Старейшина

 Старе́йшины — старые и наиболее опытные члены родов.
 Их власть обеспечивается их жизненным опытом, знанием традиций и обычаев.
 Старейшина руководит хозяйственной и социальной жизнью рода, разрешает споры внутри рода. \Википедия\




 На самом отшибе города, где-то на краю света, ощетинившись ржавыми балконами возвышается серая громадина бывшей общаги. Полдень. На улице долгожданный май. Балконная дверь общей кухни распахнута настежь, и с высоты восьмого этажа хорошо видно всю округу: двор, огибающую его измятую ленту асфальта с вереницей авто, за ней — лоскутное одеяло гаражных крыш, а еще дальше — зеленое море сосняка, раскинувшееся далеко-далеко. И только уже там, на горизонте, где попугайски-синее небо плещется, ёжась, в колючих брызгах изумрудной зелени, в голубой пелене реют миражом белоснежно-гордые высотки фешенебельного района.
 Сызнова возродясь, расправив молодые плечи, природа вновь ликует и поёт: кричат до хрипоты скворцы, галдят наперебой рябастые сороки, дуром носятся вокруг общаги глупые стрижи. И каждая, тебе, букашка и козявочка считает нужным заявить о себе и неуёмно радуется жизни. И только лишь одна любопытная ворона, игнорируя всеобщий пир, пристроилась на перила нашего балкона и пытливо вглядывается в окно. Уж запах ли ее приманил, зеркало ли на стене подразнило зайчиком, или ещё что — это уж одному богу известно, — только ей вовнутрь никак нельзя: прямо в проёме двери стоит человек... А нам можно — так пойдем со мной, читатель.

 В помещении, после улицы, прохладно, относительно тихо и спокойно. Все соседи по площадке разбежались по делам — эхма… благодать! — и на кухне хозяйничают две молодые мамочки. Точнее хозяйничает одна из них, та, что посубтильнее — Катюша, — бойкая худенькая курносая брюнетка, стриженная под мальчишку; разговаривает быстро-быстро, словно боится лишиться микрофона. Двое ее деток, держа рты наготове, смирно ожидают в комнате обед. Сейчас она проворно носится от плиты к рукомойнику и обратно, и что-то жарит, что-то парит, и без умолку болтает (вот, спроси её, — о чём, собственно, — она и не скажет) — мельтешит, короче…

 Соседку же её, Лушу, в противоположность, а может, и наоборот — как раз в дополнение к подруге, природа одарила формами замеча́тельными в своей основательности. К своим-то 25-ти годочкам, да при небольшом росте… в объёмах естества своего сударыня сия добилась результатов удивительнейших! Со спины — так просто гора. Вот… А как родила Лукерья долгожданного ребеночка, так мудрые соседи тут же и начертали… на стене: «Гора мышь родила!». Эх, Рубенс не дожил, бедняга, — лицезреть бы нам сейчас «Четыре грации»¹! Если Катерину с Лукерьей попросить обняться, то первой почти и видно не будет, а со стороны будет выглядеть, будто сердобольная румяная мамаша держит в объятиях кроткое несмышлёное дитя. Остается лишь дивиться мудрости создателя, соединившего в дружбе их девичьи сердца!
 Нрав же, судя по всему, Луше достался флегматичный… Вот и сейчас, как бывало уже и прежде (повинуясь, быть может, подспудным стремлениям измученной души), она бочком втиснулась в проем двери, причем настолько ловко, — что боле и мышь не проскочит, — одна нога её на балконе, вторая на кухне — и… задумалась, или размечталась... впрочем, неважно.
 Время от времени молодая женщина тянет в рот половник, зажмуривается… и облизывает его как неземное лакомство, — вот, спрашивается, ну что там можно уж в сотый раз облизывать, да ты хоть слышишь, голова два уха, о чём подруга твоя разрывается?! — после чего поворачивает свою русую голову на улицу, хлопает ресницами, взирает с изумлением на буйство мира сего и глубоко вздыхает. Затем взгляд свой возвращает в изначальное положение: отрешенно сверлит им дверной косяк, и снова — половник в рот… Белокурые волосы ее волнами стекают по спине, плечам — они густые, шелковистые и длинные: аж до пояса. А на этом самом поясе — шнурочек с ключами…

 Здесь надо бы сделать небольшое, но необходимое отступление: касательно, собственно, этого самого шнурка с ключами. Ни для кого ведь не секрет, наверное, что радушная открытость и патриархальность коммунального хозяйства невольно влечет за собой небольшие издержки, — в сущности, такой, право пустяк, что и упоминать о нём, быть может, и не стоило — как то: необъяснимую пропажу столовых приборов и банных принадлежностей. Так вот… наша Лукерья, единственная из всех жильцов на площадке, не смогла отказать себе в удовольствии обзавестись замочками — право, совсем манёхонькими — для всей необходимой мебели в местах, так сказать, общего пользования. Чем тут же, недотёпа, спровоцировала распространение гнусных в своей нелепости слухов, что якобы она, Луша, …и ворует вот эти все ложечки и вилочки. Ну, народ!.. чёрт знает, что такое! Вот зачем ей чужие ложки?! Ну, не ворона же она, ну в самом деле!

