Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 59

      Глава 59

      Злость Александра на свою армию, иногда гостившая в настроениях царя Азии, легко разбивалась простым соображением здравого смысла. Армия и её сохранение нужны были сыну Зевса, он должен был сберечь людей хотя бы потому, что, выведя их из песков Гедрозии, посрамил бы Кира и Семирамиду — тем больше, чем большее количество воинов вернулось бы. Только немногочисленные потери могли сохранить веру армии в Александра, её способность к дальнейшим завоеваниям, жажду их и уверенность в силах войска и в своих собственных самого царя. Увы, задача была трудна неимоверно.

      Стоя у входа в ад, в пекло Гедрозии, Александр хмурился. Сатрапы не выполнили свои обязательства: собранные ресурсы, запасы еды и воды были недостаточны, число свежей тягловой силы — тоже, а животные, вышедшие в поход из Патталы, были измучены больше людей. Сатрапы могли просто не справиться с успешной поставкой требовавшегося Александру, но царя посещало вполне естественное подозрение в том, что назначенные им самим правители в приведённых под длань Александра землях желали провала экспедиции, гибели армии и самого царя и дальнейшего ведения дел в вверенных им сатрапиях по собственному произволу.

      Но идти надо было — и идти скоро.

      Армия вступила в Гедрозию, началось последнее, самое страшное испытание, перед его кошмарами померкли ужасы льдов Арахозии, песков Бактрии и дождей Индии. Барханам не было видно конца, в них вязли копыта лошадей, ноги пехотинцев утопали по щиколотку, даже один час продвижения изматывал совершенно, а сколько их ещё было впереди, во сколько дней, недель и месяцев мучений они должны были сложиться? Днём солнце нещадно палило, ночь сковывала члены жутким холодом.

      — Гефа! Мы ведь не сильно удалились от Океана — почему же такие перепады? Жар и холод, из жары в холод. Осень — это пограничье между сезонами, а здесь…

      Но у Гефестиона не было ответа.

      — Терпение, одно терпение, — только и отвечал он. — Терпение и вперёд. Мы должны зайти так далеко, чтобы выход был лишь один — в Карманию. Мужайся! Главное — не потерять скорость.

      Но сын Аминтора понимал, что совет его невыполним и слова бесполезны. Испытанная, не раз опробованная тактика — передвигаться ночью и на рассвете, пока пески ещё не раскалятся, — помогала мало. Резервы таяли, запасы еды и воды подходили к концу. В воспалённых головах истощённых людей жара и холод, жажда и голод, безжалостные пески и жестокое небо мешались в дикой пляске. Особенно тяжелы были подъёмы на дюны: под тяжестью тел зарывавшиеся в песок ноги скользили назад и утопали ещё глубже, необходимость вытаскивать их и заносить вперёд и выше превращала каждый шаг в Сизифов труд. Люди разворачивались боком, пытались опереться на палки, но подобие посоха уходило в песок и ухватившийся за него человек терял равновесие и падал.

      — Может быть, изобрести пескоступы? — преламывавшимся от усталости голосом спрашивал у любимого Гефестион. — Согнуть крепкую ветвь в обод — овальной формы, зарешетить его лозой и прицепить к ступне.

      — За твоё открытие я сделаю тебя Великим визирем*, если дойду до Кармании, да где же эту лозу и эти ветки ты сейчас найдёшь… — Александр тоже запыхался: желая ободрить пеших воинов, он слез с лошади и, как и они, тащился в немилосердных песках.

------------------------------
      * Вели;кий визи;рь — главный министр, пользовавшийся абсолютным доверием царя и смещаемый лишь лично им. Именно у великого визиря хранилась печать империи, он мог созывать прочих визирей для решения государственных вопросов.
------------------------------

      Гефестион, конечно, тоже спешился и вышагивал рядом.

      — А, новое назначение на горизонте придаёт мне силы. Обещай людям двойное жалованье — обычно это воодушевляет.



      В Карманию и в Дрангиану были направлены курьеры со строжайшим приказом немедленно доставить провиант, пресную воду и обмундирование, но Александр понимал, что посланцам трудно будет пересечь гигантские просторы, а адресатам — собрать караваны, которые должны будут пройти обратный путь.

