отдела технического снабжения) ОБАТО получить приборы для замены на вертолёте, можно ли ему взять УПЛ. Я разрешил. Через небольшое время увидел его снова и спросил, почему он не уехал? Оказалось, что он поехал, но у него отказал мотор: кажется, он забыл залить в радиатор воду. У меня не нашлось слов: как могло случиться, что человек с правами водителя не проверил и не обслужил автомобиль перед поездкой?! Чему его учили, и как он получил права? Почему он сразу не сказал об аварии? Подумал, что никто не заметит?! И ещё: если бы стояло лето, о воде в радиаторе можно было и не помнить, но в тридцатиградусный мороз забыть о воде в автомашине – это для любого автомобилиста совсем непростительно, даже преступно.
Пошли к машине. В нижнем полублоке мотора была трещина около 4-х сантиметров длиной, а под машиной – лужа масла. Сказать, что я расстроился, значит ничего не сказать: случилась полная потеря боеготовности нашей группы, да и вообще УПЛ была огромным подспорьем в нашей жизни и в преодолении монгольских немеряных расстояний. Попросил Бирюкова Игоря Тимофеевича затащить своей КРАС нашу машину на буксире под навес. После обеда доложил о происшествии Захарченко. Он сокрушался, кажется, больше меня, ведь это была его машина, его детище. Но меня успокаивал и сказал, что сам сделает заявку на ремонт в автороте. «Спецы» из автороты заявили, что нового полублока нет и вряд ли будет, но как только прибудет новый двигатель для ЗиЛ-151, они сразу мне его переставят. Это, хоть и не очень, меня успокоило. Но Жалобин добавил ещё один «чёрный камень» в моей оценке его качеств и его деятельности в группе.
Он с самого начала, ещё в Бродах демонстрировал лень и пассивность, а мои задания выполнял без инициативы, как придётся. Самым большим его желанием было исчезнуть с моих глаз и предаться тихой праздности. Солдатами, которых я закрепил по работе за ним, Жалобин не руководил, а если и давал им задание, то исполнение проверить не спешил. Я понял его характер, и понял, почему от него постарались избавиться из прежней части. В Монголии я продолжал его терпеть только потому, что просто не было другого выхода, да и пополнение в лице трёх лейтенантов из ИВАТУ было неплохим. Правда, перед Новым годом Паустовский передал Ромащенко и Васильева в первую и вторую эскадрильи, но у меня остался Мартынюк, который один, на мой взгляд, мог заменить всех моих нынешних офицеров и прапорщиков. Прапорщики мои к Новому году сильно разочаровались в своём решении поступить на военную службу в наш полк, им было плохо от неустроенности, холода, солдатской пищи. Они стали «роптать», а то попросту всё саботировать. У них появилась «присказка», что они служат только до июня 1969 года, срока окончания их контракта, а потом сразу исчезают. Меня эти заявления держали в напряжении, я стал ожидать от них всяких «фокусов», всего самого плохого. Но до критической ситуации дело всё-таки не дошло, а мои переживания и душевные мучения особо никого не интересовали.
Февраль-март меня даже порадовали. Захарченко, видя мои ежедневные ухищрения с электропитанием 24 Вольта, необходимым и при работе в помещении ТЭЧ, и при проверках вертолётов на стоянке, приобрёл каким-то образом хорошую двигатель-генераторную установку. Она с помощью электродвигателя, включенного в промышленную сеть 380 В, вращала генератор постоянного тока 24В, т.е. давала мне постоянно и непрерывно столь необходимую для работы электроэнергию и решала сразу все мои проблемы в этом вопросе. Мощность установки была 40 кВт и весила она больше 500 кг.
Её привезли, сняли с автомашины посередине нашего двора рядом со строящейся баней и накрыли брезентом. Дальше уже пошли мои заботы. Первое, о чём я подумал, это соорудить для установки укрытие, ибо держать её открыто на пыли, значит, погубить щёточно-коллекторный узел генератора, т.е. погубить всю установку. Иван Дмитриевич Халимоненко откликнулся на мою просьбу и без проволочки, довольно быстро организовал строительство. Домик из кирпича получился небольшим и невысоким, но с входной дверью и с окном. Подвод 380В сделали строители из строительного треста по всем правилам. На этом я настаивал особо, чтобы не думать об авариях и пожарах. Кнопки «пуск-стоп» поставили на стенке домика-укрытия и около моего рабочего стола тоже по моей просьбе. Все проводки кабелей во дворе решил закопать в землю. Вечная мерзлота позволяла только 15-20 см., но этого было достаточно.
Установка заработала. Разводку постоянного тока я сначала решил сделать на две позиции-стоянки вертолётов в ТЭЧ, и отдельно – в здание ТЭЧ на рабочие места мои и радистов. Оказалось, что этого недостаточно: я добавил ещё одну позицию во дворе и увеличил число потребителей в здании: помещение оружейников и комнату слесарно-механической группы. О том, что в ТЭЧ скоро будет сразу по три и более вертолётов, первым высказался Ярков и оказался дальновидно прав: к весне у нас возник аврал: многие вертолёты выработали свой межрегламентный ресурс.
Вскоре возникла идея централизованного электропитания вертолётов на стоянках. Такое я уже делал в Житомире в незначительных масштабах, поэтому робко предложил её Захарченко. Владимир Павлович сразу всё понял и включил моё предложение в план первейших и необходимых работ электриков. Я начал тянуть кабель до стоянки Ми-4, они были ближе и расход электроэнергии на них, даже при массовых запусках авиадвигателей был меньше, чем на Ми-6. Появилась проблема: в моих запасах не было стыковых силовых разъёмов на каждый борт. Вышел из положения, предложив борттехникам и электрикам эскадрильи один, общий для всех, переносной удлинитель. Обходились они с ним не всегда мирно, но всё же это было намного лучше, чем ждать очереди на АПА (аэродромный пусковой агрегат–основной наземный передвижной источник электроэнергии в авиационных частях, выполненный на автомобиле).
В 1970 году идея централизованного электропитания получила развитие: по разнарядке мы получили 4 зарядных шкафа (не помню уже их технического названия) общей мощностью около 100 кВт. Это были статические преобразователи (с появлением мощных полупроводниковых элементов пошла «мода» на такие приборы), преобразующие переменный ток 220В в постоянный напряжением 24-30 В. Я поставил их в отдельную комнату, назвал её генераторной и обеспечил хорошей вентиляцией. Включил их параллельно двигатель-генератору. Теперь энергии было хоть залейся, можно было организовывать питание всех вертолётов на всех стоянках. Силовые стыковочные разъёмы и для Ми-8 (мы стали получать их в ноябре 1970-го вместо Ми-4) и для Ми-6 мне прислали из Читы «по знакомству» и по моей просьбе. Я развернулся, и к Новому, 1971 году электроснабжение всех наших вертолётов во всех эскадрильях заработало.
Глава 14. Благоустройство
С ранней весны 1969 года мне вообще показалось, что все общеполковые беды и невзгоды остались позади и начались вполне нормальные жизнь и работа. В апреле мы – офицеры ТЭЧ переехали в жилую зону и получили свою отдельную комнату в офицерском сборно-щитовом общежитии. Было нас уже немного: четыре старожила (я, Жалобин, Храмов, Свиридов) и три «новобранца». В феврале я получил пополнение в лице двухгодичников: старшего лейтенанта Мацко Владимира (отчества не помню), и двух лейтенантов – Баринова Михаила Анатольевича и Шамсадова Урусби Ибовича. Двухгодичники – это офицеры запаса, призванные прослужить в кадрах Советской Армии два года для повышения квалификации.
Офицеры ТЭЧ: капитаны Деркаченко, Ярков, Бирюков, Игнатов, Вакуленко, Яцюк и лейтенант Мартынюк к тому времени получили по различным, важным для них обстоятельствам, комнаты с подселением в пятиэтажке или в двухэтажных деревянных домах и стали жить со своими семьями. (У меня таких важных обстоятельств полковые командиры «не нашли», хотя я несколько раз писал рапорты о выдаче разрешения на приезд моей семьи и приводил доказательства). В жилой зоне непостоянно и нерегулярно, но работал водопровод с холодной водой и небольшой магазин «Военторга» (в той же пятиэтажке, в угловой на первом этаже квартире), т.е. имелись небольшие, но существенные зачатки цивилизации.
Прибыли двухгодичники в начале февраля 1969 года, шесть человек, трое из них были электриками. Их «по традиции» Паустовский сразу определил ко мне. Познакомились. Баринов Михаил был из Иркутска, работал там на авиационном заводе в отделе доработок. Специалисты этого отдела ездили по войсковым частям, где на вооружении стояли самолёты их производства, и производили на них необходимые изменения. Я сразу подумал, что Баринов станет для меня бесценным кадром. Урусби Шамсадов, ингуш по национальности, жил в столице Чечено-Ингушской Республики городе Грозном. Был, несмотря на свою молодость (22 года), женат и имел дочку. До армии работал учителем в школе. Первое впечатление о нём у меня сложилось очень хорошее. Мацко Владимир прибыл из какой-то станицы на Кубани под Кропоткиным. Там он родился, вырос, женился, имел трёх детей, и был моим ровесником. Профессии не имел, он был «хозяином» (как сейчас бы сказали, фермером), вёл своё хозяйство и хвастал, что «у него в доме есть всё». Впечатление о себе оставил неопределённое, было непонятно, каким он станет офицером и станет ли им вообще.
С Бариновым получилось совсем не так, как я предполагал. Задачу я ему поставил особую: при поступлении вертолёта в ТЭЧ тщательно его осматривать и, если увидит какой-то непорядок, – не торопясь устранять, как учили на заводе. Он понял меня правильно и хорошо включился в работу. Я уже радовался, что с его помощью постепенно приведу электро- и приборное оборудование на всех вертолётах в относительный порядок. Особого внимания требовали Ми-4, они были более старые и прошли несколько ремонтов. Ми-6 были новее. Началось всё так, как я и хотел, но ситуацию изменил случай и воля подполковника Паустовского.
В конце февраля к нам в командировку прибыли пять военных геодезистов с задачей спланировать аэродром и городок для истребительного полка (в перспективе – дивизии) в посёлке Чойр в 130 километрах на юго-восток по железной дороге «Улан-Батор – Пекин». Наш полк должен обеспечить их транспортом (вертолётами), жильём и солдатами для помощи в работе и обеспечения быта и охраны. Из полка им выделили 20-местную палатку, 15 солдат, одного сержанта-сверхсрочника и одного офицера. Паустовский распорядился отправить Баринова. Я доказывал, что он больше пользы принесёт в ТЭЧ, а не в командировке, предлагал взамен любого другого моего офицера, но Паустовский был непреклонен. И это ещё было не всё: раз в неделю, с субботы на воскресенье я должен был ездить в Чойр на грузовой машине, возить еду, воду, почту и сменное постельное и нательное бельё. На вопрос: «Почему это выпало мне?», я получил ответ от Кондакова: «Чтобы служба мёдом не казалась». Как будто до этого она была у меня слаще, чем у других. Думаю, что в этом назначении сыграли роль «рассказы» солдат о нашей поездке за ёлками перед Новым 1969 годом.
Командировка оказалась длительной. Я ездил в Чойр пять или шесть раз. Палатка не пригодилась, геодезисты приспособили под жильё заброшенное четырёхкомнатное здание рядом с железной дорогой. Солдаты как смогли там почистили и помыли, вставили стёкла (я им привозил вырезанные уже в размер), поставили две буржуйки и три стола с табуретами, солдатские кровати. В общем, «обеспечили комфорт». Миша Баринов организовал поваров и назначал каждый вечер охрану. Сержант-сверхсрочник стал завхозом. Геодезисты такой организацией дела были довольны.
Меня поездки в Чойр сначала сердили, потом привык. Стал думать, что я один, без семьи, мне это выполнять проще, чем другому, семейному. Купил в Улан-Баторском Дэлгууре довольно дорогую мелкокалиберную винтовку ТОЗ-12, чтобы по пути немного охотиться. На такой охоте мы один раз увлеклись вместе с шофёром и оба потеряли ориентировку. Однако быстро сообразили, что надо искать железную дорогу, и дальше вдоль неё по солнцу, на восток. Больше я такого не допускал, даже на охоте тщательно следил за дорогой.
В мае Баринов вернулся «домой», но к работе в ТЭЧ не приступил. Наши командиры в лице Борзенкова и Кондакова решили начать озеленение служебного и жилого городков. Каждый день с утра для этого выделялись солдаты и офицеры. У реки они выкапывали молодые деревья и кусты, снимали дёрн, затем на автомашинах всё вывозили и размещали в городках. Из офицеров постоянным «садоводом» стал Баринов. Он сердился, говорил, что прибыл не для этого, но его никто не слушал. Мои слова тоже ни до кого из руководства не доходили. Почему начальники решили так с ним обходиться, я не мог понять, но мне было горько и обидно за него и за моё дело. Всё же идея озеленения была нужной и полезной. Офицеру-дежурному по полку вменили в обязанность следить за насаждениями и дёрном, а также ежедневно направлять наряд на его поливку. Все, кто приезжал к нам в Налайх после весны 1969 года, завидовали и говорили, что нам повезло, у нас есть река; в Чойре, Даланзадгаде, Арвай-Хэрэ (правильно Арвайхээр, но в произношении не совсем благозвучно) и других гарнизонах рек нет. Но ведь в этих гарнизонах были артезианские скважины, а весной можно было нарезать дёрн просто в степи. Мне кажется, главное здесь – воля самих жителей этих военных городков. Летом 1971 года я был в командировке в Чойре и ужаснулся: весь жилой городок был покрыт песком вперемешку с сажей от котельных. Кругом, куда ни глянь, чернота. Почему они смирились с этим? К слову, когда мы работали с геодезистами, они рассказывали, что в Монголии вода есть везде, по всей Монголии. Нужны только правительственное решение и деньги. Можно тогда сделать много зелёных оазисов, а впоследствии преобразить страну полностью.
Шамсадов очень горячо брался за любое порученное дело, но руки у него были не технические. Он несколько раз перепутал на вертолёте Ми-4 штепсельные разъёмы на усилителе гирокомпаса (они внешне похожи, однако, чтобы поменять их местами, нужно быть очень изобретательным). Я стал с ним осторожен и решил постоянно перепроверять за ним исполнение моих заданий. В общежитии Урусби рассказывал, что Чечено-Ингушская АССР образована неправильно: чеченцы и ингуши антагонистичны друг к другу. Чеченцы очень хитры и коварны. В них с детства закладывается ненависть к русским. Но ингуши совсем другие, и к русским относятся как к братьям. Однако дальнейшие его дела и поступки показали, что это не так, и он своим поведением не сильно отличался от чеченцев, какими он их обрисовал.
Через полгода Шамсадов стал писать рапорты на отпуск, мотивируя тем, что жена подаст на развод, если он не приедет, а дочка очень его любит и не спит по ночам, что угрожает её психическому здоровью. Начальство отвечало, что отпуск двухгодичникам не положен по закону, но он не унимался. В конце концов, он добился своего, и Проскурин разрешил ему отпуск. После отпуска Шамсадова как «подменили», он перестал проявлять инициативу, работал и жил, чтобы скорее день прошёл до вечера.
Не стал моим помощником и Мацко. Он оказался выпивохой и неряхой в делах. Поручать ему что-либо ответственное я стал бояться. На службе он выпивал редко, но вечером через полчаса-час после работы почти ежедневно мчался в магазин, покупал бутылку «Московской», выпивал её примерно за час в одиночку, наряжался в выходную одежду, потом одетый ложился на свою кровать и мгновенно засыпал. Только один раз «выбился из графика»: вышел после выпитой бутылки на улицу в военной форме и уснул под стенкой кочегарки, т.е. практически на виду у всего городка. За это наутро на построении полка начальник штаба Кондаков Мацко «отчитал»: «Напился как свинья, валялся в форме! Нет чтобы переодеться и лежать, как нормальный советский гражданин!» Эти слова потом стали употребляться как анекдот.
Но больше всего Мацко удивил меня, когда я стал замечать, что он ежемесячно получает из дома почтовые переводы по 10 рублей. Я спросил: «А что это за переводы?» Оказалось, он написал жене, что служит срочную службу и получает солдатские 7 рублей в месяц (это при его двойном офицерском окладе!): жена его жалеет и высылает материальную помощь, отрывая деньги от себя и троих детей. Стерпеть этого я уже не смог и приказал: «С этого момента будешь высылать жене каждый месяц по 80 рублей (это была в то время зарплата рабочего на заводе), а квитанции показывать мне! Если перевода не будет – сразу идём «на разборку» к Борзенкову!» Видимо, моя реакция его напугала, и деньги он стал высылать жене регулярно. Как он объяснялся с ней по этому поводу – не моё дело.
После всего этого я стал задумываться: может, Паустовский очень хороший психолог и сразу разглядел во вновь прибывших двухгодичниках их характеры и возможности? Я бы тоже не послал в одиночные командировки ни Шамсадова, ни Мацко, но понял это только через несколько месяцев. Был из двухгодичников ещё техник-латыш. Он сразу по прибытии стал «качать права»: на основании закона о двухгодичниках сразу добился вызова своей семьи, документов на пересылку своего багажа и первый из всех двухгодичников получил квартиру (не комнату) в одном из двухэтажных деревянных домов. Его задействовать на посторонние работы никто не решался. Получается, что Михаил Баринов – самая подходящая кандидатура для всяких «отхожих» работ? И напрашивался ещё вывод: законы надо знать и правильно их применять, тогда будет меньше неприятностей на собственную голову. Я сказал об этом Баринову, но он не прореагировал.
Глава 15. Монгольская весна
А время неумолимо шло, и к нам пришла весна. Прошли в апреле небольшие и нерегулярные дожди, и степь неожиданно расцвела. С этого момента я полюбил Монголию. Оказалось, что в степи множество всяких цветов: ирисы, маки, тюльпаны, сарана (так сибиряки зовут дикую пятнистую лилию) и ещё дикий лук и чеснок (по-сибирски черемша). Всё это не сплошь, а пятнами. Получается, как красивое пятнистое бабушкино одеяло из лоскутов. Вокруг наших городков это не было сильно заметно: выделялся лишь дикий лук своим нежно-зелёным цветом, но вид на большой луг за рекой с горы Холодной был завораживающим. Ещё красивее было поле в трёх километрах выше по течению реки Толы. Мы однажды поехали туда на рыбалку и охоту небольшим коллективом, и все были поражены открывающимися пейзажами. Множественные пятна: фиолетовые (ирисы), жёлтые и оранжевые (тюльпаны), ещё сиренево-розовые (сарана), бледно-зелёные (лук) и тёмно-зелёные (черемша) – всё это вперемешку, не очень правильно, но очень оригинально расстелилось перед нами. Выглядело поле очень красиво и даже возбуждающе, зрелище впечатляло. Русские женщины такую красоту рвали большими охапками и несли в свои квартиры. Жаль, что цветы эти стояли сорванными всего сутки.
