Матёрки

    Мрак сгущался. Становилось все более и более душно. Как перед грозой, которой не будет – только тяжелый влажный воздух, делающий липким все, к чему прикасаются пальцы.
И росло беспокойство, постепенно охватившее всех троих – Джонсона, Ларсена и Васюка.
 Аким Митрофанович Васюк, действительный член Русского Императорского Географического общества, этим же обществом снаряженного сюда – в загадочные джунгли Амазонки.  Поездом из Петербурга в Пекин, затем на шхуне «Святополк» в Боливию. Торжественные проводы на вокзале, когда вдруг расхотелось куда бы то ни было ехать; похищение саквояжа с медикаментами в грязной китайской гостинице; морская болезнь во время океанского плавания, показавшегося Васюку бесконечным.
В эти минуты Аким Митрофанович, человек еще достаточно молодой, был похож на агонизирующего старика: всклокоченная борода, воспаленные глаза, сиплое от натуги дыхание.   И морщины, словно влажный лоб его от напряжения начал трескаться – давеча Васюк, перелезая через поваленный Bertholletia excelsa (Бразильский орех), подвернул ногу, и теперь на нее наступая, энергично гримасничал.  Гримасничал и не наступая, ибо нога болела постоянно - когда он сидел, полулежал, лежал.
Лежали только ночью.  По двое – третий следил за костром, отгоняющим зверей, но привлекающим тучи летающих насекомых, названия которым не знал даже Джонсон (профессор энтомологии).  Мотыльки размером с тарелку; жуткие жуки, упрямо стремившиеся в пламя, где с отвратительным треском лопались и точно патроны стреляли; невидимая кровососущая нечисть, укусы которой вызывали неистовый зуд и язвы.
Утром разбитые, не выспавшиеся (Ларсен больше всех страдал от недосыпа) снова отправлялись в путь. Навьюченные, обвешанные, поскольку два дня шли без проводника и носильщиков. Никакие уговоры и подарки не могли заставить этих, уже прирученных дикарей-торомонцев пересечь границу, за которой начинались владения дикарей иных, совершенно диких.  Кто-то называл их «ян-о-мам», кто-то «мам-яно».  Название не столь уж важно, важен страх, связанный с рассказами о кровожадных жителях этой топкой части непролазного леса.
Так трусливые аборигены и ушли, бросив возле увенчанного черепом ягуара ритуального столба ящик с приборами (сектант, микроскоп, глубиномер), мешки с вяленым мясом и сушеной питайей. Единственное, чего удалось добиться – примитивная, но подробная схема пути, привязанная Васюком к географической карте. Направлялись к пещере «Ти-ку-ата» -  легендарному входу в золотое царство священных змей. Сакральная пещера, если в нее вползти безоружным и нагим, исполняла желания. Об этом говорил далекий от мистики прагматик Шумахер, занимавшийся заготовкой каучукового дерева. Он же показал Васюку человека, у которого после посещения Ти-ку-аты выросла откушенная кайманом кисть. Павда это или нет, выяснить не удалось - с белыми людьми исцеленный не разговаривал. Местные относились к нему с глубочайшим почтением.
В один из вечеров в хижине Джонсона, после выпитой (последней из запасов) бутылки виски и зародилась эта безумная авантюра – во что бы то ни стало добраться до пещеры. Кроме удовлетворения научного любопытства каждый преследовал личный интерес. Но это секрет.
После привала первым шел самый выносливый, а именно, Ларсен.  Вооруженный мачете, чтобы прорубаться сквозь лианы и кусты.
Каждый час сверялись с компасом и рисунком. Но оказалось, все-таки заблудились: на условном маршруте их движения до сих пор не было ручья. Признак близкой воды обманул – уже давно под ногами хлюпала жижа, а собранного воедино потока все не наблюдалось. Правда, с таким темпом они вполне могли до ручья пока и не добраться.  Или:
- Сбились!
 Ларсен, всадил широкое лезвие тесака в ближайший ствол. И содрал опутанный москитной сеткой шлем. Лицо его было бурым и глянцевым от пота. Очки запотели.
- Тише, господа! – Васюк поморщился и замер, прислушиваясь.
Шум листвы, птичьи крики, далекое хрюканье, где-то наверху тоскливый древесный скрип. Все что угодно, кроме журчания - Васюку казалось, что заветный ручей непременно должен журчать.
Джонсон сбросил с плеч тюк и вынул часы. Старинные, на длинной серебряной цепочке, с гравированным вензелем на крышке. Напомнившие о том, что кроме этих гиблых малярийных зарослей на земле есть города, населенные выбритыми господами в сюртуках. Васюк в который раз представил себе нынешний заснеженный Петербург: поземка с Невы, скрип полозьев, пар изо рта. Снять шапку, распахнуть шубу и дышать, дышать! Скоро Рождество. А там и новый 1902 год…
- Ч-ч-ч-ч-четверть седьмого, - Джонсон спрятал хронометр и отстегнул от пояса фляжку с остатками воды. – Д-д-думаю, что стоит устроить лагерь з-з-здесь.   