      Положение тем временем ухудшалось катастрофически. Армия продвигалась медленно, и никого нельзя было за это винить. От песка не было спасения, он скрипел на зубах, забивался в нос и в глаза, иссекал ноги в кровь, грязно-красным маревом стоял в воздухе, это было настоящее царство Аида. При объявлении очередного привала люди в изнеможении валились в этот же самый песок — и, проникая под одежду, он мучил ещё более. Даже слабый ветер превращал эти страдания в совершенную пытку, ещё остававшиеся в войске ветераны вспоминали Филоту, его пророчества — и хотели поменяться с ним местами.

      Пить и есть стало нечего — начали резать лошадей, пили их кровь и ели конину.

      Забивать лошадь в армии считалось тяжким преступлением, за это полагалась жестокая кара, но у Александра не поднималась рука наказывать воинов, ставших похожими на обтянутые кожей скелеты. Царь был в отчаянии. Сам еле волочивший ноги после очередного перехода, он обходил людей, обещал им двойную жалованье, уверял их, что помощь скоро прибудет, что он никого не вздёрнет за съеденных лошадей и что скоро будет вода. Ему не верили, на него даже не смотрели: не было сил поднимать голову и выслушивать. У сбивавшихся в жалкие кучки людей было одно желание — чтобы сын Зевса поскорее от них убрался и не поднимал своим шарканьем тучи песка. И двойное жалованье им не было нужно: для переправки на тот свет Харону причиталось всего два обола — худо-бедно, но эллинизация персов и горцев всё же шла…

      Александр готов был рыдать, Гефестион тщетно пытался его утешить, взывая к здравому смыслу:

      — Не плачь, Ксандре! Не трать драгоценную влагу, обезвоживание чрезвычайно опасно.

      При великих муках человек теряет способность думать о будущем: всё, что занимает его, — облегчение страданий. В пески Гедрозии стали бросать трофеи и прочую кладь: их не на ком было везти и невозможно нести в собственных руках. К оставляемым вещам прибавился падёж скота — того, который ещё не успели пустить под нож, за ним последовали и люди. Умирали от истощения и обезвоживания, от жажды и голода, от пекла и от холода, умирали, падая на привал, умирали во сне, умирали на переходе, умирали, отставая, — это была самая страшная смерть. Не могла помочь жалость, не спасало сострадание. О каких попытках поднять упавшего могла идти речь, когда у еле бредущих и без этого темнело в кружившейся голове и едва теплились силы? Остановиться, вернуться, дёрнуть отставшего за руку, уговорить значило отбиться от колонны — вернее, того, во что она превратилась, — и вряд ли догнать. Упасть на песок рядом — и изжариваться на солнце или закоченеть в ночи, на пару с тем, кому уже не поможешь, — бессмысленная жертва. И отставшие прекрасно знали, что их последние мгновения сочтены, и не дай боги, чтобы они растянулись на часы! Вчера они не остановились у умиравшего сами — сегодня пришёл черёд сделать это другим. Человек валился в песок, ждал, чтобы всё поскорее закончилось, и молил богов о забытье — умирать в сознании не хотел никто. Медленно задыхаться от раскалённого песка, засыпающего тело и голову, или изжариваться на солнце в полное безветрие — всё было одинаково жутко., ведь сил не хватало даже на то, чтобы достать кинжал и покончить со всем самому.

      Пустыня алкала новых жертв. Шедший на единицы счёт умиравшим быстро перескочил на десятки, не остановился на сотнях и перешёл на тысячи. Александр с ужасом ждал первых десяти тысяч погибших, там уже было недалеко от половины армии. А страшное растущее число могло не остановиться даже на двадцати тысячах…

      «Что я сделал не так? — мучился Александр. — Что не предусмотрел, где ошибка? Казалось, было учтено всё. Я отдал распоряжения о реквизициях, я выслал вперёд людей, которые должны были отметить русла и выкопать колодцы, они расставили вехи у источников воды, я часами изучал карты, я прочёл все записи о походах Кира и Семирамиды, я проанализировал все их ошибки, я приказал сатрапам во что бы то ни стало обеспечить армию, но кто знал, что карты могут быть так неточны, а записи — недостоверны, как я мог предугадать, что погода окажется такой жестокой, а реки могут пересыхать даже к осени? А эти сатрапы! Жадные твари, они все желают моей гибели, они не доставили провиант и воду именно туда, где армия нуждалась более всего. Это заговор. Дайте только мне выбраться из этой ловушки — я со всеми рассчитаюсь!»