——————————
¹имеется в виду известное полотно Рубенса «Три грации», на котором изображены три античных грации, двигающиеся в плавном танце; общеизвестно пристрастие Рубенса к пышным женским формам



 …Нарастающим ватным гулом откуда-то из другой жизни до Луши доносится истошный крик Катерины:
 — …а Луш, да ты оглохла там… что ли? Чё ты там варишь? Кастрюля уже вся выки… 
 — Доця. Балелина ты моя ненаглядная!..— шаркая сланцами, грубо обрывая сию идиллическую гармонию, на кухню заявляется… сам Николай Горелов, в миру просто Горилыч, и прям с порога заходится в безудержном кашле — кхе-кхе… мать твою!.. кхе… — наконец прокашлявшись, он трясущейся узловатой ладонью утирает рот, поддергивает на тощем тазу чудом не рухнувшие трусы и продолжает, — какая зэ ты у мене умница-класавица! — явно любуясь дщерью своея, чайкой кружит он вокруг нее, обдавая сочным перегаром и оттаптывая ноги. Изловчившись, он ловит дочь за талию, и слюнявит её щеки. Прищуренные глаза его при этом слезятся от умиления: сейчас, сейчас похмелимся!
 — Папка, отстань… Все равно, на пиво не получи… — «балерина» голову воротит от отца и… жмурится, жмурится… — Да нету денег!.. да, пусти же… тебе говорят!— брыка́ясь из последних сил, дыхание свое сдержав, все носом крутит, воздуху хапнуть пытаясь; насилу вырвавшись из плена, взъерошенною птицей руками она машет и пыхтит — Уф!.. Сдохнуть можно!!! — говорит.

 Это, как вы уже догадались, отец Катерины. На правах старейшины, являлся он на людях, как правило (разумеется, ежели только благоволили к тому сезонные обстоятельства), в одних лишь семейных трусах. В жизни своей он вышел на финишную прямую — все точно знали, что полтинник он уже разменял, но в каком именно годе до нашей эры,— он и сам бы, наверное, этого не сказал. И то ли, от того, что этот самый финиш он уже явственно представлял и боялся опоздать с передачей бесценного опыта, то ли от врожденной склонности к наставничеству, но он всех и всегда поучал. В профиль он и вправду немножко походил на гориллу — ну, только, уж сильно отощавшую — голова его, стремительно сужалась в сторону плеши, а челюсти хищно выступали вперед; уравновешивали же всю эту диалектику: по вертикали приплюснутый сизый нос, а по горизонтали — волосатые ушки-дудочки. В густых кустах бровей остро шныряли белесые глазки. Опавшая, а некогда мощная, грудь его скрипела теперь на каждом шагу. Стоит отдельно отметить важнейшую особенность его тела. Обладая длиннющими — ниже колен — руками, он с легкостью, на ходу, и только лишь слегка приседая при этом, уводил  из-под ног зазевавшейся братвы недопитые бутылки. За что, разумеется, и бит бывал нещадно, и не раз. Разговаривал он в дочь — тоже быстро, но при этом немного картавил, а с возрастом, да в силу пагубной привычки, описанной выше, растеряв последние резцы с клыками, вдобавок ко всему начал ещё и шепелявить.