- Где? В этой трясине? Вы хотите стать ужином анаконды? – в голосе меланхоличного Ларсена послышался гнев.
- Выбора нет. Еще немного, и будет совсем т-темно. Навалим в-веток, с-сверху…
- Что это?!
Васюк указал на сплетенные в косицу стебли за спиной Ларсена.   На уровне его   головы висела обглоданная добела кость.
- П-приманка… - Джонсон перешел на шепот. - Вполне м-может быть, это ловушка.
- Чего вы так испугались, Джонсон? – Ларсен повернулся к веревке с костью. – Еще неизвестно, кто-кого должен бояться. Пальнуть что ли? Как вы считаете, Аким Митрофанович?
У Ларсена имелся револьвер, у Джонсона винчестер. Васюк огнестрельным оружием принципиально не пользовался. Ровно, как принципиально не брился, в отличие от коллег, каждые два дня сдирающих с себя наросшую щетину затупившейся бритвой Джонсона.
- Я считаю, - ответил Васюк, внимательно следя за движениями Ларсена, - что нужно идти. Мне кажется, ручей совсем близко.
- А мне кажется, что нужно выстрелить.  В качестве демонстрации нашей силы и бесстрашия. Знаете, как с собакой – никогда не показывай, что ты ее боишься, и она не нападет.
И Ларсен дернул за канат…
Через мгновенье на него и Джонсона с шумом обрушилась сеть. Также плетеная из тростника, но чрезвычайно прочная и обладающая свойством с каждым движением все больше запутывать.   Пока Ларсен и Джонсон барахтались, пытаясь освободиться, а Васюк суетился рядом, им помогая, из-за деревьев бесшумно выступили люди. Раскрашенные лица, унизанные перьями головы, проткнутые иглами щеки, обвешанные когтистыми и клыкастыми ожерельями шеи.  С копьями и топориками. Темнокожие, голые.
Джонсон и Ларсен, прекратив возню, замерли. Аким Митрофанович замер тоже.
Один из воинов подошел к нему и, не церемонясь, ткнул пальцем в грудь:
- Мго ба!
Голосом удивительно тонким, но властным.
- Это значит, п-п-п-приветствую, - шепотом перевел Джонсон.
- Мго ба! – Васюк поклонился и собрался повторить жест, но вдруг понял, что перед ним стоит женщина: груди, хотя и плоские и… полное отсутствие того, что мужчину анатомически делает мужчиной. Физиономия страшная, но лишенная грубости и свирепости, присущей дикарям-самцам.
- У гун ба! – женщина улыбнулась, показав полуразвалившиеся зубы, и коснулась топориком своих грязных ног. Затем топорик взлетел к ее голове и описал над ней дугу. – У ба тун!
Она повернулась и указала рукой на лес:
- У ба тун ты!
«Приглашает! К ним…» - догадался Аким Митрофанович. И вдруг заметил, что и остальные существа женского рода. Все, как одна! Но совершенно разные. Тип лица, рост, фигура, разрез глаз, фактура волос. У кого-то они черные и кудрявые, у кото-то черные и прямые, у кого-то коньячно-рыжие.  Была среди них почти блондинка с приятными, вполне северными чертами.
Женщины не отрываясь смотрели на Васюка. Удивленно, почти зачарованно, с неким, как ему показалось, ужасом или трепетом.  Одна (невысокая, наверно, молодая) решилась приблизиться и потрогать у Акима Митрофановича бороду.
Следуя ее примеру, бороды его коснулись и остальные, которых оказалось девять.
- У ба тун! – повторила старшая (и самая старая).
Ларсен с Джонсоном были извлечены из сетки и со всех сторон внимательно осмотрены. Особый интерес вызвали очки Ларсена.
- У ба!
Процессию возглавляла командирша, таща на поводке (веревочная петля на шее) Васюка. За ним шли две девицы, подталкивающие Акима Митрофановича в спину и подобным же образом ведущие Джонсона. На некотором расстоянии следовали остатки отряда с Ларсеном. Причем, часть вещей несли дикарки.
Несмотря на способ сопровождения, Аким Митрофанович унижения не испытывал. Ровно, как и страха. То, что они попали в плен к женщинам, делало приключение не таким мрачным, каким оно могло оказаться, попадись они в мужские руки. Было во всем этом что-то забавное, тем более никаких признаков агрессии и злобы воительницы не проявляли. Только любопытство – иногда идущая сзади касалась рукой пробкового шлема Васюка и привязанного к вещевому мешку чайника.
