Музей кораблей

Музей кораблей.
Это 22 глава романа «Астероид».
Забросив в Интернет первую книгу, я обнаружил, что специфика Интернета смешала воедино аннотации к главам и сноски. Из-за этого возникла путаница в восприятии. Извиняюсь перед читателем, начинаю работу по приведению интернетного текста в порядок. Привожу для начала  22 – ю главу романа,  в которой проявлена экзотика технической части кораблей. По продолжению правки, дам и следующий текст.  Архитектура романа построена, так что сюжет уходит (и уводит) в глубину замысла,  а канва  романа ведёт последовательность , позволяя при помощи аннотаций к главам возвращаться к предисловию и к отдельным спорам героев романа. Вслед идёт и вторая книга романа. Надеюсь и на доброе сотрудничество  редакторов журнала, в который я послал роман.  Хочу просить и внимания у людей одарённых делать иллюстрации. Я сам рисую, но мои иллюстрации специфичны, а самое главное (как мне кажется) нет лёгкости, летучести. Жду предложений на сотрудничество.  Этот роман написан не для развлечения, но  для увлечения читателя в глубину нам общей  заботы  о людях.
                Автор.

ГЛАВА 22. МУЗЕЙ КОРАБЛЕЙ
Олег с Алексеем решают посетить музей кораблей. Там нечаянно они узнают некоторые детали о предстоящем полёте их корабля «Фрези Грант», как и необычное мнение о себе в быту строителей корабля. После посещения музея Алексей поведал Олегу свою историю прихода к вере.

                ***
Лекций становилось всё меньше, иногда они отсутствовали кряду три дня. Никто не мог сказать, закончился ли период смещения во времени или продолжается. А если закончился, то почему не знакомят с кораблём. И очень загадочные были эти редкие лекторы. Вопросы к ним, как правило, оставлялись без ответа, некоторые улыбались, как бы считая вопрос детским любопытством, некоторые недоумевали и спешили вернуть лекцию в нужное русло. У лекторов, видимо, шла какая-то более сложная своя работа, как со смещением во времени, так и в общении с Духовным Центром.
Правда, появились предложения обзорных экскурсий со странным названием «Панорамы веков». Никто не проявлял любопытства к ним, наверное, боясь тех музейных наработок, которых в прежнее время было предостаточно. Олег предавался в свободное время природе. За занятиями незаметно прошла зима, да и была она такой умеренной, что никак не привлекала внимания. Он неизменно находил отраду в лесу, тем более, что лес и здесь оставался в том естестве, в каком он знал его всегда, и погода стояла на удивление умеренная. Были и грозы, и дожди, но не затяжные, зато солнца было в обилии. Олег даже спрашивал порой Алексея, где находится эта местность, но тот не знал, и высказывал подозрения, что это специально сохраненный оазис, как когда-то сохраняли заповедники, и, может даже, отгорожен неизвестной нам системой воздействия на климат.
— Поэтому — то я и не хочу лететь на «панорамы», — высказался он.
«А ведь он прав, — думал Олег, — если нам предстоит полёт и на многие десятилетия, то ценнее надышаться вот этим естеством родной нам природы, а там уже начнутся смещения, которых достанет. Да к тому же, как оговорился лектор, на корабле не природа, а деяния художников ­дизайнеров и к тому же математиков. А здесь: вот он лопух, и какая счётная машина может воспроизвести это чудо лопух, в его росте лопоухой зелени, и программе сохранения себя для следующего сезона, и целебности для нас людей.
Сны Олега стали из-за этого постоянного контакта с природой спокойными, и даже цветными. Снилось и море, которое здесь отсутствовало. Горы здесь были вдали, но неслышно было, чтобы кто ходил к ним. Среди знакомых Олега таких не было. Всем предстояло, куда более сложное, и потому, наверное, этот интерес сдерживался, да и переадресовывался к книгам. Ведь гуманитарии были навострены на актив своих представлений о мышлении и культуре, как единственно необходимого себе орудия, для контакта и выживания. Задача предстояла с совершенно непредвиденными осложнениями. Знания были нужны.
— Ты знаешь, мне посоветовали посетить музей кораблей, — сказал как­то Алексей при следующей встрече.