      К царю приблизился Эвмен, лицо его было и черно, и мрачно.

      — Сколько всего человек погибло?

      — На сегодняшнее утро двадцать тысяч, Александр.

      «И это ещё не конец», — подумал царь и оглянулся на Гефестиона.

      — Я здесь, здесь, не бойся! — Гефестион с трудом ворочал пересохшими губами.

      — Вода! — вдруг заорал Эвмен нечеловеческим голосом. — Вода!

      Это была не вода — это были пальмы, но они могли расти только вблизи источника.

      Люди собрали последние силы и прибавили ходу. Вода, вода — поящая, омывающая, охлаждающая, сверкающая, переливающаяся, блаженная, желанная, дающая счастье — была пока только в сознании, но и в реальности она журчала где-то близко. Каждому уже казалось, что он чувствует на своём лице её пьянящее, лучшее на свете дыхание.

      — Я же вам говорил! — восклицал Александр. — Я говорил, что вода будет!

      Речка, более походившая на ручей, была небольшой, но спасительной. Наверное, где-то на севере, в горах, прошёл дождь и наполнил пересохшее летом русло.

      — Александр, сядь на коня, вели выставить цепь, а то все передавят друг друга.

      Царь, конечно, попытался организовать упорядоченный доступ к воде, но вышло это из рук вон плохо. Шедшие впереди не могли не напиться и, жадно припав к воде, не отрывались; авангард напирал; ехавшие на оставшихся лошадях прорывались к речке первыми и пили вместе с конями. Александр и сам не выдержал и, совсем не по-царски опустившись на четвереньки, напился и с наслаждением погрузил в воду лицо.

      — Только бы она не кончилась, Гефа! Ну, теперь усмирять беснующихся…

      Людей приходилось оттаскивать от воды силой, сын Зевса стыдил вознамерившихся помыться: дайте же сначала напиться другим, когда сами уже это сделали, водные процедуры подождут! Но даже суровые окрики царя не оказывали должного действия, от близости воды люди безумели так же, как час назад — от её отсутствия.

      Выпившие слишком много умирали, хотя и знали, что может произойти от неумеренного утоления жажды, — по тому, что происходило четырьмя годами ранее при выходе на берег Окса в Согдиане, однако остановиться было невозможно. Александр приказывал оттаскивать людей, отталкивал их от воды сам, но призванные наводить порядок были слабы и не могли совладать с изжаждавшейся ордой.

      Силы царя тоже были на исходе, готовый махнуть на всё рукой, он отыскал Гефестиона. Синие глаза сына Аминтора мистически сияли на почерневшем лице, на коже быстро высыхали капли воды.

      — Мы не целовались с тобой целую вечность… — Александр припал губами к драгоценным устам.

      — Немного жарко и сухо до этого было, — прошептал Гефестион после поцелуя.

      Но желанное лобзание не могло утолить отчаяния, Александр устало склонил голову на плечо любимого.

      — Сколько не добралось, скольких мы не похоронили и оставили высыхать на солнце! Гефа, их смерти на мне! — Плечи сына Зевса содрогнулись в рыданиях.

      Гефестион гладил бедного царя по потускневшим, выгоревшим до цвета сухой соломы спутанным прядям.

      — Плачь, Ксандре, плачь. Теперь можно…



      Заботы не отпускают человека никогда. До завершения марша через пустыню, хотя бо;льшая часть пути была пройдена, было ещё далеко. Александр переживал за гибель десятков тысяч воинов, отсутствие известий о флоте Неарха жестоко ранило его: с критянином в море вышло пять тысяч человек. Разноплемённые: финикийцы, киприоты, ионийцы, египтяне, все сведущие в морском деле — что с ними стало, прав ли был Александр, думая, что из Патталы можно дойти до берегов Персиды? Казалось, это разумелось, было очевидно, но кто знает, какие опасности могут поджидать людей в неизведанных водах? Не стали ли они добычей огромных морских чудищ, не потребовал ли Посейдон от Неарха такую же жертву, какую Александр принёс жестокой пустыне? И, опять же, эти пески ещё не пройдены, хотя позади осталось больше половины…