И ещё очень было жалко, что вся эта красота, всё великолепие недолговечно и длится всего два-три месяца. С конца июня солнце начинает выжигать всю траву, степь становится жёлтой. Ветер перемешивает остатки растительности с песком, остаются только шары верблюжьей колючки (перекати-поле), которые одиноко стоят и дозревают. К концу августа или в начале сентября уже созревшие, они под напором ветра отрываются от корня, и мчатся по всей степи, куда ни глянь, высоко подпрыгивая и рассеивая твёрдые и крепкие множественные семена.
О ветрах в Монголии надо писать особо. Дуют они почти всегда в одном направлении (у нас в Налайхе в юго-восточном, как это бывает в других местах, знаю мало). Ночью обычно всё спокойно и безветренно, но с 10-11 часов начинает дуть ветерок, усиливающийся очень быстро. Часа в 2-3 пополудни дует так, что воздух становится малопрозрачным, песочная пыль сечёт лицо до боли. Часов в 6-7 вечера сила ветра начинает ослабевать, часам к 8-ми вечера ветер полностью стихает. И это повторяется каждый день. Я не помню ни одного безветренного дня.
Но в долине реки, загороженной со всех сторон горами, ветра почти нет, бывают только небольшие освежающие порывы. Находиться у реки даже в самую жаркую пору очень приятно. Все мы стали в одиночку и с семьями проводить воскресенья у реки с шашлыками и ухой. Шашлыки обычно покупали у монгольских юрт, мимоходом. Просто подходишь, здороваешься: «Сайн байнуу!», предлагаешь: «Продайте барана», и показываешь, какого надо. Хозяин жестом ладони по горлу спрашивает: резать или просто поймать? Предлагаем резать, чтобы не возиться с живым бараном, да и монголу выгоднее: шкура, голова и весь «сбой» достаются ему. Через три-четыре минуты получаем тушку (если попросить, разделают на куски), а монгол получает свои законные 25 тугриков. Точно так же легко и просто можно купить ведро кумыса. А уха в это время ещё плавает в воде. Но пока разводят костёр и греют воду, рыбак уже на первую закладку три-четыре рыбки успеет поймать.
С приходом тёплой поры мы всё чаще и больше стали проводить свободное время на природе. Как по-монгольски назывались окружающие нас сопки, долины, горы, протоки мы не знали, поэтому стали давать им свои «имена». Три сопки недалеко от жилого городка по дороге к реке назвали Тёплая, Холодная и Гора Любви. Сопки Тёплая и Холодная получили свои названия из-за необычных свойств: зимой Тёплая при прохождении мимо обдавала теплом, а Холодная летом приятно холодила, когда мы проходили по дороге к мосту через Толу или шли обратно. Средняя из этих сопок своё название получила по очень простой причине: по прибытии женщин поселили в палатки по нескольку человек. Встречаться со своими мужьями для интима им было негде, заниматься сексом по-монгольски прямо в степи у русских привычки не было, поэтому шли к средней сопке. У её подножья была небольшая ложбинка с кустиками, просматриваемая только с одной стороны. Это было вполне подходяще, там парочки и стали уединяться. Так сопка и стала Горой Любви. Весной заветная ложбинка очень красиво и бурно расцвела, и парные прогулки к ней продолжились.
Я с весны стал чаще отпрашиваться у Яркова на рыбалку. Рыба в Толе была такой же, как во многих сибирских реках, поэтому ещё в 1968 году я стал одним из удачливых рыбаков. Женщины быстро поняли, что я раздаю рыбу в жилом городке (чтобы не нести её ещё 2 километра в служебную зону), и стали встречать меня на дороге с реки, я даже немного стал гордиться этим. К зиме, когда вся рыба стала уходить в зимовальные ямы (это самые глубокие места на реке, как правило, с очень медленным течением), рыбалка на мормышку стала ещё более удачной, ею вскоре заразились многие лётчики и техники.
Когда река замёрзла, на подлёдный лов стали ходить единицы. Самым последовательным и удачливым в этом виде рыбалки стал Ковалевский. Он добывал много крупных хариусов, ленков, налимов, и так же, как и я, раздавал рыбу семейным. Но в феврале-марте к нему приехала семья, он стал реже ходить рыбачить, а рыбу стала разносить по квартирам его жена Нэля. С наступлением тёплой поры снова началась моя рыбалка на удочки и на спиннинг на блесну (я купил зимой хороший австрийский спиннинг). Летом 1969 года наша жизнь стала входить в нормальное русло, появилось больше свободного времени. На рыбалку к реке не ходили только самые ленивые. У реки я почти постоянно стал встречать младшего Ковалевского – Бориса, ему ещё не было шести лет, но рыбак из него получился отменный.
На рыбалке у меня часто происходили всякие встречи и знакомства. Однажды произошел такой случай. Пока я рыбачил, подъехали на легковой машине четыре солидных монгола, я сразу решил, что они из столицы. Развели костёр, достали тушу взрослого барана килограмм на тридцать и большой котёл. Затем всю баранину сварили и, как закуску под водку, съели за 30-40 минут. Я прикинул, что у них получилось около 5 килограмм на человека (с учётом костей чистого мяса было килограмм 18-20, может, даже чуть больше). Как в них всё поместилось? Позже я узнал, что монголы могут съесть за один раз очень много. Это особенность их быта: наедаться впрок.
С русскими тоже происходили всякие интересные встречи: многие подходили с вопросами: на что я ловлю, если рыба ловится так хорошо? (Практически ни одного заброса у меня не проходило вхолостую). Я рассказывал и показывал, учил, как достать ручейников – личинок бабочки-подёнки. Эти червячки для безопасности и маскировки выделяют слизь, на неё налипают песчинки, кусочки листьев, травинки. Выглядит в воде ручейник как тонкий обломок прутика размером от трёх до пяти сантиметров. Очень много их всегда за большими камнями, где течения почти нет, или на нижней поверхности находящейся в воде древесины. При желании пару горстей ручейников можно набрать запросто, нужно только нагнуться. Ручейником питаются почти все рыбы в сибирских реках, поэтому я и стал применять ловлю на ручейника. Земляные дождевые черви тоже хорошая наживка, но они в Монголии не водятся. Предприимчивые китайцы – отличные огородники, привозили из Китая вагонами плодородную китайскую землю для своих нужд, там черви водились, и китайцы продавали нам их по 25 тугриков за спичечный коробок. Но это было слишком дорого – это цена барана. Не знаю, не видел, кто у них покупал. На быстром течении в солнечный день я применял ещё ловлю на искусственную мушку–обманку из шерстинок и ниток, похожую в воде на взрослую бабочку-подёнку.
Монголы, хоть и встречались на реке довольно часто, рыбу не ловили, а при приглашении отведать русской ухи, отказывались. Впоследствии выяснил, что рыбу монголы вообще не признают за пищу, это по их понятиям «водяной червяк». Но монгольская молодёжь уже пренебрегала этими традициями, и рыбу ела. Раза два-три я даже видел, как они рыбачили.
На одной из воскресных коллективных рыбалок в мае месяце меня постигла неприятность. Собирались компанией все мои офицеры, и ещё «примкнул» Яцюк со своим прапорщиком Бышлягой. Мартынюк пригласил однокашника Ромащенко (он уже числился за эскадрильей Ми-6). Не забыли взять с собой водки и закуски. Яцюк прихватил 10-литровую канистру браги, он её делал из сахара с дрожжами. Ромащенко стал просить у меня взять винтовку. Его поддержали мои Мацко и Шамсадов. Я сказал, что винтовку они будут нести и туда, и обратно сами, подумав, что может в следующий раз им уже не захочется таскаться с оружием. Сам я взял в карман остатки винтовочных патронов, около 30 штук, и все мы отправились на Толу. Пошли не к мосту, а через гору Тёплая, там путь был короче, но в одном месте надо было переходить вброд небольшую протоку. Пришли к протоке, а она от дождей разлилась, брод стал глубоким. Перебрели, но промокли чуть ниже пояса. Сразу стали разводить костёр и сушиться, заодно приложились к спиртному. Я понял, что дальше уже никто никуда идти не захочет, взял удочки и пошёл рыбачить, а остальные продолжили «согреваться». Примерно через полчаса-час меня разыскал Ромащенко, чтобы взять патроны. Я спросил, кого они собрались убивать, а оказалось, что просто решили посоревноваться в меткости на консервных банках. Пошёл посмотреть. Стали по очереди стрелять, но у всех «прицел был уже сбитым», ничего хорошего не получилось. Вскоре и патроны закончились. Все решили, что делать уже нечего: всё выпито и съедено, пора собираться домой. Пошли обратно. На броде Ромащенко решил повыделываться: взял винтовку в одну руку, поднял её вверх, закричал: «Партизаны, вперёд!» и ринулся в воду. От такой несуразной позы сразу поскользнулся на камне и упал. Выбрался на другой берег весь мокрый и без винтовки. У меня не нашлось обычных слов для него, были только матерные. Но всё же я сказал, что с этого момента общаюсь с ним только по службе, по остальным вопросам пусть даже и не подходит. Ромащенко заверял, что купит мне новую винтовку, но не купил. Я всё же ещё раз хорошо оглядел место его падения, запомнил течение и кусты, куда, по моему разумению, должно было прибить винтовку. Через месяц, когда прекратились дожди и вода в реке стала чистой и прозрачной, я винтовку нашёл, очистил от ржавчины, и она мне ещё послужила.
Глава 16. Монголы
С приходом весны прибыли на зелёную траву в долине реки кочевые монголы со своими стадами овец, лошадей, яков и верблюдов. Поставили юрты, и начали ходить в наш жилой городок «в гости». Приходили мужчины, женщины с детьми и без детей, дети без взрослых. Их интересовало в первую очередь: «Хром-сапога есть? Путилька есть?», – т.е., продадим ли мы им хромовые сапоги, и может, отдадим пустые стеклянные бутылки, всё равно из-под чего. Хромовые офицерские сапоги у монголов очень ценились, но носили их только женщины-монголки, причём гордились такими сапогами, как самой модной вещью в своём гардеробе. Стеклянная посуда в Монголии была в огромном дефиците. В описываемое мною время бутылки ценились 3 тугрика за поллитровку. Если учесть, что средний баран стоил 25-30 тугриков, то 8-10 пустых бутылок – и вот вам баран.
Были и монголы, которые хотели завязать с русскими длительное, и по возможности, выгодное для себя знакомство. С одним из них я подружился. Началось с того, что он пришёл в офицерское общежитие и постучал в нашу дверь. Я открыл посмотреть: кто там такой вежливый (обычно мы ходили друг к другу без стука). Монгол сдёрнул с головы свой малахай и спросил: «Чай давать будешь?» Это меня очень удивило, и я пригласил его войти, в комнате я в это время был один. Стал готовить чай с помощью небольшого кипятильника и разговаривать. Оказалось, что он недавно прикочевал из предгорий Гималаев, где многие монголы переживают зиму около ручьёв и озёр. Около Толы думает пробыть до августа, потом снова будет кочевать на юг. Я спросил его о семье. Оказалось, что он многодетный отец: у него пятеро детей. Спросил, большое ли у него стадо, он ответил, что около двух десятков овец, но будет приплод, четыре верблюда и восемь коней, причём число животных он показывал на пальцах, а я уточнял перечислением, какие это животные – русский язык он знал не очень хорошо. Но у меня сложилось впечатление, что он совсем не бедняк. Когда выпили чаю, стали прощаться. Я, недолго думая, полез под кровать, достал свой вещмешок и выделил несколько банок рыбных консервов и около полкило галет, это был мой офицерский дополнительный паёк. В начале каждого месяца офицерам выдавали такое дополнительное питание за прошедший месяц. Мясные консервы,
Река Тола в районе моста, в 1,5 километра от жилого городка. Налайх. Монголия.
масло, сыр использовались как закуска, с сахаром пили по вечерам чай, а рыбные консервы и галеты оставались и копились. Я периодически относил их своим солдатам, кажется, так делали многие офицеры.
Выделенное я завернул в газету и сказал, что это для его детей. Он очень обрадовался, стал приглашать меня в гости, сказал, как найти его юрту. На этом мы и расстались. Первый из наших, кто пришёл в комнату, сразу спросил: «Что, монгол приходил?» Я ответил утвердительно, от «визита» остался запах. На следующий день монгол снова пришёл и принёс мне в подарок выделанную шкурку тарбагана – это крупные сурки, величиной с собаку, водятся только в Монголии и в степном Забайкалье. Я подарок взял, спросил, кто выделывал мех, для верности потёр кулак об кулак, как в стирке, он понял и показал на себя. Я решил, что он специалист по этой части. Вообще оказалось, что монголы - отличные мастера по выделке меховых шкур. Я снова передал его детям галеты и консервы, так и началась наша дружба.
Раза два я ходил к нему в юрту. Пил кумыс, его жена угощала бараниной. В первый свой визит ел монгольскую еду вообще впервые, понравилась. Порядок у них такой: когда кто-то (неважно кто) приходит к юрте, хозяева (обычно самый старший мужчина) начинают разговор и предлагают чай. Если после чая посетитель не уходит, это значит, что он хочет есть или у него какое-то дело, хозяйка готовится его кормить. Для меня мгновенно был зарезан молодой барашек и разделан на крупные куски.
Готовка заняла очень мало времени. В казан на печке были уложены куски мяса, добавлено около 300 граммов воды, специй, и всё варилось под деревянной крышкой минут 10. После этого жена и старшая дочь подали мясо в деревянных продолговатых тарелках-подносах. Все сидели на полу вокруг низенького небольшого стола. Ели руками, помогая ножом. Пользование при еде ножом по-монгольски меня сначала напугало. Они берут мясо передними зубами и взмахом ножа снизу вверх отрезают около губ. Подумал, что можно порезаться, но безносых и безгубых монголов видеть не приходилось, и я успокоился. У меня ножа не было, никто ничего взамен не предложил, пришлось кусать полусырое мясо и отрывать от зубов руками. Через несколько минут хозяйка подала мне пиалу с бульоном из котла, он показался мне необычно вкусным. Ни до, ни после еды рук никто не мыл. Во время еды монголы вытирали пальцы об волосы на голове.
После еды снова был чай. И здесь я попал «впросак». Около печки на центральном столбе на шнурке висела красивая, как мне показалось, старинная, чёрная доска размером примерно 30х40 см. с оригинальным орнаментом по поверхности. Угол у этой доски был отломлен. Я высказался, что такая редкая вещь и испорчена. Хозяйка взяла доску, отломила от неё второй угол и бросила в чайник с кипятком. Оказалось, что это такой чай. Делают его в Индии специально для монголов, такую «доску» легко возить, просто и удобно пользоваться.
После чая я попросил хозяина показать мне его нож, но получил отказ. Монгольские ножи узкие, недлинные (от 15 до 18 см), без гарды, с деревянной ручкой, хранятся в твёрдых нарядных ножнах и являются строго персональной принадлежностью мужчин. Особую нарядность и ценность ножу придают вставки в рукояти и в ножнах красных кораллов. Никому «чужому» в руки этот нож не дают. Я монгольский нож держал в руках только в магазинах и ещё в одной частной коллекции.
Спросил его о сыром мясе: всегда ли его так готовят или только в данный момент, для скорости. Он позвал своего старшего сына и использовал его, как переводчика. Оказалось – всегда, и ещё добавил, что если бы русские готовили мясо так же, то у них никогда бы не было жалоб на плохие зубы. Зубы у монголов у всех поголовно были, в самом деле, белыми и красивыми.
Ещё меня интересовал вопрос: как в их юртах появляются крупа, мука, сахар, одежда, оружие и т.п. Он рассказал (а сын перевёл), что по всей Монголии, в каждом аймаке (районе), ездят специальные транспортные отряды «по кругу». Один отряд покупает в юртах мясо (обычно живность), невыделанные шкуры. Второй отряд следом везёт предметы быта, одежду, еду и т.п. Таким образом, в юртах появляются необходимые вещи, у богатых даже бензиновые двигатель-генераторы, телевизоры, радиоприёмники, а за юртой стоят мотоциклы или легковые автомобили. Такие отряды действуют непрерывно, за последнюю неделю к нему приезжали четыре раза.
Тогда же я выяснил ещё одну тонкость. И мужчины, и женщины у них одеваются одинаково: снизу брюки, типа шаровар в сапоги (причём сапоги с загнутыми вверх носами, чтобы не пинать землю, она у монголов священна. Именно поэтому они не пашут землю и не заготавливают сено). На плечах халат, подпоясанный кушаком так, чтобы над поясом образовался как бы карман, туда складываются необходимые вещи. Отличить мужчину от женщины неопытному глазу трудно. Всё отличие заключается в числе застёжек на халате у правого плеча: у мужчин их две, у женщин – три.
Хотел спросить ещё о том, как и где они моют руки (мои были в бараньем жире, хотя я их протёр носовым платком), но постеснялся. Позже и сам понял, что экономия воды – это суровая необходимость в быту монголов. У рек и озёр они живут очень недолго, а в основном, их жизнь проходит в пустыне или полупустыне, где вода имеется не всегда и не много, а чаще отсутствует вообще. Поэтому и вырабатывается такое экономное расходование воды, отсюда же и специфический запах от их немытых тел. Поговорили ещё немного, и я отправился домой.
В течение лета монгол несколько раз приходил ко мне, иногда присылал детей. Я по пути на рыбалку изредка заглядывал к нему. Так и общались. В конце июля-начале августа монгол пришёл прощаться, ему пришла пора кочевать к горным ручьям и озёрам в предгорьях Гималаев. Сказал, что следующей весной опять прибудет сюда же. Мы расстались.