— Каких кораблей?
— Оказалось, космических, я тоже сначала подумал, что там не более как старая ностальгия о морском флоте. Это будет непродолжительный полёт. Как ты смотришь на это?
— Это обязательно?
— Да нет, обязательность прозвучала бы в организации или рекомендации от кого-нибудь из лекторов. Заметь, как нас стараются не опекать, только сведения о лекциях, да задания от них. Свобода полная, наверное, перед полной потерей её. А может, это не охватывает всех, ведь кто­то не пройдёт и на этом этапе? Ну как насчёт музея?
— Не знаю, — уклончиво ответил Олег. Но если надумаешь, то я присоединюсь, пожалуй.
Надумали. Ракетный перелёт занял не более 15 минут, да и странный это был перелёт. Лифт — ракета — лифт… и всё скрыто, лишь металлические звуки разных тембров.
— Какой энергией движется эта ракета? — спросил было Олег, но Алексей был во внимании на зависшую над ними надпись: «Schiffsbau».
— Кораблестроение, — прошептал Алексей, — немецкий.
Следующий горизонтальный эскалатор быстро понёс их по лабиринту сначала пейзажа, а потом вереницей длинных тоннелей и вылетел в пространство между странными цилиндрическими возвышениями.
— Так это же космические корабли, — понял и удивился одновременно Олег. — Ну конечно же, они достигают уже нескольких сот метров. Что нас так и пронесут мимо них? Но эскалатор остановился, и они вышли, оказавшись в группе человек 15­ти. Необычные формы и поддерживающие фермы разлетались во все стороны, так что за ними и горизонта не было видно. И опять пред ними красовалось повисшее в воздухе:«Schiffsbau». К группе подошёл подчёркнуто аккуратно одетый молодой человек и представился Савралом: «Проводник или экскурсовод, как угодно понимайте».
— Из гуманитариев? — обратился он по­русски к группе. Значит, здесь было известно о группе астронавтов, и, наверное, этим и объяснялся русский язык экскурсовода.
— Да, — подтвердил Олег, остальные согласно молчали. Русский язык утвердился для общения. Наверное, это была не первая группа энтузиастов.
— Я попытаюсь показать вам часть экспозиции, но, увы, только небольшую часть, потому что всё это окружающее вас разнообразие летательных кораблей представляет иную цель, чем для демонстрации. Сразу оговорюсь о терминах и наших условностях, — остановил группу Саврал.
— Немецкие учёные энтузиасты решили сохранить историю судов астронавтики или кораблестроения, как вы наверное прочли уже: «Schiffsbau». Англия до сих пор кичится морскими судами своего былого могущества, Япония электроникой, а немецкие учёные строением космических конструкций, в которых её приоритет, хотя это сейчас неважно. Это не музей и не строительная площадка, это рабочий парк института, точнее одного из его отделений. Здесь ведутся работы по совершенствованию, как дизайна выполнения, так и решению бытовых обустройств астронавтов.
Олега подмывало спросить, а сколько находится кораблей в полёте и какая связь с ними, но он боялся, что просто не скажет нужных слов, потому, что всё это чудовищное великолепие, конечно, имеет свой словарь терминов, к которому этот студент — молодой человек, а может аспирант, прирос, сам не ведая того.
— «Schiffsbau». Где­то в XXIV столетии, — начал ведущий. Олег посмотрел на участников группы, слушавших Саврала, но, похоже, уже все привыкли к этому почти небрежному отношению к хронологии, тем более они и сами не знали точно век и место своего нахождения. Было условно сказано о смещении, где­то на 300 лет, а тут прозвучало на 400, но не на этом стоило сейчас заострять внимание, а о сообщении Саврала, — а может в XXV столетии, — продолжал тот, — ракеты перестали быть длинными телами, а стали обрастать кольцами гравитации, как мачтами корабли. Не исчезает раз открытое совершенство даже в огранке для украшения минерала, а не то, что деяния человека освоенного жизнью. Что и говорить, красивы были парусники тех веков, и много любви и искусства впитали от своих строителей и, подавно, моряков. И названия космических кораблей, как бы в благодарность той романтике отважных людей, вернулись. Можно часто слышать названия: бриг, фрегат а то и просто катбот. Бриг — двухкольцевой космический корабль, ведь согласитесь, красивее и компактнее звучит бриг, чем двухкольцевой; катбот это голая ракета без единого кольца лишь с кабиной, для быстрого перелёта с корабля на корабль или для челночного сообщения с планетой. Такими управляли и управляют не астронавигаторы, а пилоты, одарённые отвагой, находчивые люди.