Шли около часа, в течение которого наступала ночь. Но темнота на скорость движения не влияла – казалось, их спутницы обладали способностью видеть во мраке. Или причиной уверенного, быстрого шага (Васюк на время забыл о больной ноге, усталости и жажде) была очищенная от препятствий тропа, умащенная в особо топких местах бревнами. Куда-то спускались, затем взбирались на холмы, переходили вброд ручей. Должно быть, тот самый.
Запахло дымом. А через несколько минут сквозь бреши в черной листве показались проблески костров. Они вышли к поселению – по радиусу освобожденной от деревьев площадки располагались гнезда-хижины на высоких ходульных сваях с узкими приставными лестницами; в центре на помостах два шатра, один выше.  Прочие бытовые детали не видны.
                ***
Толпа, окружившая вернувшийся отряд, полностью состояла из женщин.  Одинаково голых и испуганно-удивленных – опять трогали бороду, очки, металлические замки на поклаже, чехол с винчестером.
Из высокого шатра вышел одетый в балахон вождь. Толстый, приземистый, лысый. С блестящими белками бегающих глаз. Но и он оказался старухой. Мужеподобной, отвратительной, но старухой.
- Мго ба! – хрипло изрек вождь (вождиня? вождица?) и ткнул Джонсона, Ларсена и Васюка в грудные клетки.
- Мго ба! – ответил за всех Ларсен. – И хорошо бы снять с нас эти ошейники.
- Они не п–п-понимают, - заметил Джонсон.
- И я не понимаю, кто мы? – поморщился Васюк. – Гости или пленники.
- Лу! – вскрикнул вождь.
Шершавые петли с шей удалили. Но тотчас Ларсен, Джонсон и Васюк оказались связанными друг с другом: рука Ларсена - нога Джонсона – рука Акима Митрофановича.
Кто-то снял с Ларсена очки и протянул их вождю.
- Пить! – Ларсен изобразил процесс питья.
- Лу! – снова вскрикнул вождь.
И возникла долбленая чаша. Вместо воды в ней была приятная на вкус сладковатая жидкость. Темная, холодная и как квас шипучая.
На всех одной чаши не хватило. Принесли еще. А когда осушили и ее, то Васюку захотелось спать. Прямо здесь, на мягкой от пыли площадке, в окружении голых женщин. Лечь и заснуть, не просыпаясь.
Джонсон начал зевать. И Ларсен.
Дальнейшее ни у кого в памяти не сохранилось…
Проснулись поздно. Обнаружив себя лежащими на высоте футов   двадцать, под тростниковой, не пропускающей солнечные лучи крышей. Лестница в их обиталище была убрана.
Аким Митрофанович находился в благодушно-спокойном настроении, чувствуя, что подобное переживают и Ларсен с Джонсоном. Не хотелось ничего: есть, пить, справлять нужду. Даже разговаривать, вопреки их новым обстоятельствам. Первое, самое щекотливое – они были голыми. Второе, безоружными.  Третье: совершено неизвестно, где могли находиться их вещи. Но это не волновало - просто лежать и бесстрастно изучать новый способ человеческого существования. Позволив себе лишь короткий диалог:
- Э-т-т-то они нас к-камалонгой напоили.
- Любопытно, как далеко от этого стойбища пещера?
- Меня, господа, интригует другое. Где мужчины?
Мужчины отсутствовали. Все, необходимое для хозяйства работы, производились женщинами. Женщины следили за кострами, в которых запекалось что-то, разложенное на плоских камнях; сдирали шкуру с подвешенного за ноги тапира, чистили принесенный из леса тростник, дружно поправляли ворота загона, где шумно толкалась яйценосная птица.
То тут, то там стояли разной величины клетки. В них, неизвестно зачем, содержались ленивцы и похожие на русских нутрий калибары. Всюду бесстрашно летали попугаи: синие, зеленые, красные, с хохолками. Иногда, подобно голубям, птицы слетались на поклев брошенных им зерен.
Васюк отметил, что в племени нет маленьких и грудных детей. Все девочки - он насчитал таковых пятнадцать - были явно старше десяти лет.  Имелось несколько старух, почти скелетов с бурой обвисшей кожей. А балахон вождя (она разгуливала, отдавая короткие приказы) оказался старинным морским камзолом. На ком-то еще Аким Митрофанович углядел мужскую сорочку с остатками жабо, и еще на ком-то рваный, выцветший военный мундир.
Потом их спустили – приставили лестницу, крикнув:
- Ро!
 Едва Джонсон, Ларсен и Васюк встали на землю, как их окружили плотным кольцом, громко обмениваясь впечатлениями. Приходя в чрезвычайное удивление от некой части тела, которую Акиму Митрофановичу хотелось прикрыть ладонями, чтобы уберечь от разглядывания.