А о том, что такое вода в пустыне, могу рассказать. Однажды в июле Литвинов получил задание: отвезти на своём Ми-6 воду в южный район, там какая-то наша советская экспедиция терпела бедствие из-за её временного отсутствия. Заправили водой два бака по 3000 литров, установленных в грузовой кабине вертолёта. Я в это время был по какому-то делу у них в эскадрилье. Литвинов пригласил меня «прогуляться». Мне всегда нравилось летать, тем более, с ним, и я согласился. Лететь было недалеко, чуть больше часа, но день был жаркий, мы все пропотели, и после посадки открыли кран одного бака, чтобы ополоснуться. Только начали мыться, как на нас налетели с кулаками бородатые мужики: зачем мы расходуем драгоценную воду?! И это наши, русские – образованные и воспитанные.
Глава 17. Связи с Читой
В июне передо мной встала очередная проблема: надо было перепроверить мои контрольные и эталонные приборы и некоторые лабораторные баллоны высокого давления, закончился срок их предыдущей проверки. Захарченко просил окружную контрольно-поверочную лабораторию в Чите, чтобы они сами прилетели к нам в Налайх, они согласились, им надо было выполнить такую работу не только у меня, а ещё у истребителей. Прилетели два офицера, три прапорщика и два солдата, а возглавлял группу начальник лаборатории майор Полуян Анатолий Сергеевич. Работали они быстро, чувствовалась слаженность, видно было, что у них это не первая поездка.
Во время работы Полуян спросил, почему не работает УПЛ (она была вся в пыли, сразу видно, что ей давно не пользовались). Я рассказал о поломке. Вскоре ко мне подошёл один из его прапорщиков и попросил показать мотор УПЛ, а после осмотра велел достать солдатскую алюминиевую тарелку. Мои солдаты с обеда тарелку принесли, прапорщик поговорил с нашим начальником ремонтно-механической группы, тот распорядился доставить к УПЛ газосварочный аппарат и принести алюминиевый флюс. С помощью газосварки прапорщик приварил заплатку, вырезанную из тарелки, на трещину в моторе. После этого сказал, что всё будет нормально работать, УПЛ можно использовать по назначению. И в самом деле, когда залили в двигатель масло и заправили бензином, двигатель запустился. Радость моя была беспредельной. Но всё же сначала я боялся ездить на УПЛ на большие расстояния, думал, что заплатка ненадёжна. Особенно трусил на длинном перевале по пути на полигон и обратно, боялся, что если мотор откажет, откажут и тормоза (на ЗиЛ-151 тормоза воздушные с приводом от двигателя), тогда придётся втыкаться в скалы, чтобы остановиться. Однако через два-три месяца боязнь прошла, двигателю можно было доверять, он работал и не ломался. Я ещё раз убедился, что армейская служба учит многому, в том числе, и выходам из трудных, казалось бы, безвыходных положений, простейшими, но надёжными способами.
На радости от восстановления УПЛ и завершения работ по проверке в моей группе, я устроил пикник на реке Толе с рыбалкой и с моим «коронным блюдом» - рыбой, запечённой в газетах. Рецепт этого блюда был прост: почищенную и выпотрошенную рыбу (можно было даже и этого не делать), посолить, завернуть в 8-10 слоёв мокрой газеты и бросить в костёр. Когда газета начнёт обгорать, считать число сгоревших слоёв, на 4-м слое вынимать – блюдо готово. Секрета из этого я не делал, и вскоре многие в нашем городке пекли на природе «рыбу в газете».
На пикник выехали только трое: Полуян со своим офицером и прапорщиком-спецом по автомоторам, больше никто из его группы не поехал. Шофёр Паустовского привёз нас на берег и сказал, что приедет за нами через три часа. Нам этого времени должно было хватить. Я быстро наловил и запёк рыбу, «накрыл стол». Мы хорошо «посидели», поговорили. В разговоре Полуян упомянул подполковника Логинова. Я спросил, как его зовут и не бывал ли он в Житомире. Оказалось, что Логинов Геннадий Павлович прибыл в Читу из Житомира на ту должность, какую сейчас занимает Полуян. А год назад его назначили инженер-инспектором по контрольно-измерительным приборам и измерительным системам в инженерный отдел штаба нашей 23-й воздушной армии.
С капитаном Геннадием Логиновым я познакомился, когда прибыл в Житомир после Кубы, он был тогда начальником связи в нашей, новой для меня части. Вскоре мы подружились, я бывал у него в гостях, а он с женой приходил на мой день рождения. У него была красивая хозяйственная жена и двое сыновей. Всё это я озвучил Полуяну и спросил, как с Логиновым связаться? Полуян дал его служебный и домашний телефоны. Я обрадовался: повстречаться и повидаться с таким хорошим человеком, как Геннадий Павлович было большой удачей, я в душе стал надеяться на продолжение нашей дружбы.
Пикник проходил, как «должно быть». Когда неподалёку проезжал верхом монгол, мои гости захотели покататься на лошади. Её хозяин был не против, но катания не получилось: все падали с лошади, едва на неё взобравшись. Я решил показать им всем, как надо ездить верхом, но тоже вывалился из седла после двух-трёх шагов лошади. Вскоре за нами приехал инженерный УАЗ, и «застолье» закончилось.
У группы Полуяна были ещё служебные дела в истребительном полку, имелись и частные вопросы: в нашем Военторге продавали вещи, дефицитные в Чите, но необходимые им, а тугриков у них не было. В благодарность за восстановленную УПЛ я в этом вопросе им немного помог (обменял валюту по льготному для них курсу). Вскоре с очередным почтовым самолётом они улетели.
Логинову я позвонил, как только заступил в очередной наряд дежурным по полку (читай, как только у меня появилась ближайшая возможность связаться с Читой). Геннадий Павлович обрадовался моему звонку, спросил, когда я буду в Чите. У меня пока не было ни такой необходимости, ни возможности. Тогда он предложил свои услуги: когда надумаю приехать – позвонить ему, он через Полуяна вызовет меня для проверки каких-нибудь «фазометров», в полку будут обязаны оформить мне командировку. Меня это обрадовало. Значит, Логинов не забыл Житомир, и наша дружба продолжится. Воспользоваться его предложением я решил немного позже, сейчас бы меня Захарченко сразу разоблачил, ведь лаборатория уже всё сделала. Но потом я несколько раз прибегал к помощи Геннадия Павловича, даже был два раза у него в гостях. У него в Чите была хорошая квартира на центральной улице Ленина.
Глава 18. Работа
Полк по прибытию и всё последующее время выполнял задачи по перевозке различных грузов в места, где размещались наши войска. Это, в первую очередь, были Чойбалсан, Ундэрхан, Сайншанд, потом Чойр, Даланзадгад, Арвай - Хээр, и другие гарнизоны. В них в основном располагались сухопутные воинские части типа пехотных и артиллерийских. В середине 1969 года прибыло в Даланзадгад крупное автомобильное соединение. Возили мы к ним всё: оружие, боеприпасы, продовольствие, магазины «Военторга», людей (начальство, командированных, артистов), даже сантехнику – сам видел, как грузили в Ми-6 унитазы. Осенью 1968-го и все последующие осени 1969-1971 годов с грузовой станции Улан-Батора развозили по гарнизонам картофель, капусту, морковь, лук и другие свежие овощи, были и фрукты. На коротких маршрутах трудились Ми-4, на более продолжительных – Ми-6. Только они могли долететь, например, до Чойбалсана и вернуться обратно со своим запасом топлива и с грузом до 10 тонн. Поршневой двигатель Ми-4 из-за разреженности воздуха расходовал много топлива, и получалось, что на большие расстояния Ми-4 возил только своё топливо, других грузов перевозил в таких случаях очень мало.
Работы было через край, но все понимали, что это необходимость, делать это надо «позарез», по-другому никак нельзя: железнодорожной связи в Монголии нет, автомобилями – медленно, вертолёты, хоть мало, но быстро решают проблему. И чувство нашей необходимости и полезности ещё более усилилось после событий на Даманском и публикации снимков с острова в советских центральных газетах весной 1969 года. У нас на аэродроме сразу ввели боевые дежурства и несколько Ми-6 улетели в Чойбалсан. Пробыли они там около месяца, а у нас боевые дежурства сняли только летом. Летали наши вертолёты и днём, и ночью – перемещали войска и снабжали их боеприпасами.
У всех «наших» стали «чесаться» кулаки на китайцев. Кто бывал в командировках, рассказывали, что китайских проводников с поезда «Москва-Пекин» прямо на перронах били. Ещё рассказывали, что поезд «Пекин-Москва», следующий один раз в неделю через Улан-Батор (остальные такие рейсы были через станцию «Отпор» в Советском Союзе, минуя Монголию), выходили из Китая и проходили через всю Монголию, разрисованные иероглифами и обвешанные листовками-дацзыбао и плакатами с портретами Мао Цзэдуна от крыши до колёс. На советской стороне, на станции Наушки этот состав просто загоняли в тупик, а проводникам и пассажирам предоставляли другой – более «чистый» до Москвы. Обратным рейсом разрисованные вагоны возвращались через Монголию снова в Пекин.
С Нового, 1969 года многие наши офицеры, сначала лётчики, потом и техники, стали получать разрешения на приезд семей. Главными доводами при получении такого документа были крайняя необходимость в объединении семьи и наличие хоть какой-то жилплощади, где можно разместить прибывших. По первому пункту некоторые пускались на ухищрения, но большинство приводили в самом деле важные причины. Одной из таких причин было ожидание в семье ребёнка. Из житомирских первым получил такое разрешение Ковалевский Владимир. В феврале-марте Нэля с Борькой уже прибыли в Налайх и поселились в одном из трёх двухэтажных деревянных домов. В июне Нэля родила девочку. Приехала семья и к Литвинову. Из житомирян только нам с Писаревым в этом вопросе «не везло».
Из моих офицеров первым с такой просьбой обратился Мартынюк. Он женился по выпуску, и жена должна была вот-вот родить. Разрешение на приезд жены Мартынюк получил быстро, уже в январе-феврале, но приехала она только в апреле после родов уже с сыном, родители назвали его Эдуард. Мартынюк получил небольшую комнату в четырёхкомнатной квартире в первом панельном пятиэтажном доме.В начале мая ко мне подошёл Баринов. Рассказал, что он выехал на службу, оставив девушку Женю, с которой жил в гражданском браке. В недавнем письме она сообщила, что беременна и просила у него совета, а как поступить,он не знает,не может решить.Я посоветовал, что лучше всего вызвать её сюда, сыграть свадьбу, получить комнату и ждать рождения ребёнка, ещё добавил, что в таком решении вопроса будет заинтересован политотдел, всё решится быстро.
Вскоре Баринову разрешили приезд невесты. Она долго раздумывать не стала, и в конце мая уже была в Налайхе. Поселили их там, где уже жил Мартынюк, в четырёхкомнатной квартире. Семья Бариновых там стала четвёртой. Свадьбу сыграли очень даже неплохую, накрыли хороший стол с мясом, рыбой и большим количеством спиртного. Мясное блюдо – свежая баранина, ещё совсем недавно паслась в полукилометре от нашего городка, а рыбу мы с Мартынюком наловили с избытком. Ещё у меня «нашлись» десятка два малосольных хариусов, закуска – намного лучше селёдки, кто понимает, а всё остальное – из магазина. В октябре у Бариновых родился мальчик. Его назвали Александром.
Весной 1969 года, как я считаю, мне, повезло с моими кадрами: стало легче, когда прибыли солдаты весеннего призыва. Ко мне в группу выделили четырёх рядовых и одного сержанта, прошедшего годичные курсы младших командиров. Двое солдат были не самого примерного поведения. Латыпов Дамир был «Жалобиным» в солдатском звании, Смирнов Андрей «любил позу»: старался выделиться, иногда даже подставляя товарищей. За это его не любили, а он ещё сильнее надрывался. Но двое рядовых были совсем другого толка. Прибыли из Ленинграда и, что меня удивило больше всего, – после двухгодичной учёбы в политехническом институте. Я их сразу спросил: в чём дело, ведь до окончания института на срочную службу не призывают. Они ответили, что пошли служить добровольно, по убеждению. Они так решили: сначала выполнить свой долг, а потом уже доучиваться. Были они грамотными, эрудированными, активными, очень дисциплинированными, технически подготовленными. Вскоре заслужили авторитет среди солдат и моё глубокое уважение.
Уже летом я стал поручать им самую трудную работу, потом даже не всегда перепроверял, зная, что всё будет сделано на отлично. В некоторых вопросах службы и работы я им доверял больше, чем своим офицерам. Часто с ними беседовал на отвлечённые темы об их жизни в Ленинграде, их родителях, друзьях, подругах. Ленинград я узнал и полюбил ещё в 1955 году при поступлении в Академию связи. Они эту мою любовь ещё больше укрепили и усилили, вдохновенно рассказывая о местах, которых я не знал, например, о дворце Меньшикова, о Гатчине, о Кронштадте. Иногда мы беседовали подолгу, парни были эрудированными и контактными, разговаривать с ними было интересно и познавательно. Память о себе они оставили большую и хорошую. Я очень жалел, что после их демобилизации потерял связь с ними, хотя несколько писем от них получил из Монголии после того, как уехал в Иркутск. Я им отвечал, попросил и записал их домашние адреса в Ленинграде, но записную книжку случайно забыл в будке телефона-автомата. Они мне почему-то из Ленинграда не написали.
Сержант Бучацкий Алексей Иванович был для меня «счастливой находкой». Я за всю свою военную службу не встречал другого такого, ни среди солдат, ни среди сверхсрочников и прапорщиков. Он обладал несомненным организаторским талантом и даром убеждения. В отделении электриков он очень быстро навёл порядок, солдаты стали заметно опрятнее, ходили с начищенными сапогами и с чистыми подворотничками. Никаких хождений вразвалочку, мелких нарушений дисциплины и распорядка не стало, а я задавал себе вопрос: почему же я это терпел и не наводил порядок раньше?
Через полгода Бучацкого назначили старшиной ТЭЧ, и он успешно справлялся с этой должностью. Большой его заслугой стала борьба с дедовщиной. С осени 1969 года стали заметны её признаки. Я разговаривал об этом со своими солдатами, особенно с ленинградцами, рассказал, как боролись с дедовщиной в Житомире солдаты-венгры. Солдаты мне не очень доверились, многого не рассказали, а главное утаили, но за «всякими экивоками» я выяснил зачинщиков, имена которых до этого частично уже вычислил. Алёша Бучацкий сумел организовать «молодых», и они стали активно давать отпор «старикам», дедовщина пошла на убыль.
А ещё через полгода начальник штаба Кондаков придумал для Бучацкого должность главного старшины для рядовых и сержантов всего нашего полка, хотя такой должности штатным расписанием предусмотрено не было. Алексей не растерялся, ввёл себе в подчинение старшин эскадрилий и ТЭЧ, установил жёсткое соблюдение дисциплины и распорядка дня, полностью искоренил дедовщину. Вскоре попросил у меня рекомендацию для вступления в члены партии, я, нисколько не сомневаясь, написал. Убыл я из полка раньше, чем демобилизовался Бучацкий. О его жизни и работе после ДМБ не знаю, но очень хотел узнать. Думаю, что, если его таланты не исчезли из-за бытовых проблем, у него должно быть хорошее и полезное обществу будущее.
И ещё один сержант мне запомнился. Он пришёл, по-моему, с осенним призывом 1969 года, но тоже после школы сержантов. Это был Олег Сывороткин. Он повторил путь Бучацкого, т.е. был сначала у меня хорошим командиром отделения. С его помощью я смог обновить линолеум на полах в группе (с самого начала мы наклеили на полы линолеумную плитку, но она оказалась совершенно неподходящей),и ещё он украсил стены в группе лозунгами и плакатами. И снова его у меня забрали на должность старшины ТЭЧ. Я даже по этому поводу возмущался у Сухорукова: как появляется у меня хороший сержант, так его обязательно у меня"уводят". С должностью старшины ТЭЧ Сывороткин справлялся также успешно.
В середине июня мои прапорщики все сразу подали заявления на увольнение. Я никого уговаривать не стал. Они рассчитались и уехали, а я не досчитался фотоаппарата, своего любимого «Зоркий-5С». Он хоть и был стареньким и искалеченным моими ухищрениями фотографировать под водой на Кубе, но работал. Получилось так, что Бодня попросил меня принести фотоаппарат и снять их на пропуска через границу. Я сфотографировал, вынул плёнку, отдал им, сказав, что дальше пусть действуют сами, а фотоаппарат в чехле повесил на спинку стула на своём рабочем месте в ТЭЧ. Через несколько дней после их отъезда решил отнести фотоаппарат домой, тогда и обнаружил, что футляр пуст. Кто из троих «увёл» фотоаппарат – не знаю, но думать было можно на всех троих, разве что чуть меньше на Владимира Бурого.
Ещё изменения произошли в моей группе в связи с реорганизацией в масштабе ВВС. Из группы была выделена отдельная служба по контролю и обслуживанию самописцев-бароспидографов, речевых информаторов, автоматических регистраторов режимов полёта и других «чёрных ящиков». Назвали эту службу КИССО – Контрольно-измерительная станция самолётного оборудования, и прислали из Читы старшего лейтенанта Прозорова Николая (не помню отчества) на капитанскую должность начальника этой станции. Мне стало меньше работы и заботы.
Прозоров приехал сразу со всей своей семьёй и начал обживаться. Название его службы всех в коллективе сильно интриговало, поэтому стали называть Николая по месту его работы – «КИССО», это стало его прозвищем и незаметно переросло в «Кису». Вскоре Прозоров развил бурную деятельность в плане личной наживы: стал много времени уделять рыбалке, оставляя за себя на службе прапорщика, а пойманную рыбу его жена стала продавать, организовав в жилой зоне «рабочее место» у входа в продовольственный магазин.
Всем в городке это очень не понравилось, нарекания стали поступать в ТЭЧ. Капитаны Бирюков, Ярков, Вакуленко и я, посовещавшись, решили такую торговлю прекратить. Поехали на реку, наловили рыбы около 20 кг. Вернулись в жилую зону и встали рядом с Прозоровой. Женщины, выходя или заходя в магазин стали приценяться. Мы говорили, что отдаём рыбу даром. У нас стали её разбирать, к Прозоровой перестали обращаться. На следующий день всё повторили. На третий день Зинаида Прозорова, увидев нас, «психанула», стала ругаться и, собрав рыбу, ушла домой. На четвёртый день «на работу» не вышла. Продажа рыбы из Толы в нашем городке прекратилась.