Люди, подвинутые к атеизму, уповали более на этих смельчаков даже в ХХII веке, хотя уже материализм натворил промахов предостаточно, особенно в создании роботов.
— О, — отметил про себя Олег, — оказывается, они уже склонны к вере, поскольку иронически отзываются о материализме. «Пилоты — математики, их философия тоже вам задача», –вспомнил Олег.
— Робототехника на этих кораблях доведена до совершенства, — продолжал Саврал, — но только в управлении тех. процессов, которые просчитаны на языке классической математики. Я более остановлю ваше внимание на обустройстве быта, а точнее комфорта обеспечения работы астронавтов. Как вы уже знаете, жизнь есть золотая середина для мышления, но с появлением Духовного Центра прозвучало и иное: «культура мышления», требование к культуре мышления, как к культуре злаков что ли — важных для питания организма человека. Правда, это уже связано с их акцентом, нам неизвестным. А вот комфорт живых существ наша задача.
Лектор водил по каютам и залам, паркам и даже храмам, рассказывал об искусственной гравитации, осуществляемой вращением колец, а так же и о площадках прямого наблюдения, когда приближались к конкретным космическим объектам. Системе лифтов и сообщений, исчислению времени на кольцах и в астрокабинах.
— Сколько колец максимально допускают кораблестроители? — спросили из группы.
— Сколько угодно, — нахмурясь, ответил Саврал, казалось, он не совсем понял вопроса, это прозвучало в том, что он стал применять в объяснении формулы, как он их назвал Шавтона. — Но это было до XXVII века, после чего открыли возможность обеспечения кораблей своими спутниками и с кольцами остановились на фрегате. ­ Потом он, словно спохватившись по притихшей публике, заявил, что три кольца оптимально достаточно.
Желая показаться понимающим, задавший вопрос астронавт сказал: «А почему три?» Саврал, как бы само собой разумеющееся, ответил, что одно для управляющего коллектива астронавтов, второе для персонала и третье технически необходимое.
— А четыре, если вы сказали бриг, — настаивал любопытный астронавт, кстати, не без радости и для прочих слушателей.
— Просто техническому обеспечению делает стопроцентный резерв, необходимость в котором возникла при первом же вылете за пределы Эклиптики.
Тут уже загорелись у многих глаза. Но Саврал, заметив это, видимо, решил загасить интерес: «На монтируемом сейчас на орбите бриге, кажется, два технических одно жилое, и одно персоналу управления. Но это не точные сведения и не тема моего экскурса».
— А спутник у этого монтируемого корабля предусмотрен, — настырно продолжал вопрошавший, хотя с произнесением конкретности корабля, у всех появился сонм вопросов.
— Это не проблема. Спутниками корабли могут обмениваться, и это будет решаться астронавигаторами.
Больше Саврала не удалось отвлечь, он поместил всех в лифт и многообразие кораблей — точнее целых городов их опрокинуло у слушателей все их представления.
Кольца у кораблей экспозиции вращались лишь у тех, где велись работы института, но туда группа экскурсантов не допускалась, и потому осматривались лишь нижние обустройства заторможенных колец. Да и этого было достаточно. Если между кораблями были предусмотрены эскалаторы, то по кораблю нужно было ходить, и потому находившись около четырёх часов, у всех участников почувствовалась усталость. Да и Саврал, видимо, не располагал желанием затягивать экскурсию. К тому же кораблей, как он сказал, на этом участке музея несколько сотен, а они побывали только на трёх, да ещё с верхних точек взлёта эскалаторов видели, что до самого горизонта простиралось великолепие нагромождений этих космических гигантов, и лишь вдали был лес. На что Саврал заметил, что там не лес а всего лишь один из парков, а весь комплекс сопоставим с городом в миллион жителей.