 …Отыграв привычный актерский этюд безрезультатно, он сразу же весь обмяк и пригорюнился: «Блин, облом…чё делать-то… пенсия только завтра, де хлебнуть?.. и курёхи нету!..» Теребя, уже безнадежно, пресловутые трусы, уронив обречённо голову, Николай тенью двинулся к балкону и… угодил… прямо в правую Лушину грудь.
 — Да, стоб тебя целти полвали на холодец, гадость пузатая!.. Со? («что», в смысле) Опять застляла? — уж точно не по злобе, а всего скорее с перепугу накричал он на Лушу, чем в свою очередь напугал и её.
 — Го-ри-лыч!.. хрен… ты ст-арый… — не сразу и неожиданно глухим, как из бочки голосом, выпучив глаза и заикаясь, бормотала Лукерья; ладонями-крыльями прикрывая свои налитые перси, — как птичка защищает потомство в момент смертельной опасности — она, видно, ещё только-только возвращалась в реальность; задыхаясь от обиды, женщина с трудом находила слова — штоб… тебе пусто… у стакани було!
 Казалось, еще мгновение… и она тут всё разнесёт в щепки — и Николай уже загодя отскочил от греха подальше — но Луша вдруг неожиданно… разрыдалась и, снося все на своем пути, вылетела из кухни.
 — Сопля! — бросил ей вдогонку Горелов и зло высморкался. — Для кого, мозет, и Голилыч, а для тебе — дядя Коля. Совсем стыд потеляла! Да я тебе на луках носил, полося, когда ты есё под стол гадить песком бегала.  — коррелируя, видимо, далёкое прошлое с настоящим, Николай в изумлении даже клацнул языком: «Эх, неужели, и взаправду, носил вот э́то!» — зажмурился от чувств он и прошмякал — выколмили на свою голо…
 Не успел он докончить мысль свою, как Лукерья, вся в красных пятнах, но с каменным лицом, так же, галопом, примчалась обратно, мощными локтями прочистила дорогу к плите и молча встала у своей кастрюльки. Контур спины её не сулил ничего хорошего: молодая женщина явно что-то задумала.
 Катерина, с упреком посмотрев на папку, решила разрядить обстановку:
 — Пап, ты еще вчера обещался мусор вынести. А ты, Луш… не слушай ты его… дурака. И не такая уж ты и… поросятина.
 И у Лукерьи, почему-то снова брызнули слезы. Вот, ведь, как оно устроено, — стоит нас только пожалеть, как следует, — как нам тут же становится только хуже!
 — А-га-а! Папка дулак у вас, знацитса?!.. А сами ницего… — и он поднял указательный палец правой руки вверх, вращая его по часовой стрелке, то ли сматывая им паутину мракобесия, то ли символизируя извечную круговерть — не умеете… дазе мусол вынести! — добавил он.
 — Смотлите… и мотайте на ус!.. Последний лаз показываю… — как искушенный ритор, он выдержал нужную паузу и внимательно, строго осмотрел свою аудиторию.
 Аудитория внимала, но явно притворно, — и это было очевидно. Горелов не переставал удивляться торопливой наглости и непочтительности выращенного поколения. Вот, куда они всё торопятся… торопятся, — на тот свет, что ли?.. Вот и сейчас: женщины вроде и стояли перед ним смирненько, вроде бы и молча, и даже открыв рты, но как-то уж… двусмысленно, что ли... Эх... Николай посмотрел в окно. По перилам по-хозяйски — туда-сюда — разгуливала ворона и искоса, нагловато поглядывала на него. И он вдруг ясно почувствовал, что время его уже вышло… и никто его, конечно, уже не слушает, а все только делают вид. И от того ему стало жалко себя… всю свою жизнь… Вспомнилась вдруг жена. Четверть века, как она скончалась, а он до сих пор никак не мог привыкнуть  жить без нее… и каждую ночь она продолжала сниться. А хуже всего было то, что Катька так похожа на мать… особенно сейчас. И так ему захотелось вдруг поймать эту наглую ворону за хвост — аж до чесотки — и… стукнуть ею хорошенько об стенку!..

 — Итак, птаски мои, на цём эта я остановился?.. Ага… Мусол!
 Николай подошел к мусорному ведру, зацепил из него известным уже пальцем завязанный пакет с отходами и ловко провернувшись на пятке левой, согнутой в колене ноги, правую далеко отставил назад; добавив дополнительный импульс метательному движению скрученным вращением торса, он, не сходя с места, ловко метнул пакет прямо в проём балконной двери. Выполнив филигранное, отточенное годами, и лишь на первый взгляд, простецкое ка́та², он вернулся на исходную и поставил ноги вместе… Не пытайся повторить, дорогой читатель!.. И лишь дуриком заоравшее где-то на улице животное,— кот или собака — сразу и не разберёшь, свидетельствовало об успешно достигнутой снарядом цели. Николай ещё немного постоял перед публикой скромным героем, всем видом словно умоляя: аплодисментов не нужно!..
 —  Ну, ты… папка!.. — Катюша, зардевшись от удовольствия, с гордым обожанием уставилась на отца.
 Лукерья лишь ехидно ухмыльнулась.
 — Уцис вас, бестолоць, уцис… Вот, как… вам Лодину («Родину», в смысле) довелить-то? Я вас спласываю! — и на этих словах он пальцем почему-то ткнул именно Лушу в живот — Вот, помлёт завтла папка... Как зить-то будете?.. Эх, потелянное поколение. — устало махнул рукой Николай и, осознав, что каши тут не сваришь, поплёлся на выход. Глубоко в черепной коробке его, где-то в недрах подсознания шершавым ужом извивалась и не давала покоя одна единственная мысль: «Где же, где же похмелиться?..».