И ещё одну плохую черту в характере Николая Прозорова пришлось исправлять. Он был большой любитель «стрелять» папиросы и сигареты. Всем в курилке было неприятно, но, скрепя сердце, все пока терпели. Но однажды Николая срочно отправили в командировку: что-то случилось с самописцем на нашем Ми-6, длительно работавшем в Дархане. И совпала эта его командировка с днём выдачи зарплаты. Он свои тугрики получил и решил передать их жене через Бирюкова. Игорь Тимофеевич с таинственным видом подошёл ко мне и позвал помочь, я заинтересовался и согласился. Сели в его КРАС и поехали в магазин «Военторга» в служебной зоне. Там он купил ящик папирос «Беломорканал», размером примерно 80х80х80 см. Мы погрузили его в кузов и поехали в жилую зону, где Игорь Тимофеевич передал с моей помощью жене Прозорова папиросы и остатки денег со словами:-«Зина, твой улетел в Дархан, а тебе велел передать вот это». До меня только тогда дошло, что мы сотворили, я еле сдержался от смеха. По возвращении из командировки Прозоров перестал разговаривать с нами обоими, но «стрельбу» курева прекратил. Бирюков Игорь Тимофеевич поступил с ним жёстко, но результативно. Самое интересное в этой истории, что Бирюков не курил.
Глава 19. Дом офицеров
Летом 1969 года стала воплощаться идея офицерского Дома культуры. Сразу по прибытию в Монголию осенью 1968 года в жилой зоне показывали кино на стенке котельной, как стемнеет. Это всем быстро надоело. Монгольское телевидение работало от силы 3-4 часа в сутки, да и показывали они, в основном, репортажи с каких-либо праздников или спортивных состязаний, а чаще всего – постановки Улан-Баторского театра оперы и балета и советские кинофильмы. Нашего Советского телевидения ещё не было. В холодное время осени и зимы 68-69 года было не до кино, да и вообще некогда было думать об отдыхе, больше переживали о том, как перезимовать. Однако идея нормального досуга в мозгах многих уже появилась.
С весны 1969 года, как потеплело, мы снова стали смотреть кино у котельной, но все уже мечтали и с нетерпением высказывались о нормальном кинотеатре. И вот летом 1969 года майор Сухоруков Иван Андреевич от своего друга-монгола (они вместе учились в Академии имени Жуковского) узнал, что где-то в Чойбалсане на каком-то складе лежит невостребованная киноаппаратура для стационарного кинотеатра. Все это восприняли, как знак судьбы. Развернулся наш политотдел, и подполковник Борзенков точно узнал, где эта аппаратура лежит и как её можно приобрести. Оказалось, что она предназначалось для задуманного, но так и непостроенного Чойбалсанского аймачного Дворца культуры. Аппаратура несколько лет залёживалась, наше предложение её приобрести обрадовало владельцев-монголов, но они продавали только за наличные и «с обременением» в виде 50 литров спирта. Был объявлен сбор средств, в который, по-моему, все вносили деньги с удовольствием. Со спиртом было проще: на каждом Ми-4 стояла система против обледенения несущих и рулевых лопастей вертолёта в виде 80-литрового бака со спиртом и насоса, который подавал при необходимости этот спирт в лопасти для разбрызгивания по передним кромкам. Несколько полётов в сложных метеоусловиях, и вопрос был решён.
Аппаратуру купили и привезли на Ми-6. Оказалась она очень качественной и ценной, предназначенной для кино в крупных городах областного, даже скорее, республиканского значения. Возникли вопросы: где это всё устанавливать, и кто будет делать? Выручила русская смекалка. В Улан-Баторе в это время достраивали и отделывали силами Московского строительного треста Дворец культуры и спорта, переданный впоследствии в дар от советских людей монгольскому народу. Решили обратиться туда за консультацией, и снова удача: похожую аппаратуру монтировали в кинозалах этого дворца. Привезли специалистов к нам, они всё осмотрели и сказали, что будут нас консультировать за отдельную плату.
Было заключено устное соглашение. Они сразу же нарисовали план кинозала с размерами (именно такие размеры обеспечивали хорошее качество изображения на экране и хорошее качество звука). Наши военные строители принялись ставить кинозал из стандартных щитов от сборно-щитовых бараков, но нужная ширина была больше, чем стандартная, тогда решили и длину сделать больше и к кинозалу пристроить ещё несколько комнат. Кинобудку надо было делать отдельно и из кирпича. Все наши офицеры сразу присоединились к работе. Здание поставили довольно быстро, началась отделка. Снова привезли консультантов. Они спланировали установку проекторов, экрана и звуковых колонок. Поставили четыре проектора электродуговых и два обычных, ещё они порекомендовали, и мы добавили к этому два проектора узкоплёночных, как в кинопередвижках, этим мы обеспечили просмотр фильмов любого формата без перерывов на смену частей.
Установить экран они рекомендовали на подиуме. Сразу все подумали о сцене, но экран был огромным: 10 м в длину и 3,5 м в высоту (я это узнал потому, что моей группе поручили его установку), и занимал бы всю сцену. Решили сделать его складывающимся. Эту проблему быстро решил Михаил Яцюк со своей группой, несмотря на то, что особенностью экрана была его вогнутость (консультанты сказали, что на плоском экране изображение по краям будет не резким). Полотнище экрана было из какой-то искусственной ткани и не сплошное, а всё в мелких отверстиях и растягивалось на раме с помощью шнуровки по периметру. Мои солдаты-ленинградцы сразу разобрались, что к чему, экран быстро собрали и поставили.
Больше всего меня удивила установка звуковых колонок. Их было 16 штук и надо было установить в особом порядке: 4 штуки на сцене, четыре – на задней стене кинозала, по две слева и справа в передней части зала в трёх метрах от сцены и по две в середине зала тоже слева и справа. И все они должны располагаться в строго определённом порядке. Казалось, что это излишество, но при просмотре фильмов, особенно музыкальных, эффект получался поразительным.
Всё стало ещё красивее и наряднее после художественного оформления клуба изнутри и снаружи. Жена Вениамина Викторовича Яркова была по призванию и по образованию художником и разрисовала стены очень красиво и с выдумкой. В конце июля – начале августа кинотеатр и клуб заработали. Кино показывали в два сеанса: в 16 часов – для свободных от службы и для женщин с детьми, а в 18-30 – для тех, кто возвратился со службы. Вскоре стали организовываться разные кружки, в том числе, самодеятельность. Все были довольны и рады.
И снова напрашивался вывод, как в случае с озеленением. Если бы мы ждали устройства Дома культуры по планам высокого начальства, ничего бы у нас не было, а если бы и было (с большой растяжкой во времени), то совсем не того качества. Только желание, воля и стремление сделать всё, не ленясь, собственными руками делают большие и хорошие дела и дают настоящий результат.
Глава 20. Озеро Хубсугул. Русские жители Монголии.
В июле пришло распоряжение отрядить два отделения (человек 12-15) солдат во главе с офицером и прапорщиком для командировки в Северо-Западную часть Монголии. Оказалось, что на восточном побережье монгольского озера Хубсугул приземлился наш космический аппарат, который должен был сесть, как обычно, в степях Казахстана, но «немного промахнулся». Солдаты требовались для охраны спутника до тех пор, пока не найдут способ его эвакуации. Наши начальники долго не раздумывали, и снова назначили Баринова. И меня снова назначили в поездки к этому отряду. В общем, история повторилась.
Баринов был, мягко говоря, очень расстроен. Я пытался протестовать и за него, и за себя, говорил, что Баринову необходимо побыть с семьёй, но снова сложилось впечатление, словно я обращался к глухонемым. Правда, Кондаков распорядился, чтобы я чередовал поездки с Жалобиным, но от этого ничего особо не менялось. Отвезли охрану и палатки без меня, устроились они там, как смогли. Дней через 10 я отправился в первую поездку.
Сложность поездки заключалась в том, что за светлое время суток весь путь от нас до лагеря на озере проехать невозможно. Ехать ночью в горах без хорошей дороги опасно, поэтому необходимо было выбирать ночлег. Ночевали в Дархане в гостинице. Это было плохо потому, что путь разбивался на два неравных отрезка. Первый, от нас до Дархана был короче и по хорошей асфальтированной дороге. Второй от Дархана до лагеря был длиннее и по гористой местности, особенно плох был участок от городка Мурэн до лагеря, там вообще приходилось иногда ехать «по интуиции».
Хубсугул меня поразил и покорил. Это – монгольский Байкал (учёные говорят, что Хубсугул и Байкал были когда-то одним озером). Вода в Хубсугуле очень чистая и очень холодная, а берег, как на Байкале, – скалистый, с каменистыми отмелями. Какая рыба водится в Хубсугуле, не знаю, заниматься рыбалкой было некогда.
Спутник выглядел очень впечатляюще. Я никак не мог понять, как такую махину смогли «закинуть» в космос. В первую нашу встречу он был обгоревшим и сизо-серым, потом, со временем стал покрываться ржавыми пятнами. Все лючки и горловины на нём были опечатаны. Солдаты укрыли его чехлом и охраняли только по ночам. Днём его хорошо было видно из лагеря. Мы с водителем в лагере заночевали. В палатке ночью замёрзли, но потом на солнце отогрелись. Выехали очень рано, с расчётом, что ночью по хорошей дороге от Дархана доедем до дому без ночёвки на стороне. Уезжал я с наказами, что привезти всем и каждому в следующий рейс, и с очень тяжёлым сердцем, было жалко и солдат, и Баринова. Ничего хорошего в этой командировке я не увидел.
Примерно в полдень проезжали какое-то селение с деревянными рублеными домами, и я обнаружил, что у меня закончились папиросы. Предложил водителю проехаться по улице, поискать магазин. Магазин нашли, но он оказался закрытым на обед. Вывеска с расписанием работы обещала, что перерыв скоро закончится. Решили подождать и присели с водителем на завалинку магазина. Сразу внимание притянули дети, игравшие рядом, и я сказал шофёру: «Смотри, какая девчонка!» Девочка в самом деле выделялась: лет пяти-шести, белокурая, лицо славянское, в белом платье-рубахе ниже колен и с крестиком на шее. Подошла к нам и заявила: «Я не девка, а парень. Звать Костька». Мы с шофёром остолбенели. Я первый сообразил: «Ты, что русский?» «Да. У нас здесь все русские».
Стали его расспрашивать, где и с кем он живёт, где все взрослые. Костя показал нам свой дом. Водителю захотелось пить, воду вынесла пожилая женщина в засаленном переднике под грудь и в платке на голове, завязанном «ушками» спереди. Шофёр попил, остатки воды женщина выплеснула на землю, кружку поставила на завалинку у крыльца, в дом не унесла. Я сделал вывод, что она «старой веры». Стал её расспрашивать: как и почему они - русские, живут в Монголии? Оказалось, что это село образовали забайкальские казаки в 1919-1920 годах во время их ухода из России с бароном Унгерном. Живут они, в целом, неплохо, но почти не контактируют с монгольским правительством и с монголами. Власти не берут таких русских на службу в государственные органы управления и на работу, хотя они все уже давно знают монгольский язык и могут работать даже переводчиками. Сложились такие отношения ещё со времён правления Сухэ-Батора. Это их обижает, ведь прошло уже столько лет, сменилось не одно поколение, а отношения не меняются.
Вскоре Костька прибежал сказать, что магазин открылся, мы с водителем купили курева и уехали. Я подумал, что это село будет удобно для ночлегов при дальнейших поездках на Хубсугул, необходимо будет установить с ними более тесные контакты. В следующую поездку я привёз Косте подарки, познакомился с мужчинами моего возраста, был приглашён «на вечёрку» с танцами под гармошку (танцы были совсем несовременные). Из разговоров с молодёжью на танцах выяснил, что они очень недовольны диктатом родителей, и ещё больше – поучениями и категорическими требованиями дедушек и бабушек.
Жизнь у них скучная. Родители никуда не отпускают: учиться в Улан-Баторе, а тем более в СССР нельзя, съездить в гости к родственникам в Забайкалье – тоже нельзя. Устои у них в деревне как были заложены с 1920 года, так и не изменились, церковь занимает в их жизни главное место, в школе преподают Закон божий. Ещё сказали, что есть и другие русские селения в Монголии. Есть посёлок на окраине Улан-Батора (там один раз я побывал в 1970 году), ещё село на Селенге недалеко от монгольского города Эрдэнэт, они туда ездят и с тамошними жителями общаются. Вся молодёжь, особенно девушки, очень интересовались современной жизнью в Советском Союзе и мечтали посмотреть на Россию «хоть одним глазком». Я, как мог, пропагандировал им советскую жизнь и быт, вообще всё советское. Рассказывал об учёбе, медицине, об отношениях между родственниками, о взаимоотношениях в обществе и в семьях, о детях, детских яслях и садах. Они удивлялись и, кажется, не совсем верили.
В дальнейшем я в этой деревне бывал ещё несколько раз. Ночевать в ней нам было удобно: это была большая часть пути от нас на Хубсугул. В домах было относительно чисто, были бани, мы с шофёром даже раза два-три обмывались в такой с дороги. Когда спутник вывезли, и мои встречи с этими русскими прекратились, было даже грустно: я долго жалел их всех – людей без Отечества, без Родины, без прав и без надежд на хорошее будущее.
С эвакуацией спутника было совсем непросто. Был он тяжёлым для одного Ми-6. Придумали вывозить его двумя вертолётами. Для этого в Союзе изготовили балку длиной около 30-ти метров. Документация на эту балку, сданная потом в нашу ТЭЧ, походила на докторскую диссертацию, с большим количеством подписей на титульном листе и со многими предупреждениями и оговорками. Я на досуге её почитал и был удивлён сложностями этого, казалось бы, простого устройства. Например, на балке был предусмотрен синхронный отстрел пиропатронами обоих тросов с вертолётов, и отдельно отстрел груза (спутника). Зачем так сложно, я не мог понять, мне казалось, что отстрела одного груза вполне достаточно, но решил, что это сделали умные люди и что-то при этом имели в виду. Дополнением к балке была круглая платформа на салазках диаметром около четырёх метров. Сопровождали это «железо» двое мужчин лет по 30-35. Они в дальнейшем руководили тренировками экипажей вертолётов и вывозом спутника. Были они не очень общительными, держались обособленно, кем были по жизни и по работе, я не знаю.
Для вывоза спутника были выбраны два лучших экипажа Ми-6: Айзенберга и Литвинова. Начались тренировки. Сначала лётчики тренировались с балкой взлетать и садиться. Потом стали летать кругами над аэродромом с различными поворотами и виражами. Следующий этап – полёты с пустой платформой на балке, и окончательно: полёты с платформой нагруженной. Для груза на платформу чего только не предлагали, но проще всего оказались мешки с песком: этого «добра» у нас было хоть завались.
В сентябре спутник вытащили из скал, доставили до ж/д станции Дархан и установили на платформу. Экипажи прилетели и сбросили балку недалеко от ТЭЧ, она так и осталась там ржаветь. Баринов вернулся к семье и к своим служебным обязанностям. На этом вроде всё закончилось, но не совсем. Через месяц пришло письмо из Академии наук СССР с выражением благодарности всем членам двух экипажей вертолётов за спасение научных данных со спутника. К письму были приложены ещё медали ВДНХ для всех членов обоих экипажей. О Баринове и его команде даже не упоминалось, словно они не сберегали эти научные данные в нечеловеческих условиях.
Глава 21. Досуг
К осени 1969 года почти все работы, не связанные с авиационной техникой, мы сделали. Офицерами ТЭЧ было принято решение сделать несколько коллективных выездов на природу. Я решил проявиться и организовал поездку в Улан-Баторский лесной заповедник. Собирался туда съездить я ещё когда увидел его первый раз, при следовании от эшелона на место базирования: очень красиво он выглядел. Но первая поездка туда состоялась только через год с лишним. Поехали как-то раз в воскресенье большим коллективом: и офицеры (некоторые с семьями), и солдаты. Решили заехать в лес с южной стороны, не со стороны Улан-Батора. Приехали на опушку, стали выгружаться. Я пошёл осмотреться и выяснил, что в этом месте растут одни кедры, подумал, что наберём орехов. Вернулся и предупредил всех, чтобы на деревья не лазили — кедровые ветви очень некрепкие, могут обломиться. Рассказал, как я однажды летел чуть ли не от вершины до земли, обламывая все ветви подряд, и показал шрам на руке от этого падения. Вроде все поняли, разошлись кто — куда. Вскоре услыхал выстрелы. Оказалось, что стреляли офицеры по шишкам. Сказал, что это им дорого обойдётся: по выстрелу на шишку! И решил, что надо делать хоть какой-то колот. Колот — это молот, изготовленный из увесистой чурки, насаженной на трёхметровый шест. Его устанавливают около ствола кедра и два-три человека с размаху бьют чуркой по стволу, от содрогания зрелые шишки с дерева падают на землю. Стал искать инструмент для изготовления колота, но подошёл Миша Баринов и обратил моё внимание на некоторые кедры. Кора на их стволах на высоте около трёх метров была ободрана. Всё стало понятно: кто-то до нас бил шишки колотом, и естественно, что с собой его не увезли. Пошли искать свежие ободранные кедры и вскоре нашли и колот. Дело пошло веселее: вскоре все желающие набрали по вещмешку шишек. После «тяжёлой работы» решили перекусить. Пригодились ружья охотников: при подъезде к лесу мы заметили большую стаю диких голубей, собирающих корм прямо на дороге. Решили на машине подъехать к ним и залпом выстрелить. Получилось очень даже неплохо: за один залп убили больше тридцати голубей. Вернулись, развели большой костёр, все желающие принялись разделывать голубей и печь их на вертеле - крепком пруте из тальника. Хорошо и весело пообедали и вернулись домой. Поездка всем запомнилась, и поступало потом много предложений особенно от солдат-механиков, повторить. А я стал после этого штатным организатором всех выездов ТЭЧ на природу. Ездили в 1969 году в заповедник ещё раза три или четыре, пока не случилось ЧП: в одной из поездок, несмотря на мои постоянные предупреждения, латыш-двухгодичник всё же полез на кедр, упал и ударился о землю, с переломом двух рёбер. Командиры сразу же всякие выезды в лес прекратили. Возобновились они уже при Ёлгине осенью 1970 года, а осенью 1971 несколько раз выезжали уже в лес, увиденный мной однажды при подлёте к нашему аэродрому с воздуха.