Становилось ясно, почему рекомендовались экскурсии, а не организовывалось. Здесь можно было жить и интересоваться, и увлекаться, но для гуманитариев достаточно было представления.
— А «панорамы» и подавно нам не нужны. Мозги выкручивает одна эта экспозиция, оправданная в своих масштабах тем, что нам совершено неизвестна, — обронил Алексей уже в своём городке, обустроенном по образцу милого и недостижимо далекого как детство XXI века.
— А мне тоже не хочется этих «панорам», нарвёшься вдобавок на какое­нибудь блюдо после­временности, — отвечал Олег.
— Пройдёмся, — предложил Алексей. Расставаться после экскурсии не хотелось, — такая погода даже не верится, что в этом тоже может быть разумное вмешательство.
— Но если оно есть, то гармония разума и результата достигли совершенства, — отвечал Олег. Он не прочь был побродить, а может и поделиться некоторыми мыслями.
— От участников других экскурсий я слышал, что проект может иметь кардинальные изменения, подсказками из века шестого, а это значит, что из ХХVII, а может и ХХVIII поступают новые проекты повышения надёжности, а от них строители не отказываются. Год — два работ пусть и три — не время с годами полёта.
— Не очень­то это радует, — отвечал Олег, ему каждый год был не в награду. Вряд ли и Алексею тоже.
— Алексей, всё хочется спросить тебя, как ты вышел к вере? — спросил Олег, когда шли уже между коттеджами.
— Для чего? Да и что я могу добавить к тому, что тебе уже известно? и из других источников тоже? Столько трудов святых людей об этом написано и трудов замечательных, глубоких и талантливых.
— Не знаю, — отвечал Олег, — но замечаю по своему творческому опыту, что город, или значительное место, в котором случилось побывать с экскурсией, там, в нашем времени, я уже не говорю о родных местах, как­то иначе притягивает, оживляет воспоминание и чаще становится основой повествования а рассказах, чем от начитанных знаний. Поэтому твоё свидетельство станет мне сильнее.
— Может, ты и прав, — задумчиво произнёс Алексей.
— И ещё, — продолжил Олег, — чаще встречаются люди, пришедшие к вере или вошедшие в её лоно, что одно и то же, от несчастья, или от переживания за ближних. Часто это в порядочном своём возрасте, а то и по причине болезни. Силы уходят, а средств удержать это таяние, нет... Таких я встречал много и сплошь, а вот пришедших к вере в здравии, в юности, в достатке сил и благополучии, таких в жизни воочию, вот как тебя не встречал. Но ты, кажется, и есть один с этой тайной.
— Ты имеешь в виду по убеждению приход к вере?
— Может, и по убеждению, но и не совсем. Много людей приходит к вере по соседству с кем-либо из верующих, или по свидетельствам очевидным, куда как некуда, важным, а вдруг оказываются с этим убеждением, да и с единомышленниками на льдине, несущейся по руслу реки в океан, где ей положено растаять. Разве не такой льдиной оказалась идея Советского Союза, а позже Европейского союза? К которому резво стали перепрыгивать маленькие страны, но Россия уже знала опасность этих скачков. Нет, убеждению я не доверяю, как, впрочем, и науке, которая тоже по причине своей логической природы, недолго держится в той или иной картинке мировоззрения.
— Но чему­то нужно доверять, Олег. На что­то надо опираться.
— Да, конечно, надо, — произнёс в раздумье Олег. — Пожалуй, я склонен верить человеку со всей той глубиной интуиции, которая во мне. Она порой, неведомо самому себе, делает подсказки, и часто вдруг возникает ясность от каких­то незначительных жестов, как вздрагивание мизинца на левой руке указывающего. Или выпавшее из гармонии речи слово, и слух уже становится не слух, а боковой глаз, и отмечает, похожие отклонения.
— Трудно с тобой, а хотя и со своею душой не легче, если не сложнее. Пожалуй, я тебе расскажу этот свой путь к вере, а точнее обретение её, но с тем, может, чтобы ещё раз себя послушать твоей реакцией. Реакцией твоего мизинца, — улыбнулся он.