      Александр пугался мысли, засевшей в голове, но не мог избавиться от неё: если Кратер столкнётся со значительными потерями на далеко не лёгком марше, если Неарх потеряет флот, он сам, Александр, будет меньше виноват в гибели отрядов, отправившихся через Гедрозию. Это было глупо и неразумно: армия нужна была Александру; это было постыдно: думать значило допускать, а допускать — в какой-то мере ожидать и, может быть, даже желать гибели своим. Всё это мучило сына Зевса, он оглядывался на шедших сзади, всматривался в их лица с подозрением: а вдруг в их головах, приставленных к так настрадавшимся телам, тоже зреют преступные думы? Вдруг они дают себе обещание всадить кинжал в грудь сына Зевса — за всё, что перенесли по его воле, — и для исполнения его ждут лишь того момента, когда выберутся из пустыни и чуть-чуть окрепнут, чтобы разить сильнее? И не будет им никакого дела до того, что Александр терпел вместе с ними, и до того, что Кир и Семирамида будут превзойдены их монархом, и до того, что армия свершила невозможное. Если, конечно, выберется более двадцати человек…

      Даже без принятия азиатских обычаев и зачисления на службу воинов из покорённых земель царь давно уже не был армии своим, он не был своим ни остававшимся в войске македонянам, ни новобранцам из завоёванной империи. Первые видели в нём отступника, предателя родины и её интересов, умаление Македонии, отсылку её на задворки истории и Ойкумены; вторые — чужестранца, ничего не смыслившего в оказавшемся под его пятой; и те, и другие — жестокого полководца, гнобящего десятки тысяч человек в угоду своему ненасытному честолюбию, стремлению свершить, что до этого по силам было только богам. Наверное, по-другому и быть не могло, потому что Александр вообще не мог принадлежать кому-либо и идти в ногу с кем-нибудь, будь это группа лиц, общность в чём-либо, культура или нация. Он думал по-другому и в других масштабах, он мыслил иными категориями, он жил в стране мифов, ещё не умерев, он стал легендой. Не от мира сего и весь в себе, допускавший в своё сердце единственно Гефестиона, — что он мог встретить от других, каким мог стать его конец?



      Невдалеке от спасительного ручья захоронили умерших — тех, для кого вода оказалась гибелью, кто не смог проявить умеренность и напился до смерти.

      То, что осталось от армии, уходило от воды, людям казалось, что они идут от жизни в смерть. Были сделаны запасы, но они были очень малы, навьюченных на мулов мехов должно было хватить на три-четыре дня: больше измотавшиеся животные вынести не могли, но им и самим надо было пить; люди были измучены и много перетащить на себе тоже были не в силах.

      Усталость набросилась вновь — жестоко и беспощадно, когда ручей скрылся из глаз и снова потянулись бесконечные пески. Барханы, барханы, барханы… Нога утопает на склоне, песок обжигает, впивается в кожу, ты тянешь увязшую в нём ногу, заносишь вперёд, ветер подхватывает Аидовы струи красной смерти и бросает на твоё тело…

      Голова отказывалась соображать, никто не мог понять, как сюда забрёл, что он здесь делает и, вообще, кто он такой. Почему он претерпевает всё это, за какие преступления на него наложена эта кара? И разве на свете существует преступление, наказание за которое может быть таким жутким?

      Запасы воды скоро подошли к концу. Жажда глушила голод. Отставшие в пути уже не молили удалявшихся о спасении — только завидовали тем, кто, передохнув на последнем привале, набрался сил и вонзил себе в грудь кинжал. Самоубийства на остановках стали ещё одним кошмаром Александра; Гефестион ужасался тому, сколько чужой боли, сколько смертей виснет теперь на плечах любимого. Два первых лица огромной империи тащились по пустыне оборванные, грязные, более походившие на иссохшие мумии или на последних батраков из самого дальнего захолустья. Одежда была засыпана песком, он скрипел на зубах, жёг ссадины, колол глаза, забивал нос и снова душил, и снова жёг, и мучил, мучил, мучил…

      — Гефестион, если я упаду, не поднимай меня. Я подписал приказ, возьми. — Александр протянул сыну Аминтора пергамент. — В случае моей смерти командование примешь ты. И наследие.

      — Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не делал лишних движений, а ты и сам растрачиваешь силы впустую, и меня заставляешь. — Гефестион разорвал лист пергамента в клочья и бросил в песок. — И пергамент побереги: может статься, мы на него перейдём, когда всех лошадей сожрём. Хотя… у купцов в обозе мирра припасена — её надо сначала опробовать. А, нет, они же разбежались ещё до того, как мы вступили в эти пески… Кожа, говорят, тоже питательная, но на солнце она наверняка пересохла, доспехи у тебя льняные, но ты до того чумазый… Фу, ни одно блюдо не удастся — никакого смаку…

      — Я серьёзно.

      — Я тоже серьёзно надавал бы тебе тумаков, если бы сил хватило, но сейчас я тебя, скорее всего, и трахнуть не смогу. А вот интересно, сперма во мне высохла или ещё осталась?

      — В отсутствие Неарха ты взял на меня задачу поднять мой упавший дух?

      — Ну да, что тебе ещё сейчас поднять можно… Патрокл должен умереть раньше Ахилла, — отошёл Гефестион от тяжёлых мрачных шуток. — У тебя нет выхода: ты должен выжить, чтобы спасти меня.

      — Слушаюсь, мой хилиарх*.

------------------------------
      * Хилиарх — у македонян и в Древнем Египте у Птолемеев должность командира хилиархии, то есть тысячи легковооружённых, хотя теоретически хилиархия, составляя 1/16 часть фаланги и делясь на 2 пентесиархии, или 4 синтагмы, или 64 лоха (в лохе было 16 человек), состояла из 1024 человек.
------------------------------

      — Вот так-то лучше, мой Александр.

      — Вода?.. — Губы царя, слушавшегося Гефестиона, не повиновались своему владельцу, в горле горело, глаза видели плохо: давал знать о себе полученный в затылок удар камнем. Кирополь, четыре года назад — и снова перед глазами пятна, алое марево везде — в иссечённых песком ногах, в обожжённых руках, оно обволакивает иссохшую кожу, снова пышет жаром, снова пляшет перед глазами. А там, за ним, — вода или не вода?

      Утопая в зыбучем песке на вершине одного из тысяч гедрозийских барханов, царь не выдержал и, теряя сознание, упал на руки своего хилиарха, но верный друг удержать любимого не смог, потому что сам был истощён до предела. Гефестион пошатнулся — и полетел вместе с Александром вниз, к подножию песчаного холма.

      «Вот такие у нас теперь любовные игры, мой царь, — с горечью подумал сын Аминтора. — Как бы нас обоих не засыпало! — остальным это только в радость будет. Однако… была или не была вода?» — И Гефестион стал приводить в чувство Александра.

      Вода действительно была — ещё одна речушка, как и предыдущая, питавшаяся дождями в горах и частенько пересыхавшая, но в эти дни, на счастье армии, текущая. Из последних сил люди ковыляли к своему спасению, напивались и падали, переводя дух.

      Александр очнулся, когда его перенесли ближе к воде, от того, что Гефестион омывал его лицо.

      — О боги!

      — Всего лишь я. Пей, Ксандре, пей! Теперь уже можно — и валяться, и плакать, и молиться.

      — Скажи им, чтоб не пили слишком много.

      — Они уже знают. Научены.

      У безымянной речки сделали привал и остались ночевать: оторвать измождённых людей от берега было невозможно, им было нужно несколько часов полноценного отдыха, но спасение обернулось бедой. Дожди где-то там, за тысячи стадиев, в далёких горах, змеивших очертания своих пиков в струях раскалённого воздуха, на горизонте, шли беспрерывно; их потоки, стекавшие по склонам, сначала лились спокойно, но потом начали грохотать водопадами — и река, принимавшая их в себя, за какую-нибудь четверть часа стала грозной, стремительно несущейся, сокрушающей всё лавиной.

      — Александр, вставай, беда!

      — Что такое?

      — Наводнение.

      — Ты с ума сошёл!

      — Если бы… Вставай же — или погибнешь.