И не разглядывания, а, скорее,  показывания – одна другой, старшая – младшей: мол, видишь? Что я тебе говорила!
Затем им дали умыться, проверили крепость связывающей их веревки и… Повели к месту приготовленной трапезы - возле одного из костров были набросаны шкуры и на пальмовых листьях разложены кушанья.
Уселись только они и вождь.
- Ко чум! - рявкнула она.
 Это послужило сигналом.
Где-то застучали барабаны и бубны.  Приобретая все большую нервозность, звук нарастал и приближался. И с западной стороны, из чащобы показались танцующие девушки. Самые молодые и красивые.  Способные принимать причудливые акробатические позы, прекрасно чувствующие ритм и знающие сложный рисунок ритуального танца.
Плясали долго. И вдруг замерли.
Все стихло.
Вождь поднялся.
Откинулся полог, и из шатра, который был меньше, выпрыгнул колдун в рогатой маске. Или колдунша – голая,  с браслетами на запястьях и лодыжках. Тело крепкое, груди упругие.
Аким Митрофанович поймал себя на том, что дикарок он различает по состоянию грудей.
Колдун выл, посыпал себя пылью, катался по земле, бегал кругами. И незаметно встал перед Ларсеном, Джонсоном и Васюком.
- Танг! – донеслось из-под маски.
Снова начался танец под барабаны. А их принялись угощать.  Хрустящим мясом, гуавой, ягодами асаи и неприятным на вид, но чрезвычайно вкусным месивом.
- Руданг!
Принесли питье. На этот раз не в долбленых чашах, а в мензурках. Самых настоящих аптечных мензурках.
- Лу! – приказал вождь, и они выпили.
Горькое, жгущее язык и пищевод.
А потом… Потом Васюк начал понимать языки. Попугаев, смотрящих на него женщин, деревьев, ветра…
Ветер, женщины, звезды говорили о них: Васюке, Ларсене и Джонсоне. Гадая, кто будет дарить семя. Радуясь, что Мать Мира (Ти-ку-ат) снова послала им тех, кто семенем обладает. Кто?
Минутой позже Акиму Митрофановичу открылось доскональное устройство мироздания. И Васюк стал требовать, чтобы принесли его путевой блокнот. Немедленно! Блокнот стал важнее женщин, вождя, хижин на высоких ножках. Важнее Амазонии, Русского Географического общества и вызывающего морскую болезнь океана. Важнее смерти, ибо таковой нет. Как нет и жизни, которая только кажется – где мой блокнот, господа?!
А Ларсен начал плакать. На него снизошло покаяние. Он вспомнил, как в детстве украл у бабушки две кроны. Из комода. А в университете похитил общую кассу. И всегда завидовал славе Колумба. До ненависти к нему. И индейцев он ненавидит. Прости меня, Господи! Прости…
Ларсен рыдая трясся, шмыгал носом, пускал слюни. Грудь его стала мокрой.
И только на Джонсона, рыхлого, робкого Джонсона, который по мнению Акима Митрофановича был как две капли воды похож на Пьера Безухова, шаманская настойка подействовала должным образом.
Он любовался танцующими. Он наслаждался, их детально разглядывая, не упуская ни одной пикантной мелочи. И ему нравились все без исключения. Всем без исключения он улыбался. И всех без исключения он бы… Кхм. Девушек, не девушек, барабанщиц, старух, вождя, колдуна. Всех!
И это было видно. Его способность, желание и упругая сила, поражающая грандиозным размером. Обещание и символ   готовности к немедленному оплодотворению. Кого угодно, но незамедлительно!
Джонсона  отвязали и, подхватив под руки, увели. Те, в кого он будет сеять семя и следящий за процедурой шаман. За ними последовали барабанщицы.
А Васюк с Ларсеном остались. С ними  вождь, вяленые старухи и две девочки, которым явно меньше двенадцати…
Еще до захода солнца Васюк и Ларсен были за ненадобностью умерщвлены. А в течение последующей недели съедены.
Джонсона убили позже.  Через полтора месяца. После того, как он…. кхм… все племя. Результат - пятнадцать несомненных беременностей, одна под вопросом. Тело его под погребальные трещотки сожгли, пепел развеяли, череп бросили в Амазонку.
А профессорский фаллос был забальзамирован и в новолуние доставлен в священную пещеру Ти-ку-ат.
В шатре вождя на память о пришельцах остались: музыкальная шкатулка и бритвенный прибор Джонсона, очки и ножницы Ларсена, матрешка, иконка Иоанна-богослова и путевой блокнот Акима Митрофановича Васюка.
Конец путешествия.