— Ты помнишь то время, когда за чтение Библии могли исключить из комсомола, но это полбеды, ведь вслед шло исключение из института, если ты сумел поступить, хотя там был тоже секретный барьер для гуманитарных специальностей. А ведь это насильственно лишать человека образования. Заурядному человеку это мелочь, но с тягой к труду и труду творческому, осмысленному, это катастрофа. Не перечислить примеры, какие люди преодолевали барьеры для получения знаний. Наш Горький, Репин, Ломоносов, да и за рубежом достаёт таких подвигов. Но случайностей сколько на этом пути, им же, как морским черепашкам, вылупившимся из яиц на песке, добежать надо было до моря.
Помнишь, конечно, это время. Ну и, естественно, Библии нигде не было — сохранение её уже было опасностью быть причисленным к читающим. Но стражи были не глубоки знанием, я уже не говорю о приёме сохранения книг веры в других переплётах, порой достаточно было вырвать титульные листы заглавий. И совершенно не подвластна была стражам музыка, а живопись и вообще была свободна, потому, что была ещё и привлекательна красотой. Вот и объясняли учителя заблуждения Репина перед картиной «Воскрешение дочери Аира» в Русском музее, а ученики глядя на чудо непостижимое уму, на красоту девушки, которую не отдал Христос смерти, на его лицо, исполненное власти воскрешать, вбирали для своего понимания другое. И от картины к картине и от музея к музею. Да они бы стали пусты, если пустить туда хозяев с маузерами. Красота не позволяла, да и меркантильность тоже, ведь кто­то за эту красоту не то, что состояние, жизнь готов был отдать. А я любил вырезать иллюстрации из журналов, а в галереях пропадал без счёта времени, и скоро стал замечать, что книги, часто так хорошо иллюстрируются, что и читать не нужно. А тайна была в том, что через иллюстрацию художник сообщал своё и часто в антитезу тексту, который тщательно ощипывали редакторы со своей репродукционной задачей. Я рос иллюстрациями, впечатлениями от выставок, от интерпретаций понимания классики. И вдруг.
Вот уже совершенно чудный миг. На покосе с мужиками, собираясь на ночевку, я отказался от выпивки во имя здоровья и успешного дела, а возле меня оказался баптист, так величали одного из своих земляков мужики. Мужики после выпивки говорили о своём, а мы с ним, будучи трезвыми и потому наполненными иными чувствами, удалились к озеру. Тишина, Луна, отражение и стал я припоминать удачные картины и иллюстрации. Возьми и зацепи одну, где вот так же у воды Авраам библейский. Мой сосед ожил, попросил рассказать подробнее, а я уже, войдя в раж, и о потопе стал говорить, и о Гоморре с Содомом. А он возьми и спроси: «А ты читал Библию?».
— Нет, говорю, где ж её прочесть можно, когда её нет.
«Есть у меня, и я тебе дам её», — он мне. — «Ты сейчас на каникулах, ну вот я тебе и пожалую её на каникулы».
Затаив дыхание слушаю и верить боюсь, что это возможно. Осторожности никакой, да что там у нас в деревне, хоть стихами Псалтыри говори, никто внимания не обратит. Вот разве что баптистом прозовут, как этого благовидного мужичка, а он и не баптист был, как я понял позже.
На следующий день ввечеру пришёл я к его дому, а он мне её в полотняной сумочкой вынес. Книга большая была, да портфелей у него и не было.
И мои каникулы, как один день счастья, вмиг прошли. Читал не отрываясь, старался выписывать, но видя, что не успею прочесть всё, и конспект оставил. А творилось чудо. Одна за другой оживали картины и иллюстрации моей подборки, наполнялись смыслом и стройной последовательностью. Порой как вспышки молний указывали суть этой последовательности слова пророков, но когда выплыл к Новому Завету, будто лодка вырвалась из шторма и поплыла по глади смысла нашей жизни.
Вот тут, подступились ко мне интерпретации материалистических учений, а я успел проштудировать и Плеханова, в надежде привлечь свои знания искусства к этому кораблю материализма. Но затрещало по швам всё это материалистическое построение, как же оно было плохо сделано, да и невозможно было сделать его, отбросив самое главное — человека.