В сентябре в Монголии проводилось празднование 30-й годовщины событий на Халхин-Голе. Монголы выпустили памятную медаль. Была большая делегация из Советского Союза. Торжества длились несколько дней. К нам в полк прибыли несколько человек из Советской делегации, чтобы их свозили на вертолётах к месту событий. Это были в основном люди творческие, во главе с Константином Михайловичем Симоновым. Два Ми-6 убыли в Тамцак-Булат. Лётчики рассказывали, что там Константин Михайлович ходил по развалинам, узнал место своей землянки, место землянки штаба. По возвращении провёл творческую встречу у нас в жилом городке в новом Доме культуры. Выступали также другие писатели и поэты, но мне запомнились только Симонов Константин Михайлович, журналист Генрих Боровик и Инна Кашежева - молодая поэтесса.
В октябре 1969 года от меня ушёл Жалобин. Его «пригласили» в наш ОБАТО в штат заместителя командира батальона по политической работе на должность помощника по комсомолу. Там Валерий Петрович пришёлся к месту, через полгода о нём заговорили, как о примерном офицере. Видимо, в политической работе есть такая возможность отличиться и прославиться, ничего не делая.
Глава 22. Институтские проблемы. Отпуск
Всё время со дня прибытия в Монголию я постоянно раздумывал: как же поступить, чтобы продолжить учёбу в институте? В октябре-ноябре 1968-го написал два письма в Житомир: Олегу Жураховскому, молоденькому парню, он в 1965 году только закончил школу, и лейтенанту милиции Фильо Евгению. Мы жили недалеко друг от друга, вместе ходили на занятия в ОТФ (общетехнический факультет – учебный пункт Киевского Политеха в Житомире), вместе делали домашние и контрольные работы. В письмах я спрашивал, как они продолжили учёбу и просил узнать в институте обо мне. Ответа от них не было.
Поддаваясь на «обработку» командования, я уже подумывал бросить учёбу, но в конце мая 1969 года мне неожиданно пришло официальное письмо из Киева. В нём секретарь-корреспондент заочного факультета КПИ Волкова Галина Сергеевна, абсолютно незнакомая для меня женщина, спрашивала: буду ли я продолжать учёбу? Она на свой риск перевела меня условно на четвёртый курс и готова присылать мне задания, рекомендации и даже частично необходимые учебники, если я на это согласен. Я воспринял ее письмо, как знак судьбы, и решил институт не бросать, во всяком случае постараться поучиться ещё сколько будет можно.
Как Галина Сергеевна смогла узнать мой монгольский адрес, и чего ей это стоило, я узнал позже. Оказалось, она – очень неравнодушный человек, стала расспрашивать обо мне всех житомирских студентов. От Фильо Галина Сергеевна и узнала мой новый адрес: в/ч полевая почта 23313. Олег Жураховский летом 1968 года поступил на стационарное обучение в Одесский политехнический институт и моего письма даже не видел (я об этом узнал от него при личной встрече).
Женя Фильо на письмо тоже мне не ответил (сказал, что за работой совсем о нём забыл), но всё же сделал для меня доброе дело. Других писем я в Житомир никому из однокурсников не писал, так что Галина Сергеевна отыскала меня по единственному письму. Я ей ответил, что учёбу продолжать буду и запросил необходимые инструкции и задания на четвёртый курс.
Отпуск мне Проскурин не давал, несмотря на рапорты, в которых я писал, что не использовал отпуск ещё за 1968 год. На эти рапорты он устно отвечал, что даст отпуск только в обмен на мой рапорт о переводе во внутренние округа СССР. Уже в последних числах декабря 1969 года всё же отпуск разрешил за два года сразу. Но меня ожидало ещё одно препятствие: командующий танковой бригадой в Улан-Баторе, где нам оформляли пропуск через границу, в это время получил генеральское звание, «шил генеральский мундир» и не появлялся на службе уже третьи сутки. Я день просидел в штабе бригады, ночевал в монгольской гостинице, с утра снова «засел» в коридоре штаба и молил о скорейшем завершении этой пошивочной кампании.
Выручил начальник штаба бригады. Мы с ним случайно познакомились на Толе летом 1969 года. Он приехал на рыбалку в спортивном костюме на штабном УАЗе (поэтому звания его я не увидел, а для себя решил, что он скорее всего полковник), развернул и закинул удочку. Занимался, видимо, этим впервые, ничего у него не ловилось. Я подошёл, поинтересовался, на какую наживку он ловит, оказалось, что на какую-то искусственную, совсем для Толы неподходящую. Тогда я переделал его «приспособление», заменив своим простым крючком, достал из реки горсть ручейников (личинок бабочки-подёнки - основной корм хариуса) и с первого заброса вытащил приличную рыбку. Он удивился, закинул сам и выдернул ещё одного хариуса, рыбалка пошла, я вернулся к своим удочкам. Минут через 15-20 он позвал меня, у него «с собой было», мы выпили, закусили, познакомились, поговорили, и я об этой встрече забыл, как о совершенно случайной. Но не забыл её мой новый знакомый. Встретив меня в штабе, и, видимо, вспомнив уроки рыбалки, он заметил моё долгое сидение в коридоре и пригласил к себе в кабинет. В кабинете спросил, что случилось. Я рассказал, что жду командующего, чтобы подписать пропуск через границу, а он мне рассказал о генеральском звании командующего и мундире и «сделал выговор»: почему я сразу не обратился к нему? Не раздумывая, подписал пропуск, поставил печать, пожелал счастливого пути, и я помчался на вокзал, обдумывая моё везение на хороших людей.
Новый, 1970 год я встречал в поезде «Улан-Батор – Москва» в районе восточного побережья Байкала, совершенно один в вагоне. В Тайшете сделал остановку для встречи с родителями и со своей семьёй, они с лета 1969 года переехали в Тайшет к родителям жены и ждали вызова в Монголию. Пробыл я в Тайшете и Бирюсе дней 5-7, а потом мы с женой отправились в Киев - восстанавливаться в своих институтах (я уже писал, что жена в 1965 году тоже поступила учиться в Киевский торгово-экономический институт, у этого института в Житомире был ОНФ – общенаучный факультет, который обучал своих житомирских студентов до третьего курса).
В Киеве меня направили в Житомир сдать экзамены за третий курс, а жену – в Винницу, там у КТЭИ находился постоянно действующий филиал. В Житомире я встретился ещё раз с супругами Тиханович: Иваном Даниловичем и Надеждой Ивановной: Иван Данилович преподавал математику, а Надежда Ивановна – историю партии и философию. Таких хороших людей и учителей, как супруги Тиханович я в своей жизни больше не встречал. Преподавали они так хорошо, что я до настоящего времени помню некоторые их лекции. Тихановичи были настоящими русскими интеллигентами: умными, грамотными, добрыми, отзывчивыми, вежливыми и неконфликтными. И ещё меня всегда умиляла их духовная близость. Они постоянно были вместе и на работе, и на досуге. У них всегда находились темы для разговоров, они были постоянно нужны друг другу, и не скрывали этого от окружающих. Я почитаю их в ряду лучших своих учителей и благодарю судьбу, что она дала возможность с ними познакомиться.
За неделю я подготовился и сдал Ивану Даниловичу единственный оставшийся экзамен за третий курс, а затем вернулся в Киев. В Киевском Политехе мне очень понравилась организация обучения заочников. Заочникам был выделен целый корпус под общежитие: мы могли в любое время приезжать и жить там, никаких препятствий в этом никто не чинил. По учёбе Галина Сергеевна Волкова подготовила для меня расписание посещения лекций на стационаре, составила перечень практических и лабораторных работ за четвёртый курс, какие я должен пройти, выдала список необходимой литературы. Я включился в работу по её рекомендациям и за неполных три месяца подготовился и сдал все экзамены за четвёртый курс и даже начал работать по пятому, заключительному курсу. Галина Сергеевна мне и в этом очень хорошо помогала. Считаю, что в получении моего высшего образования, её заслуга огромна, и я всегда об этом вспоминаю с благодарностью.
У жены в Виннице тоже всё было неплохо. Я два раза ездил к ней, видел, что она тоже старается. Свои дела она закончила даже раньше меня и уехала в Тайшет к детям. В общем, этот мой отпуск и наша с женой поездка на Украину были плодотворными. С хорошими чувствами я вернулся в Монголию в полк и приступил к своим обязанностям.
По приезду я узнал об изменениях: звание майора получил новый начальник ТЭЧ Сухоруков Иван Андреевич – выпускник ВВИА им. Н.Е. Жуковского. Халимоненко в ОБАТО был «на славе», там его способности «доставать» были очень востребованы. В остальном, в ТЭЧ всё оставалось по-старому, Мартынюк в группе справлялся без меня вполне нормально и грамотно.
Глава 23. Начало 1970-го
С приходом Сухорукова Ивана Андреевича в ТЭЧ многое изменилось. Солдаты перестали постоянно отвлекаться на различные «левые» работы в интересах угодника-Халимоненко, стали от этого более дисциплинированными и лучше работали на технике. Сухоруков был технически грамотным, активным, неравнодушным, с ним многие вопросы было проще решать. И ещё он умел отстаивать интересы личного состава ТЭЧ перед полковыми командирами. Работать стало намного легче и интереснее.
Иван Андреевич был ещё и компанейским человеком, имел богатый жизненный опыт и умел интересно об этом рассказывать. Он стал организатором многих хороших начинаний, любил разные коллективные выезды. Несколько раз мы с ним выезжали на Толу, раза три-четыре ездили за кедровыми орехами в Улан-Баторский заповедник и в лес за рекой Толой. Ездили офицеры и солдаты часто вместе, так было лучше во многих отношениях, а главное, что солдаты чувствовали заботу о них. Потом были экскурсии в Улан-Батор по городу и в музеи. Для их организации он привлекал своего друга-монгола, офицера монгольской армии в звании подполковника. Он вместе с Иваном Андреевичем учился в ВВИА им. Жуковского, но прибыл в Монголию раньше (видимо, Сухоруков после Академии служил ещё где-то). Жил этот офицер в Улан-Баторе в хорошем четырёхэтажном доме напротив главного столичного универмага «Дэлгуур». Служил в Главном Управлении военной авиации (монгольская авиация тогда уже выходила из зародышевого состояния). Я несколько раз и с Сухоруковым и один бывал у него в гостях. У него была русская жена и две очень красивых дочери. Старшая работала в Улан-Баторском представительстве «Аэрофлота» и была «лицом» этого представительства: её фото было на всех аэрофлотовских плакатах и рекламах в Монголии.
Работы нам в ТЭЧ не убавлялось. Летали наши вертолёты часто и много: боевых наземных воинских частей Советской Армии в Монголии становилось всё больше, и их следовало обеспечить хотя бы самым необходимым. Много полётов совершалось в интересах пехотных соединений, дивизий и бригад, которые были размещены в Даланзадгаде, Сайншанде и Ундерхане. Летали вертолеты и по заявкам истребителей из Чойра, там организовывалась дивизия. Полк, что прилетел на аэродром первым, вошёл в эту дивизию. Я два раза был в Чойре в командировках, и удивлялся, как там всё изменилось за полтора года, я ведь видел и знал эти места, как безводную степь.
Несколько наших Ми-4 прошли доработку: им поставили комплекс противотанковых управляемых ракет, которые подвешивались на пилонах слева и справа от грузовой кабины. Управлял пуском и наведением ракет правый лётчик. Вертолёты и так плохо взлетали из-за высотности аэродрома, а с этими комплексами стали ещё и плохо летать, и при выстреле ракетами залпом даже останавливались и проваливались в воздушную яму. Об этом говорил мне Ковалевский, об этом же высказывался и заместитель командира полка подполковник Бондаренко. Однако комплексы стояли, и лётчики отрабатывали их боевое применение на полигоне. Тренировки проходили часто, работы и лётчикам, и техникам ещё добавилось.
Во второй половине апреля возвратился с юга мой знакомый монгол, пришёл в гости и принёс хорошо выделанную рысью шкуру. Шкура была большая и красивая, похоже, самец, но без головы, для квартирного декора подходила плохо. Монгол снова пил со мной чай и ушёл с моими подарками для детей. Очень приглашал меня в гости пить кумыс. В одно из ближних воскресений я решил сходить.
На подходе заметил прибавление в его стаде: стал больше табун лошадей, прибавилось и овец, паслись уже шесть или семь яков, может, и верблюдов стало больше, я не особо вглядывался. Взрослые и старшие дети были заняты работой: шла дойка кобыл. Зрелище очень занятное. Из 8-10 жердочек, уложенных на рогатках, был изготовлен сужающийся загон высотой чуть выше метра, самое узкое место было в размер лошадиной «талии». Хозяин и один из сыновей, верхом на лошадях, у каждого в руках урга (шест в 4-5 метров длиной с ремённой петлёй на конце, служит для вылавливания животных из стада), по очереди ловили кобыл и заводили в загон, останавливаясь в самом узком месте. Жена и старшая дочь стояли около этого места наготове: с оцинкованными ведрами между колен. Как только кобыла остановилась, жена на «полусогнутых», держа между ног ведро, подскочила к соскам лошади и начала быстро доить. Дойка продлилась недолго, пока была возможность. Кобылица меньше чем через полминуты начала биться, лягать задними ногами и зло визжать. Хозяйка с ведром отскочила в сторону, петлю с шеи кобылицы сняли, и кобыла, взбрыкивая и взвизгивая, убежала в стадо. Сразу же ввели в загон следующую кобылу, и уже с участием дочери процесс повторился.
Я досмотрел дойку до конца. Подоили они около десятка кобыл, набрали за весь процесс полтора ведра молока. После этого все пошли в юрту. Пригласили меня. В юрте я увидел ещё одно прибавление: на земляном полу с голой грязной попой сидела девочка возрастом около года. Юрта моего знакомца была не очень богатой – без деревянного пола. (Достаток монгольских семей определяется ещё и по наличию деревянного пола в юрте). Хорошо ещё, что не было новорожденных ягнят и козлят. Позже я видел, как дети и животные играли в юртах вместе, не обращая внимания на испражнения животных, может, и детей.
Сначала в душе возмутился: нельзя так обходиться с детьми, русские так не поступают. Потом подумал о гигиене монголов вообще, ведь они так живут всю жизнь, и монголок особо, об их неспособности из-за этого к деторождению. Я об этом читал, что плохая гигиена и заболевание их далёких предков сифилисом создали у большой части монголов и монголок наследственную недоразвитость детородных органов. У части монгольских женщин вообще с рождения полностью отсутствует способность рожать детей. От этого население Монголии с годами становилось всё меньше и меньше. Правительство боролось за увеличение рождаемости разными методами. Одна из мер: всяческое поощрение, особенно материальное, женщин, способных рожать. Иногда количество детей в монгольских семьях достигает 15-20 человек. Похожая семья была и у моего знакомого: самая маленькая пока была шестой.
Говорили, что Анастасия Ивановна Цэденбал-Филатова занималась вплотную этими вопросами и очень даже успешно. При ней улучшились медицина, особенно женская, увеличилась рождаемость. Монголы были ей за это очень благодарны.
В юрте мы пили кумыс, ели мясо, потом пили чай. Кстати, узнал ещё одну особенность быта монголов. Они пьют чай с жиром и с камешками. Бараний и козий жир скатывают в небольшие шарики и сушат на солнце. При чаепитии бросают этот жир в чай, добавляют соль и молоко и так пьют. Чтобы чай постоянно был горячим, они применяют раскалённые на печке небольшие, величиной с вишню камешки. Я ещё раньше заметил, что на печках в юртах лежат такие камешки, но не представлял зачем. Оказалось, что монголы бросают эти камни в пиалу с чаем, чтобы постоянно чай был горячим, как кипяток.
Я ушёл из гостей с перегруженным желудком и переполненный впечатлениями. Мысли крутились вокруг семьи моего знакомца, в основном, вокруг детей. Прирост его семьи, видимо, хорошо поощрялся Правительством, но может он смог приобрести скот и из других источников дохода? Все дети были с ним, никто никуда не уехал, хотя старшим уже было около 13-15 лет. Их будущее было для меня совсем неясным.
И ещё: я при первых своих походах к реке или на охоту в степь замечал, что монголы очень любят встречаться в степи с кем бы то ни было, чтобы узнать новости или поделиться событиями. Мне кажется, у них сначала это было необходимостью, а потом стало традицией. Обычно монгол, завидев встречного, издалека, даже и не по пути, сворачивает и во весь опор скачет для встречи. Подъедет, поздоровается, спрашивает о том, не нужно ли чего. После минутного разговора садится снова на лошадь и уезжает. Но это делают только пожилые, у молодёжи это не поощряется.
Всё лето друг-монгол и его старшие дети часто ходили ко мне, он стал припрашивать у меня кое-какие вещи. Что было не жалко, я отдавал, даже подкапливал для него пустые бутылки. По пути на рыбалку заглядывал к ним на стоянку, но в юрту заходил редко: у них ведь правило – зашёл в юрту, значит, тебя надо кормить. В конце июля - начале августа семья снова откочевала в Гималаи.
С ранней весны 1970 года проявились таланты старшего лейтенанта Токаря Валерия Павловича из группы радио: он увлёкся кино и решил стать кинооператором. Точнее, ещё осенью 1969 года он привёз из отпуска восьмимиллиметровую кинокамеру с проектором к ней, и показывал коротенькие фильмы о своём отпуске гостям. Зимой 1970-го он подал заявление во ВГИК на заочное отделение кинооператоров, его приняли и выдали задания. Первый его довольно большой фильм был о реке Тола. С горы Холодной он снял вид на реку и на заливной красивый луг,который во всей весенней красе лежал за рекой, потом камера перешла на луг вблизи. Он заснял каждую полянку цветов отдельно, потом шли особенно красивые места реки и у реки. Попали в камеру и птицы, в основном орлы, коршуны и соколы, но были ещё пролётные гуси и утки. Фильм получился замечательный. Я его хорошо знаю и помню ещё и потому, что возил несколько фильмов Валерия на проявку во время отпуска на учёбу в 1970 г. В то время в Москве у Киевского вокзала была такая лаборатория, где мне всё проявили, разрезали и сделали копии. На обратном пути из Киева я привёз все фильмы Валерию и пересмотрел с ним каждый и не один раз.