 Луша уже раза три больно тыкала в подругу локтем, заговорщицки тараща глаза. Наконец до Катерины дошло: она вспомнила, что Луша вчера натравила на Машку Бригантину участкового, и она крикнула отцу вдогонку:
 — Пап, к Бригантине можешь не ходить, ее участковый закрыл… кто-то настучал.
 И, очень довольные собой, подружки захихикали и радостно обнялись.
 Николая эта весть застала уже в коридоре; потирая потные ладони, он сразу же воспрял духом: «Точно! Бригантина! Как же я забыл? Щас!.. » Он пересёк лестничную площадку и ткнул пальцем в дырявую кнопку лифта.

——————————
² эталонный образец техники карате для подражания и изучения


      ***

 Машка Бриг, более известная как Бригантина, держала в кулаке всю общагу. Во всяком случае, ту её часть, которая изнурена была «нарзаном». Еще в бытность свою кастеляншей общежития, она извернулась и отцапала огромную комнату прямо в фойе здания, после вступила в полноправное владение и заделала в ней магазинчик. Для проформы торговала бакалеей и моющими средствами. Основной же статьей ее доходов являлась продажа подакцизного, но только не для неё, товара. Гнала она самогонку не таясь и прямо тут же, в кладовке магазина, в полушаге от опорного участка. Но полицмейстеры её ловко избегали — себе дороже. Баба была она не промах: хваткая, коренастая и дебелая. И без того длинная голова ее с массивной нижней челюстью, длинным острым носом, приправленная вдобавок сверху прической-башней, да ещё и увенчанной бантом в горошек, в профиль немного напоминала боевое пиратское судно, несущееся на всех парусах. На спор барышня сия с легкостью могла перекусить стальной прут четверку; все премоляры, единички, двойки и клыки, в силу сварливого характера,— имела металлические. Никого, ничего и никогда не боялась, и к своим сорока задержалась в девках. На вопрос же: «а чё так?» гордо отвечала: «а не народила ищё тако́во земля русская!» Всяких там «очкариков» с детства не любила, и часто повторяла: «Ежели мужик не пьёт, не курит — от него г*вном воняет». И еще… вот, совершенно непонятно, почему, но уж оченно неравнодушная она была к котлетам. Только произносила Машка это слово по-своему: «какл-е-та», протяжно и всегда немного с грустью.