Вот откуда пошло обрезание знанием от вершителей новых идей, ведь здание их было никаким, отсюда же и преследование религии, которая не обрезала людей под трафаретку насильно, но разве что принимала уставших от сложности жизни, в лоно своих монастырей, и конечно добровольно. Вот откуда была и трусость материалистов, что узнав слабость их подстройки смысла, люди отвернутся от неё. Даже Гегеля, диалектику, которую впрямую перенесли в диамат, они боялись издавать, а уж если что и издали, то с предисловиями объёмом превосходящими труд философа. «Эстетику» же Гегеля и вовсе отчеркнули.
Вот и всё. Дальше ты знаешь я ушёл из нашего института, поступив в Духовную семинарию. Скрупулёзно вникал в философские труды иных направлений, дошёл и до гносеологии и ужаснулся примитивному варианту её в материализме, предложенному Лениным. Да он больше тактик, а не философ, и труд его «Философские тетради» никакой не философский, а подредактированный конспект. А дарвинизм и вовсе есть пугало на науку, да позже наука стало сбрасывать с себя этот сомнительный плащ.
Вот так, уже через какие пять семь лет, я видел, что из значительного, найденного людьми для организации своей жизни, ничего нет удачнее, как предложенное верой ориентиров Библии.
Но для этого я всё же решил глубже вникнуть в материализм, чтобы избежать одиозной увлечённости. Да ты и это уже знаешь. Кстати на факультете философии я больше уделял внимания истории.
Ветхий завет можно было написать заново русским, — продолжал Алексей после небольшой паузы — если сконцентрировать историю России в одну книгу: присоединить и божий промысел, проявленный святыми, и рост самосознания, и борьба с отклонениями. Но зачем? Есть уже Библия — краткое, похожее на историю всех народов, а отклонения повторяются у всех народов и повторяются, и другие вероисповедания тоже стараются запечатлеть промахи и ошибки, и получается опять то же, почти священное писание опыта жизни с молниями озарений. Но Евангелие! Мы родились в лоно веры, в которой оно состоялось и взросло далее до Православия, и оно нам есть, не так много времени на прочтение всего, какой уж писать заново. И к тому же в Евангелие описано явление сына бога.
Убедительность этого не могут поколебать усилия всего мира на протяжении 20 веков, и литературно оно написано с непостижимой силой, до сих пор поражающей необычностью подхода. И остережение от увлечений людей, от науки до оккультизма с ложными чудесами, и поразительной силы икона Святой Троицы, которая и по сей день выше таких открытых учёными законов, как корпускулярное и волновое свойства частиц, как закон неопределённости, как формула энергии ядра. А тайна исцеления вплоть до Воскрешения, разве не светоч явления Христа, когда нам со всей нашей наукой остаётся тайной — явление живой клетки, и даже вируса тоже тайна, какой уж там человек и его сознание к примеру, ощущения справедливости в нём.
— Я не убеждаю, — улыбнулся Алексей, — я убеждаюсь и убеждаюсь, и отклоняюсь порой, но неизменно впадаю в эту могучую и единственную по силе из сознания людей реку — веру. Спасибо тебе что дослушал, и, кстати, мизинец твой, как заметил я, не дрогнул.
Олег удивлялся сходимости некоторых страниц своей жизни с поиском Алексея, например прозрения в иллюстрациях к произведениям. Да и понимание Святой Троицы тоже.
— Ты для Троицы выбрал возвышенные доказательства, а я убеждаюсь в силе этой иконы на примере школьной геометрии, да во всех построениях людей от ферм моста, — робко начал Олег, — в прочности деталей мостов царствует треугольник, как проверенная форма, кстати классическая математика. Да­да, в пространстве это уже тетраэдр, но всё равно цифра три. Вот так постулаты веры пропускают через себя, как волна лишь качнув, корабль, с правильно рассчитанной остойчивостью, чтобы он шёл и шёл в море.
— А учёные, которые натягивали на веру обвинения в консерватизме, не гнушались запрещать генетику и кибернетику, каково! — подхватил Алексей мысль Олега. — А когда у нас в России схватились, то оказались позади Японии с вычислительной техникой, ну и ретировались, а про атеизм — «двигатель науки», как-то запамятовали, да и забыли, а с проникновением в микромир, стало и неудобно о нём вспоминать.