Потом был его хороший фильм о жизни монголов в юртах. Очень впечатляющими были кадры о драке жеребцов. Это смотрелось захватывающе. Низенькие, но очень подвижные и злые, жеребцы в схватке за кобыл бились жестоко: лягались, кусались до крови, вырывая у противника целые куски шкуры, зло ржали и схватывались снова и снова, пока побеждённый не убегал. Тогда жеребец-победитель встряхивал гриву, распушал и поднимал хвост, поднимал голову, и горделиво делал круг, как бы облетая вокруг табунка своих кобылок. Этот фильм я видел однажды даже в передаче нашего советского телевидения. Были и другие его фильмы для зачётов в институте.
Один из его запоминающихся фильмов был снят в Художественном музее Монголии в Улан-Баторе во время нашей ТЭЧевской экскурсии. Фотографирование и съёмка в музее были запрещены, но Валерий попросил ему помочь, мы быстро организовали две группы. Одна окружила и отвлекала сотрудников музея, а вторая тесным полукольцом отгородила Валерия. Он присел и, перемещаясь в «полуприсяде» и на коленках, снял фильм на 7-10 минут. Особенно хороши были картины Н. К. Рериха. Экскурсовод сказала, что Рерих очень любил Монголию, дарил картины, особо выделила большую картину «Утро Монголии» и картину «Великий всадник» о Чингисхане. Картины были в самом деле очень красочными и впечатляющими. И ещё Николай Константинович называл Монголию «полным, но не отпитым сосудом, страной с великим прошлым и не менее великим будущим», мне эти слова экскурсовода почему-то запомнилось сразу и надолго.
В следующем отпуске в 1970 году Валерий купил уже 16-ти миллиметровую кинокамеру и проектор, как на кинопередвижке, и показывал нам фильмы, которые по договорённости за особую плату брал напрокат в Улан-Баторе в начавшем функционировать Дворце Культуры и спорта. Один такой фильм поразил и покорил нас всех. Мы ещё были на работе, когда Валерий приехал с новым фильмом (он обычно отпрашивался для такой поездки с утра), и обрадовал нас фразой: «Привёз забойный фильм! Пошли смотреть!» Пришли к нему в квартиру, и началось! Фильм назывался «Белое солнце пустыни». Пока смотрели, кто-то уже разнёс весть о таком особенном кино. Пришло ещё человек 20. Выручило Валерия чьё-то предложение показывать фильм в нашем новом кинотеатре. Но и там он вынужден был прокрутить его ещё два раза. Было уже далеко за полночь, и он взмолился: «Ребята, дайте хоть поесть и немного проспать, я же с обеда уже четыре раза это кино показываю!»
«Белое солнце пустыни» смотрели два дня все: и офицеры, и семьи, и солдаты, смотрели по нескольку раз подряд. Хотели оставить ленту ещё на несколько дней, но Токарь воспротивился, за такую задержку могли в следующий раз ему выдачу новых фильмов прекратить. Все его поняли правильно, ведь с помощью Валерия мы смотрели новейшие фильмы, поставляемые в Монголию чуть ли не прямо с киностудии, и прекращать это удовольствие никому не захотелось. Его профессиональное увлечение кино сделало большое и нужное для всех дело. Около года он ездил за фильмами, и всегда привозил такие, что смотрелись с удовольствием. Закончил ли он ВГИК, я не знаю, т.к. уехал из Монголии раньше, чем он доучился.
Глава 24. Праздник
В конце мая или начале июня мне посчастливилось побывать на монгольском празднике. Не знаю как он назывался и в честь чего был затеян, но было очень красочно, очень празднично, очень красиво и осталось в моей памяти надолго. На него нас пригласил друг-монгол И.А. Сухорукова. Точнее, он пригласил только Ивана Андреевича, но с ним захотели поехать ещё четверо: Ярков, Бирюков, Токарь и я. У монгола-подполковника был на праздник пригласительный билет, пропустили по нему нас всех.
Сразу поразило разнообразие красок. Я до того думал, что монголы не любят ярких расцветок одежды и не любят наряжаться, оказывается, просто не приходилось это видеть. Особенно выделялись монголки. На них были очень красочные наряды, а причёски не поддаются описанию: это были какие-то рога от головы в стороны, на них металлические обоймы с украшениями. Как это всё сооружалось и держалось на голове — не понятно. Наш монгольский гид-благодетель объяснил, что по причёскам и расцветке одежд можно различить национальность или разновидность монгольской национальности. Монголия — страна многонациональная, насчитывает около 14-ти различных наций, а если рассматривать ещё разновидности внутри каждой нации — то намного больше.
Начался праздник с появления Правительства и проезда всадников в ярких национальных одеждах, потом пошли соревнования. Сначала это были скачки. Скакали подростки. Было несколько заездов, и было по моему даже какое-то подобие тотализатора — на них ставили ставки. Сразу награждали победителей. Подарки были не очень дорогие, но к ним, наверное, прилагалось денежное вознаграждение. Потом пошла стрельба из лука. Монголы — очень искусные стрелки, а луки у них довольно мощные, стреляли далеко. Стрельба из лука проходила в несколько этапов и разновидностей, пока не выявили сильнейших. Снова было чествование и награждение победителей. Далее шла национальная борьба. Побеждал тот, кто сбивал соперника с ног. Даже если соперник встал на одно колено — проиграл. Победитель не ждал решения судьи, а сразу исполнял танец «полёт орла», очень даже выразительный. Борьба шла в несколько этапов и была долгой. На борьбу тоже принимались ставки. Победителей было несколько, видимо, разделялись они по весовым категориям, хотя я этого разделения не сильно заметил. Но к фамилиям победителей в оглашении добавлялось слово «батор», наверное это означало: «силач», «богатырь».
Но больше всего меня поразило соревнование типа американского родео, езда на необъезженных лошадях. Зрелище было очень заразительно. Монгольские лошади низкорослые и на вид невзрачные, но, когда на них садился всадник, они выделывали, невообразимое: брыкались, визжали, становились на дыбы, потом на передние колени, при этом взбрыкивали задом, становясь чуть ли не на голову. Удержаться на такой хотя бы минуту — подвиг. Победителем оказался сержант Монгольской народно-революционной армии. Мне он показался несколько грузноватым, но наверное это были мышцы, а не жир. Чествовали его от Правительства очень сильно. Да это и понятно: объезжать диких монгольских лошадей может далеко не каждый монгол, хотя они в этом большие мастера. И высшее мастерство всегда наиболее уважаемо и ценно. Может здесь ещё сыграл свою роль тот факт, что он был военным. Длился праздник около восьми часов и закончился, когда стало садиться солнце.
Валера Токарь снимал не переставая. Получился очень хороший фильм, он его через какое-то время проявил, смонтировал и показывал перед началом сеансов в нашем Доме офицеров.
Глава 25. Высокий визит
В конце июня пришёл приказ и командир полка Проскурин В.П. сдал полк и
уехал. Его мечта получить полковника и вернуться в Кубинку наконец сбылась. А у
меня появилась надежда, что с прибытием, нового командира, что-то, возможно, изменится и у меня. Командиром полка стал подполковник Ёлгин Александр Степанович. Он приехал сразу с семьёй и получил трёхкомнатную квартиру в третьем по счёту только что построенном, ещё до конца не отделанном пятиэтажном панельном доме (в котором получил позже квартиру и я).
Через месяц после приезда нового командира прошёл слух, что в Монголию приедет Министр Обороны СССР маршал Гречко Андрей Антонович и будет у нас и у истребителей. Началась подготовка. Меня провели приказом в ассистенты при знамени. Вторым ассистентом был борттехник с Ми-4 старший лейтенант Бухвостов Владимир, а знаменосцем – заместитель начштаба майор Ткачёв Виктор Иванович. Главную роль при этом отборе, как мне показалось, играл рост знамёнщиков. В том же приказе был назначен знамённый взвод из 25 человек («коробка 5х5») . Мы начали отрабатывать строевую подготовку на бетонке ВПП. Сначала ходили с пустым древком, потом – со знаменем в чехле и окончательно несколько раз с развёрнутым знаменем. На монгольском ветру это было непросто, требовалась физическая сила, чтобы знамя не качалось и не вырывалось из рук, а знаменосец должен идти прямо, не раскачиваясь от порывов ветра и парусности знамени. Но вся эта шагистика не пригодилась по причинам, которые будут изложены ниже.
В конце августа (или в первых числах сентября) нас вывели в парадной форме со знаменем полка и построили на ВПП. Слева от нас тоже со знаменем стояли истребители. Часа в три дня приземлился пассажирский самолёт с правительственной символикой по бортам, первым из него вышел Министр Обороны маршал Советского Союза Гречко А.А., потом Начальник Главного политического управления СА и ВМФ генерал армии Епишев А.А. и Главком ВВС маршал авиации П.С. Кутахов. Гречко направился к нам. Ёлгин представился и поздоровался, Гречко подал руку. Потом поздоровался с полком, мы дружно ответили.
Знамя стояло рядом с командиром полка, и я слышал разговор Ёлгина и Гречко. Министр Обороны спросил: «Говорят, вы жалуетесь на вертолёты Ми-4?» Ёлгин стал объяснять, что из-за высотности аэродрома и разреженности воздуха эти вертолёты теряют тягу на взлёте, груза много взять не могут и т.д. Гречко терпеливо выслушал и сказал: «А вы попросите Павла Степановича, он даст вам хорошие». Потом отошёл метра на три, и добавил уже Кутахову: «Командуйте, Павел Степанович!», и отправился к строю истребителей.
Кутахов посмотрел на часы и объявил: «Тревога»! Тут всё и завертелось: экипажи в парадной форме бросились к вертолётам, знамёнщики должны были доставить знамя в штаб под охрану часовых, и только потом заниматься своими прямыми обязанностями. При посадке знамённой бригады в автобус Ткачёв неосторожно выдвинул знамя вперёд и, зацепившись за дверь, порвал полотнище. Уже в автобусе знамя зачехлили и поехали в штаб.
Ещё не проехали полпути, как взлетел Ми-4, потом ещё один Ми-4, потом Ми-6 и минут через 10 почти все вертолёты были в воздухе. Мы поставили знамя на место, сдали под охрану и поехали на аэродром. В ТЭЧ уже все всё собрали, у меня в группе хорошо распоряжался Мартынюк Анатолий. Я сел в УПЛ, и колонна двинулась на пункт рассредоточения в сторону полигона.
Кутахов, видимо, остался доволен нашими действиями и через 25-30 минут дал отбой. Истребителям он тоже объявлял тревогу, но у нас были свои дела, и как развернулся соседний полк, мы не узнали. Позже Кутахову подготовили Миг-17, и он показал над аэродромом такие фигуры высшего пилотажа, что монгольские лётчики только цокали языками и показывали большой палец. Похоже, что и русские молодые лётчики-истребители тоже завидовали Павлу Степановичу.
На следующее утро ко мне в группу пришёл пожилой, лет около пятидесяти старший прапорщик в очках и с чемоданчиком. Представился, сказал, что он от Министра Обороны и попросил дать ему место для работы. Я посадил его за свой стол. Он открыл чемоданчик, а там оказались инструменты, часы и ещё какие-то приспособления. Оказалось, что он гравёр. Первые часы - «Командирские», очень красивые, он подписал капитану Ковалевскому, это его экипаж вылетел первым, подписал и ещё несколько часов. Награждён был весь экипаж Ковалевского, командир экипажа Ми-6, взлетевшего первым из третьей эскадрильи, и ещё кто-то. Гравировал прапорщик очень умело и красиво, было сразу видно специалиста. Да другого и не могло быть у Министра Обороны.
А со знаменем всё было плохо. Во-первых, начальство «напустилось» на нас: ругали, обещали наказать, потом был составлен акт о порыве полотнища: когда, в какое время и при каких обстоятельствах это произошло. Это же записали в формуляр знамени и расписались все трое из знамённой группы. Потом об этом было послано секретное письмо в город Подольск на фабрику по изготовлению знамён. Оттуда приехала женщина средних лет, чтобы починить знамя (обязательно в нашем присутствии). Для меня стало открытием, что знамя состоит из трёх полотнищ: лицевого, обратного и внутреннего, выполненного из тонкого белого шёлка с водяными знаками. Женщина-ремонтница вынула через порыв это внутреннее полотнище, убедилась, что оно подлинное, и тогда только стала зашивать порыв. Сделала она это качественно, почти незаметно. Составила акт и записала о ремонте в формуляр знамени, при этом очень точно в миллиметрах указала место и величину порыва, указала также тип, цвет и номер ниток, использованных при ремонте. Мы снова все трое поставили свои подписи под этими документами. Женщина собралась и уехала, а мы стали ожидать наказания, но всё обошлось.
Вскоре пришло распоряжение от Главкома ВВС о передаче Ми-4 в другие части и о приёмке Ми-8. Я так понял, что перед визитом высокого начальства к нам этот вопрос у них уже был обсуждён и решён. Начался процесс переучивания на Ми-8 лётчиков и техников. Лётчиков переучивали в Липецке в Центре переучивания лётного состава, техников – на заводе-изготовителе в Улан-Удэ. Меня на переучивание не направили. Но Паустовский ввёл обязательные занятия по Ми-8 в эскадрильях и ТЭЧ для всех техников, лётчиков и солдат-механиков, с принятием зачётов. Это было своевременно, нужно и полезно. Когда прибыли МИ-8, и мы их стали эксплуатировать, никаких нарушений, происшествий и других эксцессов не случилось.
Глава 26. Повседневность
В августе Ёлгин разрешил мне отпуск за 1970 год без всяких условий и волокиты. Я в этом увидел хороший знак. Выезжали из Улан-Батора поездом большой компанией: штурман наведения Виктор Шашкин с женой, помощник по комсомолу Козедуб Анатолий с женой, борттехники с Ми-4 Цыбульский Александр (отличный баянист) и Бухвостов Владимир. На вторые сутки пути мне захотелось сделать хороший ужин с выпивкой. При подъезде к Байкалу на станции Мысовой купил у станционных торговок несколько голов байкальского малосольного омуля и отварной свежей картошки с укропом и зелёным луком (омуль продавался «из-под полы», в то время торговля омулем была запрещена). «В лучшем виде» приготовил и пригласил всю компанию «к столу». Выпили, стали закусывать. Сначала все, особенно женщины, отнеслись к омулю очень пренебрежительно: жирный и с запашком, но вскоре распробовали и к концу ужина и омуля, и картошки оказалось мало. А на следующее утро все стали просить меня «повторить банкет», но уже проехали Иркутск – омулёвые места закончились.
По пути я заскочил на три-четыре дня в Тайшет и Бирюсу, чтобы повидаться с семьёй и с родителями. Долго гостить не мог – надо было ехать в Киев. Жена в этот раз на учёбу не ездила, поехал один. Для скорости решил из Красноярска лететь самолётом.
В Киеве мне нужно было сдать сессию за пятый курс и решить вопросы с написанием дипломного проекта. Ещё я должен был пройти 10-дневную институтскую практику. На практику меня отправили в ОКБ Киевского радиозавода. Я был в военной форме, в курилке рассказывал конструкторам о Монголии, и «заимел авторитет». Однажды в разговоре с молодыми инженерами поделился мечтой об изготовлении для себя цветомузыки на тиристорах (управляемых полупроводниковых диодах), которые были тогда в страшном дефиците, они на прощание подарили мне две коробки по 30 штук тиристоров двух типов. В Монголии эти тиристоры сослужили для меня хорошую службу: я изготовил на их базе две цветомузыкальных установки, Мартынюку и Яркову, начал третью – себе. Сделал три электронных зажигания: на «Волгу» ГАЗ-21 подполковнику Бондаренко, на мотоцикл «Ява-350» Литвинову и на мотоцикл «Паннония» латышу-двухгодичнику. Мои поделки всем заказчикам понравились, особенно довольны были владельцы транспортных средств, говорили, что мощность двигателей после переделки увеличилась на 20-25%.
В общем, за этот отпуск с помощью Галины Сергеевны Волковой я разрешил все учебные вопросы, даже съездил в Житомир повидаться с сослуживцами, и довольный от таких успехов, вернулся через 45 суток в полк. В полку больших изменений не произошло, только прибыли четверо лейтенантов-электриков, выпускников Ачинского ВАТУ. Паустовский с Захарченко сразу определили их в ТЭЧ, но в связи с заменой вертолётов Ми-4 на Ми-8 работы в ТЭЧ было немного и лейтенантов распределили по эскадрильям. Поэтому я их никого не запомнил, кроме Манохина Анатолия Викторовича, очень молодого, красивого и способного юноши.
К началу 1970-1971 учебного года из-за приезда офицерских семей сильно приросла наша школа, и её сделали десятилетней. От такого решения она ещё больше увеличилась: прибавились монгольские дети в восьмые-десятые классы. Их стали привозить на занятия из Налайха (раньше их возили в Улан-Батор). Монгольские мальчишки-подростки поголовно стали влюбляться в русских девочек и навязчиво выказывать свои чувства. Девочки стали жаловаться на них нашим мальчишкам. Начались ссоры и драки. Монгольские дети оказались злобными, злопамятными и мстительными. Дело у них дошло до ножей, и одного нашего сильно порезали. Закончилось всё тем, что к 1971-1972 учебному году нашу школу снова сделали семилетней. Старших детей отправили в Советский Союз к бабушкам-дедушкам или в интернаты, монгольские дети снова стали ездить в монгольские школы в Улан-Батор. От этой реорганизации «пострадала» моя дочь Ольга. Она влюбилась в Игоря Паустовского, высокого (в папу) и красивого (в маму) девятиклассника, но он уехал в Россию, и первая любовь, едва зародившись, была загублена.
В октябре экипаж Литвинова сел на вынужденную на северо-востоке Монголии около реки Керулен из-за отказа электрооборудования. На устранение неисправности направили меня (очень бы хотелось думать, что Литвинов сам попросил прислать меня, но может это и не так). Набрав всяких приспособлений для всех возможных случаев отказа, я прилетел в этот же день к вечеру. Экипаж привёз воду, еду и меня, но ждать не стал, сразу дал газ и взлетел. Литвинов рассказал, как всё произошло. Я понял, что отказало, полез «в подпол» вертолёта и нашёл отказавший силовой предохранитель. Заменить его особых трудов не стоило. Но Литвинов принял решение не лететь сразу, а переночевать, чтобы утром поохотиться.