 — Пливет, Блигантина, записы на меня цекуску — наивно рассчитывая на встречный порыв, радостно предложил торговке выгодный гешефт Горелов.
 А в ответ — презрительная тишина… и Николай немного растерялся (не! вы посмотрите, черт, знает, что такое… Буратина в юбке!), жалко усмехнулся и почесал задницу. Немного помявшись, он собрался с духом, перегнулся через прилавок и продублировал свой бизнес-план, но уже значительно громче и менее радостно. Ответа опять не последовало. Горелов, тарахтя трусами, отчаянно загарцевал на месте.
 Продолжая штопать то ли чулок, то ли трусы, Машка, даже не повернув в его сторону головы, лишь брезгливо сплюнула на пол.
 — Ну, Масунь, Блигантинуска ты моя золотая… ну будь целовеком! — последний эпитет Горелов, уже терпение теряя, почти на ухо проорал ей.
 Машка, степенно отложив свое рукоделие в сторонку, грациозно (ну, ей так показалось) встала, наклонилась к нему, причём так, что ноздри её пришлись как раз в плешь Николаю, а губы — прямёхонько в его волосатое ухо-дудку и ласково сквозь зубы процедила:
 — Клади монету, — бери каклету!
 Затем медленно отвернулась, собираясь, видимо, присесть… Но тут Горилыч (с ума, что ли, человек спятил!), воспользовавшись своей удивительной антропометрией, схватил её своими ручищами за горло, рванул к себе, зажмурился… и взасос поцеловал в губы!
 Он жадно слюнявил ей рот, языком пересчитывая вожделенные, пусть и металлические, Машкины резцы. И, удивительное дело, — ему не было противно, а даже наоборот…
 — Ах, ты ж, макака старая… да ты, чё вытворяешь?..— от неожиданности Машка опешила; вырвавшись, она от души влепила ему по морде… затем уставилась на него — как-то странно, недобро, как будто что-то припоминая (ну, точно теперь не даст, — похолодел Николай), и вдруг ухватила его за шею. — А ну-ка иди, гадёныш, сюды, щас я научу тебя хорошим манерам — и она через прилавок, как морковку, дернув его из тапок на себя, утащила к себе в подсобку. Бедняга чудом подхватил трусы…
 Уж, неизвестно, чему там кто кого учил, только часа через два они, уже изрядно навеселе, в обнимочку и с дверями нараспашку, на зависть всем соседям орали песни…
 — Масунь, а сто там болтают, сто менты тебя заклыли?
 — Ааа! Да приходил тут один малый, — и Машка расхохоталась, упав на грудь Горелова — ну, совсем ещё цыплёночек! Не то, что ты. Уууу, динозаврик ты мой!.. Да как заладил: «Я ваш новый участковый... Сигнал поступил…».
 — Ну?!
 — Что ну?
 — Ну, а ты сто?
 — А что я? Я и говорю ему, да мине всё одно, кто ты там: участковый, чи ещё кто… да хоть сам президент! А, только, в долг я тибе горючку не дам! Поня́л?!.. Вылупился он мне тута! Хоти́шь каклету? — клади монету. Ха-ха-ха… — и ухватившись за Николая, поедая его счастливыми глазами, она опять зашлась в безудержном смехе, — ну, какой же ты, Колюня, смешной. Ой, не могу! Ха-ха! — и она звучно чмокнула его в ухо…
  Жильцы потихоньку стекались домой. И проходя через фойе к лифту, и видя на коленях у Горилыча развеселую Бригантину, лишь покачивали головами.

      ***

 …Рано или поздно, но всё когда-нибудь заканчивается. И этот бесконечный день подошёл к концу. Крылом совы густая майская ночь вмиг смела всю живность по кустам и постелям. И лишь кое-где слабо мерцали в небе редкие звезды, и тихой сказкой горели во дворе фонари; где-то на чердаке, нагоняя ужас, то жутко ухал, то совой хохотал старый филин, а в лесу ему вторили волки... Вот и жильцы нашей общаги компактно, до отказа забив трюмы и палубы своего ковчега, отправились в завтрашний день. Устало вытянув ноги, они опрокинулись в сладостном сне: каждый в своей комнате, каждый в своей постели — всё, как положено. И каждому снилось, что-то своё. Но все, в едином порыве, неслись, конечно же, в Светлое будущее. Ибо нигде так неистребима жажда вселенской справедливости, как в сердце простого человека…

 И только в одной лишь комнате, у Лукерьи, горел ночник. Катерина, умаявшись за день, и наконец, уложив деток спать, зашла к ней в гости. Лушин мальчик тихо посапывал, зажав в кулачке чайную ложку, а в ногах у него лежали обрывки всевозможных бус и целая куча ложек. Сидя напротив и держась за руки, подружки шепотом делились сокровенными мыслями. Луша держала на коленях ворону и свободной рукой нежно поглаживала её по спинке. Одно крыло у птицы было потрепано и выкрашено зелёнкой. В своё время женщина выходила раненную птицу, и теперь, видимо в знак благодарности, та таскала для своей спасительницы всякие блестящие безделушки. Ворона с умным видом поворачивала свою голову то на Катю, то на Лукерью. Катерина радостно поведала Луше о том, что папку на ночь забрала к себе Машка, и, что, может быть, теперь у них всё наладится, и он образумится — потому, как с Бригантиной-то сильно не забалуешь… А там, глядишь, и муж непутёвый вернётся, ведь, она его уже почти простила. А Луша, в свою очередь, сообщила ей просто сумасшедшую новость: что сыночек, её — она уж и не надеялась (пять лет молчал), — сегодня наконец-то заговорил! И сказал он не «ма», не «па», а «зуцька»! И лицо у неё при этом светилось тихим неземным счастьем... И на папку её она зла не держит, потому как он ей, все равно, что родной, и даже больше, потому что своего-то отца она и не помнит вовсе… И, уже не в силах сдерживать нежные чувства, женщины крепко обнялись; и уже сквозь слезы, тихонько смеясь, Катерина осторожно отстранила подругу и отправив испуганную ворону на стол, зашептала:
 — Да тише ты, балда… Жучку раздавим… — и, округлив глаза, добавила — и не вздумай её на ночь выпускать! А то, слыш, как «волчара» этот на крыше воет?..