Но не только Троица меня подвинула к религии, — продолжил Олег, — ещё и красота. Мне кажется, что миссия человека — красота. Ну не гуманоиды же должны быть люди Космоса, а такие же красивые совершенные внешностью как Бог. Не потому ли этот дар ощущения прекрасного даётся достойнейшим, по трудолюбию я имею ввиду? — Олег остановился, силясь вспомнить что ещё совершенного он нашёл в себе для веры. И вдруг добавил — Я согласен с тобой, но несмотря на это очевидное вокруг — вата и облака, а Алексей!
— Как вата?
— А так я полагаю что дух, кроме данных прочных основ, нас вопрошает и взывает к прекрасному. Я полагаю, а может и обманываю себя, что не нужны гуманоиды, но красивые, стройные, подтянутые и подвижные люди. И отступление в расслабление тела или опускание нравственной высоты не будут приняты не найдут продолжения. Искусство всему этому помощник да и интуиция вкуса, отличающая прекрасное сердцем, а не логикой... А расслабления достаёт. — Олег замолчал
— Да, но я думаю, что красота, даже совершенная, духовная, ещё не Бог.
— А что? — встрепенулся Олег.
— Я думаю, я думаю, нам предстоят испытания, которые помогут нашему пониманию увидеть и иное. Для меня смирение, аскетизм, терпение и многое другое не совсем совпадают ещё с красотой, тем более, что красота древних греков не спасла им их веру. Я ещё не готов ответить на этот вопрос точно, но нам предстоит полёт, не без промысла божьего. А, так Олег? — Алексей посмотрел на Олега, видимо желая, что­то сказать ещё, но промолчал.
Только проснувшись на следующий день Олег понял что ему пришла пора строить дом. Но не такой как на земле в материальном мире, а в одном из гравитационных колец межпланетного корабля. В одной из групп, ранее Олега побывавших в музе кораблей, слушателям было сказано, что следующей экспедицией будет корабль «Фрези Грант». Находясь в «музее кораблей», переезжая от одной площадки к другой между этих красавцами бригов, галеонов и яхт, Олег улучил миг в лифте спросить Саврала: «Почему именно «Фрези Грант» предназначен для следующего полёта, почему бы не на пятиколечном, ведь полёт сложнее предыдущих?» Но Саврал уклончиво отвечал, что склонным к прекрасному и совершенному, имея ввиду половину коллектива гуманитариев, компактность фрегата более подходит. Наверное, он имел необычность управления кораблём от Духовного Центра. «Три кольца: — продолжал он, — кольцо хозяйственного обеспечения, кольцо ваших кабинетных офисов и кольцо жизни. Что ещё?»
— А там на клипере? — продолжал, не имеющий сил остановиться в вопросах Олег.
— Ну там ещё кольцо математиков и два кольца хозяйственных обеспечений.
— Почему два?
— Стопроцентная копия, — повторил Саврал.
— А кольцо жизни разве не есть оно же и кабинетное? — спросил Олег.
— Оно, как микрогород, на манер спутников городов из прошлых веков, ну а на время профилактик быть в нём будет полезно людям с неуёмной фантазией, как у вас, гуманитариев. Математикам комфорт нужен меньше. А вам порой нужна возможность побыть в раскрепощении, а не только в монашеском аскетизме, как Сорелю Стендаля.
«Оказывается, создатели имеют и психологические виды на деятельность астронавтов, — убедился тогда снова Олег».
«Так какой же мой кабинет — кабинет Олега — Сореля? А вдруг коморочка, не более как у Пушкина в лицее? Да каморка не страшно, вот был бы тот лес, что как парма для Адреича. И трудно представить, наверное и Адреичу как быть без леса».
И снова с грустью наплыло на Олега, что со смещением из своего века ему осталась связь с Мариной разве что звёздная: «Она Созвездием надо мной сейчас здесь, в неизвестном мне веке, но значит и там — в полёте, так же — там такие же Созвездия, через Звёзды моя связь будет с ней, в Звёздах будет мой уют, а не в кабинете».
Почему­то это снова встревожило его, нежели успокоило.

Юрий Андросов роман «Астероид» 2019 год