Утром сказал: «Саша, ты такого не видел и не увидишь. Будешь жалеть, если откажешься от охоты». Отказываться я не хотел, было самому интересно. Собрались быстро, у Георгия Сергеевича были мотоцикл «Ява-350», который он постоянно возил с собой в грузовой кабине, и ружьё – тульская бескурковая двустволка. Мне «Кроха»-Писарев дал свою двустволку – курковую без левого курка (сказал, что где-то потерял), а бортрадист вручил складную удочку. Подготовленный таким образом, я сел на мотоцикл сзади Литвинова, и мы отправились на Керулен – река была примерно в километре.
Керулен – очень особенная река. Она вытекает из ниоткуда, и, делая огромную петлю на восток чуть ли не по всей Монголии, исчезает в песках почти полностью. Только неширокие, мелкие ручейки достигают озера Далайнор. Начало Керулена лежит в отрогах Забайкальского хребта, там берега реки круты и лесисты, потом река на всём протяжении течёт по полупустыне, в песках, с низкими безлесными берегами, иногда широкая, но мелкая, с множеством островов-осерёдышей. Водятся в Керулене только сазаны, но такие большие и жирные, каких в России я не встречал. А водоплавающей дичи на реке было, как в зоопарке: куда ни глянь, всюду утки и гуси.
Подъехали к реке и разошлись: Георгий пошёл вверх по течению, я – вниз. Договорились, что через 40-50 минут возвращаемся. Подойти к сидящим на воде уткам без прикрытия на берегу трудно: они замечают охотника раньше, чем охотник их увидит, и, не торопясь, переплывают на другую сторону реки. Из летящих птиц были только гуси, но стрелять влёт по гусям у меня не получилось, они стремительнее уток, к их полёту надо привыкнуть, а у меня такой привычки не было. Да ещё не сразу дошло, что левый ствол у меня не рабочий. В общем, после пяти-шести выстрелов я понял, что никого не убью, уж лучше займусь рыбалкой. Сазаны, словно «подначивали» меня: не боясь, высовывали головы из воды прямо у берега и, чавкая, как поросята, наедались свежей зеленью. Я развернул удочку. Сначала не клевало, но через некоторое время я поймал двух неплохих сазанчиков весом до двух килограмм. Вскоре подошло время возвращения.
Георгий уже был у мотоцикла. Он убил одного гуся. Мы, радостные и возбуждённые от охоты и добычи, вернулись к вертолёту, наскоро поели и полетели домой. Сазанов я отдал своим солдатам, чтобы почистили, разрезали на куски, запекли в газетах и съели, а сам пошёл в третью эскадрилью, снял у Писарева с ружья оставшийся курок и через три-четыре дня выточил ему новый левый зеркальный правому. «Кроха» был доволен. А как охотой на Керулене был доволен я никакими словами не передать: мне больше недели снились река, сазаны и чёрные стремительные стрелы летящих гусей. Я был очень благодарен Литвинову и Писареву. И в самом деле, больше уже я ни разу не увидел такую особую красоту, так много дичи, и такую охоту и рыбалку, как на Керулене.
В ноябре мы получили первые 9 штук Ми-8 из Нерчинска, а остальные прибыли уже в марте-апреле 1971 года с авиационного завода в Улан-Удэ. Ми-8 очень понравились нашим лётчикам, которые говорили, что они мощные, легко управляемые и устойчивые в воздухе, но требуют внимания, особенно при посадке, и есть некоторые особенности пилотирования (пишу со слов Ковалевского). Но техникам, особенно электрикам, работы прибавилось: на этом вертолёте новыми были почти все приборы, и очень особенным – автопилот.
Глава 27. Приезд семьи. Новый год
В конце октября приехала моя семья, которую я так долго ждал. Кажется, мои родные и любимые были последней приехавшей семьёй из всех офицерских семей, участвовавших в формировании полка в Бродах. Поселились мы в четырёхкомнатной квартире, где уже жили семьи Мартынюка, Свиридова, Храмова и Баринова. Было в квартире восемь взрослых и шестеро детей от грудничков до 10-летних, а добавились ещё двое взрослых и двое детей. Жили тесно, но никаких ссор и разборок не было. Для детей выделили маленькую комнатушку, назвали её «детской» и установили солдатские койки в два яруса. Грудные дети Мартынюка и Баринова спали с родителями. У женщин выработался график дежурств для укладывания детей ко сну. После засыпания детей всё взрослые садились ужинать. Ужин обычно состоял из банки тушек солёной селёдки (штук 8-9 рыб в банке), пол-литра спирта (или литра водки) и хлеба, когда его привозили в магазин из Улан-Батора. После ужина был чай с галетами или печеньем.
Жили мы таким общежитием недолго: в первой декаде декабря строители полностью закончили отделку третьего по счёту, пятиэтажного панельного дома и началось расселение. Я получил две небольшие комнаты в трёхкомнатной квартире на пятом этаже. В соседях у нас была семья борттехника с Ми-4 Слепова Владимира. Они втроём заняли одну большую комнату. Сам Слепов был ярым парашютистом, любил это дело до беспамятства, имел около 500 прыжков, и в разговорах даже шутили: если разбудить Слепова среди ночи и сказать о прыжках, через минуту он будет готов прыгать хоть откуда и хоть куда. Его жена Людмила работала до Монголии хирургической сестрой. В Налайхе стала по 4 часа дежурить днём в медсанчасти, как травматолог. У них был сын Андрей лет около четырёх. Я его хорошо узнал немного позже. Но сразу при знакомстве, когда я приходил со службы, а он ещё «сидел» под замком в своей комнате, куда его определяла мать, уходя на дежурство, Андрей очень умело «подходил к делу» и жалобным голоском начинал умолять дядю Горенского выпустить, хоть на минутку, чтобы ему поиграть с моими детками. Я его отмыкал, но делать этого было категорически нельзя, он сразу же исчезал и потом его отыскивали чуть ли не всем гарнизоном. Я дважды попался на его уловку, но, наученный горьким опытом, в третий и последующие разы на уговоры не поддавался, хоть он молил меня выпустить всё более жалобно и слезливо.
Обжились мы довольно быстро. Вечерами стали смотреть наш телевизор «Рубин-106, но монгольское телевидение того времени мне не нравилось: показывали одно и то же. Для разнообразия они изредка запускали наши советские фильмы, которые шли без монгольского дубляжа и без субтитров. Иногда Слепов приносил с работы спирт, иногда приносил спирт я, тогда вечерами выпивали и пели песни. У нас с Людмилой получился неплохой дуэт. Пели «Когда я на почте служил ямщиком…», «Славное море – священный Байкал…» и ещё какие-то романсы. Но моя супруга стала ревновать. Тогда решили пить и петь реже. Весной стали ходить в юрты и покупать эмалированное ведро кумыса: на две семьи было как раз. Дети выпивали по кружке, слегка хмелели, становились весёлыми и забавными. Взрослые, не торопясь, допивали остальное.
Новый год дети просили отметить с ёлкой. Ещё летом я как-то заметил на подлёте к нашему аэродрому довольно большой лес за рекой. Монгольские леса имеют характерную особенность: летнее солнце и овцы лишают растительности все южные склоны гор и сопок. У овец губы и зубы устроены таким образом, что они вырывают всякую растительность с корнем, после них долго ничего не вырастает. Учёные считают, что пустыни создали овцы. Трава и кусты растут в Монголии всегда сильнее и гуще на северных склонах, где солнце действует не так яростно и жгуче. А для того, чтобы ещё и образовался лес, нужно стечение нескольких обстоятельств, таких, как несколько северных склонов, образующих подобие полукруга, наличие близкой воды, и других, не менее важных факторов. В нашей округе я знал два таких лесных массива. Один – Улан-Баторский заповедник, он был расположен западнее Налайха в 35-40 километрах, второй – тот, что я заметил с воздуха, был от нас в 10-12 километрах к северо-востоку.
30-го декабря я собрался тепло, но налегке: идти далеко, а отдыхать негде. Взял с собой немного воды, еды и охотничий нож. Предлагал Ковалевскому и Мартынюку пойти со мной, но они отказались. Идти в самом деле оказалось не близко, однако туда я дошагал бодро. Нашёл лес, только ёлок в нём не оказалось, были одни сосны и кедры. Срубил двухметровую сосенку, обвязал, сделал лямки, чтобы нести за спиной и отправился в обратный путь. Вот тут мне досталось. Пришёл уставший и с заплетающимися ногами, но детей обрадовал. Они сразу захотели «ёлку» наряжать, пришлось договариваться, что я поем, потом налажу крестовину и установлю ёлку, и тогда уже будем наряжать. В общем, только к вечеру 31-го мы смогли нарядить ёлку и насладиться её видом. Этот Новый, 1971 год сильно запомнился: я встречал его впервые с 1968 года уже как все нормальные люди: в кругу семьи, у ёлки-сосенки, с телевизором и с соседями-Слеповыми. Хорошо посидели, поздравили и одарили подарками детей и друг друга, пожелали всем хорошего года и больших, хороших изменений и свершений в наступающем году. Так и получилось. Сначала Слепов получил перевод с повышением, потом, в конце года, и я. Кстати, осенью того же, 1971 года я несколько раз организовывал экскурсии ТЭЧ
в этот «мной открытый» лес за кедровыми орехами.
Глава 28. Охота
Летом 1970 года к нам стал периодически прилетать на рыбалку и охоту Командующий Забайкальским военным округом (ЗабВО) генерал армии Герой Советского Союза Белик Пётр Алексеевич. Прилетал иногда один, иногда с друзьями (или с подчинёнными?). Монголия – рай для охотников и рыбаков. Можно подстрелить дикого кабана, косулю, архара (дикого барана), сайгака, волка, лису, росомаху, тарбагана, зайцев и тушканчиков. Много было всякой птицы: дрофы, фазаны, гуси, утки разных пород и размеров (например, такие, как крохаль – единственная утка, гнездящаяся на деревьях, размерами чуть меньше гуся). Кряквы, казарки, гоголи, нырки и ещё более мелкие — это уже на любителя. Много было хищной птицы: орлы, коршуны, беркуты, соколы.
Вообще всякой живности в Монголии, особенно в долине Толы, было столько, что она встречалась на каждом шагу. Был, например, случай, когда мы своей семьёй летом 1971 года отдыхали на реке и дочь в кустах обнаружила только что родившегося телёнка косули и его «маму». Убежать звери не могли: телок ещё даже не встал на ноги, значит ему ещё не было и часа. Я испугался за дочь – косуля могла на неё броситься, защищая дитя, и тихонько без лишнего шума увёл Ольгу подальше. Звери так и остались в кустах, никуда не ушли пока не ушли мы.
И взрослые, и дети, и солдаты приносили с Толы всяких детёнышей зверей и птиц. Весной 1969 года в жилом городке появился ещё неоперившийся журавлёнок, которого назвали «Журкой». Дети играли с ним во дворе, кормили, чем попало, но поить забывали. Журку кто-то научил стучать клювом в окно офицерского общежития (окна находились низко, как раз по его росту), когда ему хотелось пить. Он стучал, и мы ему выносили воду.
Ещё Журка любил смотреть кино. Когда киномеханик начинал показывать нам фильм на стене кочегарки, Журка выходил вперёд, становился перед экраном и смотрел, не отрываясь. В перерывах между частями он уходил, но снова возвращался, как только фильм крутили дальше. Меня такое его поведение настолько заинтересовало, что я решил узнать причину. В Киеве в зоопарке (он находился недалеко от нашего института, и студенты даже шутили, что в Киеве на Брест-Литовском шоссе – два зверинца: КПИ и зоопарк) от специалистов-орнитологов я узнал, что журавли не различают многие цвета, и в кино Журку привлекало только мелькание света и тени, смена чёрного и белого.
В сентябре журавль сменил оперение, стал сизо-коричневым и взрослым, научился летать, взлетал с разбега, как шутили лётчики – по-самолётному. Все уже решили, что Журка улетит в тёплые края, но не успел, с ним случилось несчастье. Однажды по привычке он пришёл к общежитию попить и постучал в окно комнаты лётчиков с Ми-4. Они в это время выпивали, и вынесли ему в кружке неразбавленного спирта, журавль попил, отравился и умер. Потом тот, кто выносил питьё, объяснял, что не разобрался: был это спирт или вода. Я ему не поверил. Скорее всего, он решил спьяну поэкспериментировать.
Той же весной солдаты из ТЭЧ принесли новорожденного волчонка, он ещё не раскрыл глаза, ему было от роду меньше недели. Скоро волчонок подрос и оказалось, что это волчица. Назвали её «Пальма» (не как дерево, а как оружие древних сибиряков-охотников). Солдаты её полюбили, для кормёжки несли всякую еду из своей столовой. От этого волчица быстро выросла и стала раза в полтора крупнее обычного волка. Её особенностью была нелюбовь к собакам. Она быстро расправилась с ними во всей округе. Но когда ей принесли двух собачьих щенков, она их приняла, облизала и стала учить охотиться. Для учёбы, как кошка, приносила полузадушенных мышей и носом подталкивала щенков к этим мышам. К осени она стала большой, гладкой и красивой. У нас её три раза воровали: один раз в танковую бригаду в Улан-Батор и два раза хотели увезти на почтовом самолёте в Читу, но солдаты были бдительны и с помощью офицеров предотвращали хищения. С офицерами-танкистами «разбирался» я, догнав их по дороге, с лётчиками из Читы – Ярков с Бирюковым.
Жила волчица у нас только до ноября, потом стала пропадать, но возвращалась. В декабре ушла совсем. На охоте я несколько раз встречал её в степи или на Толе, пытался подозвать, но она только останавливалась, поднимала голову, смотрела и продолжала свой путь. В июне 1970-го на рыбалке встретил её с волчонком-подростком, осенью – с взрослым волком, но хромую на правую переднюю лапу. В 1971-м я её уже не встречал: или ушла куда-то или погибла из-за доверчивости к людям.
С весны 1971 года, когда уже приехала и обжилась моя семья, я принёс с реки зайчонка. Жил он у нас до сентября. С началом учебного года дочь Ольга унесла его в живой уголок в школу. Ещё в общежитии летом 1970 года жила у меня месяца два утка-кряква. Она «клюнула» на мою приманку-мушку и попалась на крючок. Её захотели съесть мои офицеры Мацко и Шамсадов, приготовили кастрюлю и ждали момента моего длительного отсутствия. Пришлось утку спасать: отнёс ее на реку и выпустил.
Жил ещё рысёнок. Принесли его дети (взрослые, наверное, не стали бы такого малого брать). Я выкормил его сгущенным молоком без сахара (продавалось у нас в Военторге такое молоко), но, когда рысёнок подрос, стал кусаться и сильно ободрал руку моему сыну. Я тогда его подарил лётчикам с почтового самолёта, они увезли зверёныша в Читу. Ещё у многих семей на попечении жили различные зверята и птицы. Знаю, что у Ковалевского в семье тоже жил заяц, уже не помню, у кого жила дрофа.
Сами монголы очень хорошие и меткие охотники. Охотятся они с помощью лошади. Завидев издалека дичь, охотник слезает, похлопывая ладонью по животу лошади и управляя уздой, в такт с передними ногами животного шагает скрытно, но двигается не прямо к дичи, а по спирали, рассчитывая так, чтобы к моменту выстрела быть против ветра. Подойдя на верный выстрел, медленно приседает и из-под лошади стреляет. Лошадь так приучена, что на выстрел даже не вздрагивает. И я ни разу не видел, чтобы монгол промахнулся. Но стреляют они редко и только по крупной дичи. Объясняется это очень дорогими боеприпасами. Купить в Монголии патроны может далеко не каждый. Например, коробка (50 шт.) патронов к мелкокалиберной винтовке стоила в «Дэлгууре» 200 тугриков, по тогдашнему курсу (1 рубль за 4 тугрика) это 1/5 часть моей зарплаты в Советском Союзе.
Вспомнился случай, когда я в июне 1971 года возвращался в полк с дипломом, и вёз 600 патронов к моему охотничьему ружью 16 калибра. Наши таможенники даже не спросили, зачем столько, а монголы патроны изъяли и выписали квитанцию. Эту квитанцию я показал при встрече монгольскому подполковнику, другу Сухорукова. Он рассмеялся, потом перевёл и прокомментировал. Там было написано: подарено другу Доржи (имя, конечно же, вымышленное) другом Александром 600 патронов. Дарение подполковник объяснил так: таможенники по закону не имели права изымать все патроны, 1/3 должны были оставить мне, это защита прав туристов-охотников, а подарить можно и все. Монгольские таможенники воспользовались моим незнанием их законов, а патроны, скорее всего, решили отдать какому-то своему начальнику, имеющему охотничье ружьё 16 калибра.
Генерал Белик П.А. охотился с помощью наших вертолётов: летел, куда хотел, и стрелял, в кого хотел. Убивали много, при этом генерал говорил: «Этого барана я отдам такому-то, эту косулю отдам тоже такому-то». На рыбалку генерала с компанией возили на Чёрное озеро, там ловились очень даже приличные рыбы: крупный хариус, ленки и даже средние до двух-трех килограмм таймени. Как консультантов, а проще, как более опытных рыбаков, наши командиры использовали Ковалевского и меня. Генералы ловили рыбы тоже много. Я однажды даже выразил боязнь, что за дорогу всё может испортиться, но меня сразу успокоили: на самолёте, который их привёз, есть заранее подготовленные холодильники.
Глава 29. Изменения в службе и жизни
С января нового 1971 года начались перемещения личного состава полка. Ушёл из ТЭЧ начальник группы по вертолётам и двигателям (группа ВиД) Игнатов Николай Иванович по возрасту. Его группу принял Павел Кочетков. Николай Иванович после увольнения в мае написал нам всем письмо и приложил фото со своей машиной ГАЗ-24, он о ней мечтал, и его мечта сбылась. Вскоре ушёл с повышением в Читу на подполковничью должность заместителя командира транспортного полка по инженерно-авиационной службе (ИАС) Ярков Вениамин Викторович и Кочетков перешёл на должность зама начальника ТЭЧ. Ярков получил в Чите неплохую квартиру. Я несколько раз был в ней у него в гостях. Мы долго поддерживали связь. Последний раз виделись в июне 1980 года, когда я летал в Читу по своим квартирным и личным делам. В связи с моим переездом в Пермь мы больше не встречались.
В конце февраля убыли двухгодичники. Я видел, что Баринов уезжал с тяжёлым сердцем и был с ним солидарен: его использовали два года совсем не по назначению, а главное, никто не сказал ему за это никаких слов благодарности. Шамсадов и Мацко открыто радовались. Они прожили эти два года, не сильно утруждаясь, да ещё увезли неплохие деньги. А Урусби ещё увёз мою недоделанную цветомузыкальную установку и начатую пачку тиристоров (о второй коробке он, видимо, ничего не знал).
С Бариновым мы потом встречались в Иркутске: он приезжал ко мне в училище, я читал у них на заводе по плану переподготовки офицеров запаса лекции по электрооборудованию самолётов дальней авиации, а после лекций оставался у него в семье на ужин. Последний раз мы с ним виделись осенью 1986 года, когда я приехал в Иркутск из Перми. Миша был уже на пенсии, выглядел сильно постаревшим, занимался своей легковушкой. Жена Евгения сразу куда-то ушла. Видимо, мой визит был для неё некстати. Сын Александр жил со своей подругой в квартире родителей, на вопросы отца отвечал резко и грубо, не смущаясь присутствия постороннего человека. И я понял, что семья, в создании которой я с таким энтузиазмом участвовал в 1969 году в Налайхе, получилась не очень счастливой.
В начале марта нам с женой пришли вызовы на учёбу. Я взял очередной отпуск за 1971 год, и мы поехали в Киев. По пути завезли детей к моим родителям в Бирюсу. Жена почти сразу по приезду в Киев была направлена в Винницу - готовиться и сдавать государственные экзамены (дипломный проект они не писали), а меня направили на преддипломную практику на 10 дней в город Чернигов на комбинат искусственного волокна. Дело в том, что несколько человек из нашей институтской группы были прикреплены в Институт Автоматики к тамошним докторам и кандидатам наук, чтобы они руководили нашими дипломными проектами, а весь Институт Автоматики в это время занимался вопросами автоматизации химических процессов. Так и мы временно стали химиками и проходили практику на химических заводах. Руководителем моего дипломного проекта стал заместитель начальника лаборатории Безусяк Юрий Александрович, кандидат наук, холостяк 34 лет, мечтающий защитить докторскую диссертацию. При каждом удобном случае Безусяк говорил: «Кандидатских диссертаций я напишу хоть десять, я это уже умею, а вот докторскую я пока написать не могу. Зато, когда напишу первую, смогу написать ещё сколько захочу». Я «переводил» это так: «в первый раз всё трудно, но в последующие разы это дело делать будет всё легче и легче». Формула оказалась универсальной, и я до сих пор часто применяю её в своей жизни.
Безусяк был талантлив. Это знали все в Институте Автоматики, и некоторые этим без зазрения совести пользовались: зазывали его и просили «помочь с проблемой». Юрий Александрович, не задумываясь, раздавал идеи, которые потом выдавались коллегами, как свои. Докторскую Безусяк всё же писал, и ещё успевал, как мне кажется, талантливо руководить нами-студентами. Во всяком случае, мой диплом был признан отличным и направлен на конкурс студенческих дипломных работ. Чем это дело закончилось, не знаю. Я защитился и получил «корочки», это для меня тогда было главнее всего.
Несколько раз я периодически ездил в Винницу, чтобы посмотреть, как идут дела у супруги. Она, как мне кажется, излишне нервничала. Я договорился с женой нашего житомирского борттехника Маглич Валентиной, чтобы она, если что, срочной телеграммой вызывала меня. Но всё обошлось без крайностей, супруга моя всё же добросовестно и терпеливо подготовилась к экзаменам и все сдала. Она получила свой диплом на 20 дней раньше меня, приехала в Киев, и мы с ней отметили это дело в ресторане «Крещатик», а потом жена поехала в Тайшет к детям.
В ходе работы над дипломом я случайно встретил в нашем КПИ Олега Жураховского. Он приехал из Одессы в Киев на защиту своего дипломного проекта, который в силу некоторых открытий Олега проходил по закрытой теме, а проще говоря, был секретным. Олег искал у нас в институте житомирских однокашников, чтобы как-то устроиться с жильём. Я, не задумываясь, пригласил его в наше общежитие: мы в нём постоянно приезжали-уезжали, снова приезжали, никому бы и в голову не пришло выяснять, что поселился кто-то совсем посторонний. Так мы с Олегом прожили около месяца. Я радовался: Олег был очень умным и интеллигентным, было приятно и интересно разговаривать с ним на самые разные темы. Защита у меня была запланирована на 1-е июня. 10-го я получил диплом и уехал, а Олег остался в общежитии ещё на некоторое время.
В Бирюсе меня ждал подарок. Отец выбрал и купил отличное ружьё ИЖ-12, бескурковую двустволку 16-го калибра с вертикальным расположением стволов, штучного изготовления. О таком ружье я даже мечтать не мог. Охотился я с ним много в Монголии, меньше – в Иркутске, совсем мало – в Перми, но ни разу не возникало неудовольствия от этого ружья. Дичь неподвижную или малоподвижную, за 70-80 метров от себя уже считал своей и редко ошибался: ружьё обладало отличным боем.
Стрелял по летящим целям я гораздо хуже, но всё же, хоть и редко, уток влёт убивал. Овладел совсем неплохо такой стрельбой я уже в Иркутске под руководством Ступицкого Валерия Петровича. Он был в 1972 году командиром взвода, старшим лейтенантом, мастером спорта международного класса по стендовой стрельбе и взял надо мной шефство, потому что я был назначен классным руководителем - «классным папой» в классе его взвода. В дальнейшем он защитил кандидатскую диссертацию, стал преподавателем, при переходе ИВАТУ на ИВВАИУ – высшее училище получил должность начальника кафедры. Но всё это время меня из поля зрения не выпускал и приглашал пострелять по тарелочкам на стенде.
В общем, в последних числах июня мы всей семьёй вернулись «дипломированные» и счастливые в Монголию. В полку за время моего отсутствия произошли перемены. Во-первых, уволился по выслуге лет «Кроха» - Писарев. Мы с ним даже не попрощались, он уехал, когда я был ещё в Киеве. Во-вторых, увольнялся Захарченко Владимир Павлович. Мне было жаль с ним расставаться, я уже очень привык к нему, к его постоянной, но ненавязчивой опеке. Всю нашу совместную службу я был за ним, как за каменной стеной. Владимир Павлович устроил прощальный обед в офицерской столовой, пригласил меня. На обеде полушутя-полусерьёзно поздравил меня с новой должностью инженера полка по электрооборудованию. Я понял так, что он предложил командованию полка меня на свою должность. Я был ему благодарен, рад и горд.
У Захарченко была одна нерешённая проблема, из-за которой он не мог уехать сразу: его не хотели прописывать в Одессе, т.к. он призывался на военную службу из Донбасса. Вопрос решился положительно, когда ему предложили передать в музеи Одессы подлинники из его коллекции документов Одесского подполья в катакомбах, за это его признают заслуженным жителем города и обеспечат прописку. Видимо, Владимир Павлович на это согласился и в начале августа уехал.
Примерно в это же время переводился в Советский Союз Слепов. Его назначили начальником парашютно-десантной службы (ПДС) в разведывательный авиаполк в Борзе, на подполковничью должность. Для борттехника это был очень нерядовой случай. На прощание Володя захотел взять мой зимний шлемофон, я подарил, даже не задумываясь, ему он был нужнее. Его комнату в нашей квартире отдали мне, хотя это было совсем ни к чему: жилплощадь в Монголии была чрезмерно дорогой, а у меня с деньгами после учёбы было совсем плохо.
Ещё от нас в Арвай-Хэрэ перешёл на должность командира отдельной вертолётной эскадрильи на Ми-8 и Ми-2 Моисеев Виктор Иванович. Вместе с ним перешли несколько наших офицеров, в том числе начальник КИССО Прозоров Николай (на какую должность – уже не помню). Ни с кем из переведённых я больше не встречался, но очень хотел бы повидаться с Моисеевым и посмотреть, изменился ли его характер с возрастом и высокими званиями. О званиях я думал не зря, он мог достичь многого. И я бы не удивился, если бы встретил его в каком-либо учебном заведении в чине полковника или генерала. У него был талант и умение, обучать молодых лётчиков летать, как летал он.
Глава 30. Последние дни в Монголии
Разобравшись с делами на службе и с хозяйственными вопросами по квартире, я стал всё больше свободного времени уделять охоте. Моё новое ружьё было великолепно. При каждом удобном случае я почти бегом бежал к реке и открывал стрельбу по всякой дичи, что летала, бегала или скрывалась в кустах. Не всегда возвращался с добычей, но всё же до декабря добыл больше десятка уток разных пород, косулю, около двух десятков зайцев и тушканчиков и несколько тарбаганов. Осенью подстрелил подсвинка. Тарбаганов мы в семье не ели, несмотря на то, что их мясо вкусное, я отдавал их целиком знакомому монголу. Он мне возвращал выделанные шкурки. Когда мой монгольский друг собрался кочевать, я при расставании подарил ему радиолу «Рекорд», которую купил ещё в Мартыновке. За это он принёс мне выделанную волчью шкуру и наволочку (больше килограмма) белой верблюжьей шерсти. Верблюжья шерсть, да ещё белая, от верблюдов-альбиносов, в Монголии была как валюта, вывозить её было нельзя. И при отъезде в Иркутск у меня на таможне её изъяли, да ещё оштрафовали (видимо монгольские таможенники пользовались какой-то своей «народной информацией» и заранее знали, что у меня есть белая верблюжья шерсть).
Постепенно на охоте я стал забывать о винтовке ТОЗ-12, хотя на тарбаганов она была незаменимой и ни в какое сравнение с гладкоствольным ружьём не шла. Но тарбаганов убивать мне было ни к чему: русские их не ели, выделывать шкурки было тоже некому – знакомый монгол уехал. Перед отъездом в Иркутск я винтовку продал. Тем более что разрешения на неё у меня в Монголии не было, и в Советском Союзе надо было бы объяснять, откуда она взялась.
Значительное и неблагоприятное явление произошло в конце июля – начале августа: по всему Забайкалью из-за сильных дождей началось половодье. Не обошло наводнение и северную часть Монголии – сильно разлились реки Тола и Селенга. Вода прибывала так стремительно, что заставала всех врасплох, неподготовленными. У нас на Толе чуть не погиб начальник связи нашего полка. Он с утра пошёл на рыбалку: ничто не предвещало беды. Вдруг вода подошла валом и стала заливать луг. Связист быстро сообразил, в чем дело, и залез на отдельно стоящее дерево. Его спасло то, что начинались плановые полёты. Разведчик погоды передал с воздуха, что Тола очень разлилась и какой-то человек машет с дерева. Видимо, надо спасать. Быстро организовали Ми-4 со спасательной лебёдкой, вылетели и сняли бедолагу. Если бы не было полётов, неизвестно, чем бы всё это закончилось.
А Селенга разлилась по равнине вообще, как море, залив аэродром Джида вблизи пограничного городка Наушки на советской стороне. Несколько МиГ-17 успели взлететь и перелетели на наш аэродром, остальные самолёты остались в воде. В нашем полку объявили тревогу. Мы подготовили все наши вертолёты, и они вылетели на спасение. Ми-6 вынимали МиГи из воды и на внешней подвеске перемещали в Налайх, Ми-4 спасали людей, снимая их с крыш и балконов панельных пятиэтажек, а то и прямо с улицы. Одну пару влюблённых молодых людей даже сняли далеко в степи с крыши затопленного легкового автомобиля. Размещали «гостей», как придётся: и в домах, и в палатках. Больше недели наш гарнизон напоминал цыганский табор, однако развернулись все наши хорошо: и с размещением, и с едой, и с остальными вопросами быта, обид ни у кого не было. Были претензии монгольских властей о том, что был переброшен целый полк через границу без документов, но вмешалась Анастасия Ивановна Цэденбал-Филатова: «Русские своих не бросают!», и это прекратилось. Через две недели наводнение закончилось, реки вошли в свои берега. МиГ-17 улетели в Джиду своим лётом, людей погрузили и увезли на наших Ми-6.
В сентябре месяце на должность начальника КИССО прибыл лейтенант Ахмадшин Владимир (по документам он был Ахмет, но просил называть его «по-русски»), выпускник Киевского высшего училища КВВАИУ. На работе сразу «отличился», выведя из строя подряд два самописца, т.к. стал проверять их, даже не ознакомившись с рабочим местом и с порядком проверки. Я при разборе понял, что с профессиональной подготовкой он не дружен, посоветовал читать техническую документацию и инструкции. А через месяц пришёл приказ о назначении его на должность инженера полка по электрооборудованию. Говорили, что Ахмет из семьи полковника, заместителя начальника КГБ по городу Киеву, по прибытии в полк быстро сориентировался, «вошёл в курс», позвонил или написал папе, и тот в помощь сыну «подсуетился».
Меня это, мягко говоря, не обрадовало. От расстройства я поделился своей печалью при очередном телефонном разговоре с Геннадием Павловичем Логиновым, попросил совета и помощи. Павлович посочувствовал и посоветовал сильно не расстраиваться, он что-нибудь придумает. И в самом деле, дней через десять-пятнадцать он вызвал меня через Полуяна в Читу. Я прилетел с почтовым рейсом, Геннадий Пвлович встретил меня на аэродроме, и за разговором сообщил, что мы утром пойдём в Управление кадров Воздушной армии. В кадрах меня спросили, согласен ли я на должность преподавателя в ИВАТУ, как будто я хотел отказаться. Я ответил, что, конечно же, согласен. С напутствием от Логинова ждать приказа, я на следующий день снова убыл в Монголию. Супруге я рассказал о новости, и она тоже обрадовалась.
В конце октября-начале ноября в Монголии случилось хорошее для всех событие. Советское Правительство решило поставить монголам телевизионную систему «Орбита». Наши Ми-6 на внешней подвеске привезли из Улан-Удэ по частям параболическую антенну системы. Собрали и поставили её в 3-4 километрах от Улан-Батора на возвышенности. К празднику 7-го ноября «Орбита» заработала. Монгольское телевидение сразу стало многоканальным, появились три или четыре программы. Телевизионные передачи явно стали намного интереснее. Наша квартира по вечерам превратилась в «центр притяжения»: все соседи по лестничной площадке и даже соседи этажом ниже собирались у нас и смотрели телевизор, который мы с женой по такому случаю переставили в бывшую Слеповых, большую комнату.
Числа 10-го декабря пришёл приказ о моём назначении. Начались сборы. Монголы ещё раньше, когда начались частые отъезды офицеров в Советский Союз, поняли, что русские продают перед отъездом дёшево многие вещи. Поэтому зачастили в жилой городок «за покупками». Покупали всё подряд, лишь бы подешевле. Часто предлагали обмен на выделанные звериные или овечьи шкуры, так им было совсем даром – для них шкуры ничего почти не стоили. Пришли и ко мне. Стали просить металлическую и фарфоровую посуду, стекло, хрусталь, телевизор, мебель, одежду. Жена что-то продала, но телевизор продавать я не захотел. Мне было жаль с ним расставаться: он хорошо показывал, и ещё был как память о Кубе (я купил его на кубинские сертификаты в «Берёзке» в Москве). 18-го декабря 1971 года я с семьёй выехал из Монголии в Иркутск к новой службе и работе, к новому этапу в моей жизни.
Иркутск встретил меня сильными холодами. В училище я тоже не почувствовал тепла. Поместили нас в офицерском общежитии на первом этаже в отдельной комнате, где было неуютно и холодно. Температура днём в ней была 13-14 градусов, а ночью ещё холоднее. Углы в комнате промёрзли и покрылись изморозью. Я боялся за детей, чтобы они не простыли и не заболели. Но, с другой стороны, я снова был в родном училище, где мне всё было знакомо и были друзья-однокашники. Остались и преподаватели, меня помнившие. В общем, всё было совсем неплохо.
Новый, 1972 год мы с супругой встретили в новом коллективе в офицерской столовой училища. Мой друг Саша Булахов, с которым мы дружили ещё курсантами, отличный художник, придумал и выполнил задумку: все, пришедшие на праздник, должны были по карточкам на столах определить предназначенное для них место. На нашем столике стояла карточка с двумя академическими значками – техническим и гуманитарным, которые весело плясали, взявшись за руки. Я эту карточку очень люблю и храню.
Переезд и новая служба обещали большие перемены, я уже строил радужные планы по совершенствованию своих знаний, и по работе преподавателя без всяких претензий ко мне. Но это, как сказал английский классик, совсем другая история, а наши мечты не всегда исполняются.
Послесловие
Этим повествованием, видимо, закончатся мои «Записки военного авиатехника», мои воспоминания о военной службе, друзьях и товарищах, да и вообще о людях, с которыми я встречался, и какой-то отрезок жизни провёл в их окружении. Думал написать ещё о двух училищах: Иркутском и Пермском ВАТУ. В первом я службу начинал, а во втором – закончил. Но это будет в любом случае сравнивание и «проведение параллелей», а этого я не хочу, чтобы не обижать поклонников и одного, и второго училищ.
В заключение очень хочу поблагодарить всех, кого считаю своими учителями, учителями по жизни. Многие из них не работали в учебных заведениях, но научили меня жить и поступать правильно, оценивать обстановку в соответствии с реальностью, быть терпимым с коллегами, отзывчивым на доброту, любить и уважать друзей, товарищей и вообще хороших людей. Научили обдумывать свои поступки и, не горячиться, не «рубить с плеча», привили любовь к учёбе, к знаниям, к искусству в целом и ко многим хорошим вещам. Эти мои учителя: командир моего первого полка Жуков и командир эскадрильи Хрошин (Мартыновка), заместитель командира эскадрильи Степаненко (Куба), командир части Филатов (Житомир), начальник ТЭЧ Сухоруков (Монголия), супруги Тиханович и Галина Сергеевна Волкова (Киев) и ещё очень и очень многие, всех не перечислить. Но я о них, всех своих учителях и наставниках, часто думаю, сверяю свои дела и поступки с ними и вспоминаю всегда их с добрыми чувствами, с благодарностью и любовью. Со многими хотелось бы встретиться, но жизнь такая штука, что не всегда идёт навстречу нашим желаниям. Остаётся главное – память. И если о хороших людях кто-нибудь когда-нибудь напишет хоть строчку – память останется если не навсегда, то надолго.
Это – моё убеждение, именно поэтому я и пишу.
Июнь – август 2019 года.
г. Пермь
Записки военного авиатехника. Книга 3
© Copyright: Александр Горенский, 2019
Свидетельство о публикации №219101800332
Свидетельство о публикации №219101800332
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.