      Нельзя было терять ни мгновения. Масса воды, не вмещавшаяся в русло, разливалась всё шире и сносила и людей, и животных, и поклажу. Александр сорвал бы голос, пытаясь совладать с охваченными ужасом людьми, но Гефестион без долгих церемоний сгрёб любимого в охапку:

      — Ты забыл, что плавать не можешь? Унесённым уже ничто не поможет, а спасшиеся из воды снова в воду за оружием не полезут — наоборот, отбегут подальше.

      — Филота… Филота… — шептал побелевшими губами Александр.

      — Именно. Как ты такого пророка мог казнить? Если бы мы послушали его отца… — Гефестион умолк: в глазах Александра стояло такое отчаяние, что попрекать его прошлым у любимого не хватило духу.



      Разбушевавшаяся река натворила много бед. Погибло большое количество людей, особенно жалко было женщин и детей, значительная часть поклажи была потеряна, мало у кого остались трофеи, а за них люди дрались, не щадя ни сил, ни здоровья, ни жизни. Было унесено оружие, смыто почти всё царское имущество, но Александр не думал о нём: перед глазами сына Зевса стояли лица его воинов — тех, которых он уже не увидит никогда. Сам он тоже едва не лишился жизни, всё решали считанные мгновения: проснулся и поднял бы тревогу Гефестион чуть-чуть позже, оказался бы царь чуть-чуть менее расторопным, изогнулся бы своенравный вышедший из берегов поток по-другому, не удержался бы сын Зевса на ногах во тьме ночной — всё было бы кончено и для него, но он, затеявший эту экспедицию, определивший воинам этот путь, остался в живых, а пошедшие за ним по его приказу, высочайшим повелением, сгинули — это было невыносимо.



      Помощь изголодавшемуся, измученному, покалеченному, вконец измотавшемуся войску, более походившему на кучу сбежавших от жестокого рабовладельца невольников, пришла, когда до столицы Гедрозии Пуры* оставалось не более полумесяца пути.

------------------------------
      * Пура — совр. Бемпур.
------------------------------

      Провиант, вода, оружие — за ними Александр отправил курьеров, как только нехватка ресурсов дала о себе знать, но их пришлось ждать почти два месяца.

      — Не далеко же вы продвинулись царю навстречу, — в словах Александра ясно звучал скрежет зубовный.

      Гефестион попытался смирить гнев сына Зевса на павших перед ним ниц подданных:

      — Сначала надо выяснить, когда посланцы до них добрались и кто отвечал за снабжение конкретно.

      После недолгих раздумий Александр решил повременить с карательными мерами — и впоследствии похвалил себя за это, потому что помощь была организована грамотно: армии привезли не только провиант и воду — прибыли врачи, захвачены были лекарства. Доставленное сгрузили — освободились приехавшие повозки, на них отправили в Пуру детей и женщин.

      Наконец удалось вздохнуть с облегчением. На первый план выходило спасение тех, кого ещё можно было спасти. Разбили лагерь, устанавливали шатры и палатки, устраивали походные лазареты, людей отпаивали, кормили, сперва — щадящей пищей: бульонами, овощами, фруктами, обрабатывали запущенные раны и травмы, стёртые в кровь ноги.

      Царь обходил страшно поредевшее войско: надо было переписать оставшихся. Выжившим причитались двойное жалованье и компенсация за потерянное в неравной борьбе с буйством и жестокостью природы.

      Тяжёлый переход подходил к концу.

      Последние сотни стадиев до Пуры преодолели относительно легко.

      На исходе 325 года до н. э. армия входила в город.

      В Пуре Дарий дворцов не строил, но Александру и Гефестиону отвели достаточно изысканные и пышные покои: мысль о шатре, как  напоминание о походе, была царю и хилиарху невыносима.

      Вышагивая по выстланному коврами коридору, Гефестион отрывистым голосом отдавал короткие приказания:

      — Лёгкий ужин — бульон и овощи. Вина не ставить. Ванну. И то, и то немедленно.

      Не доверяя местной знати, в охрану царской особы сын Аминтора выставил самых надёжных щитоносцев — тех, кому доверял безговорочно, как самому себе, — и в ванную вслед за сыном Зевса проследовал уже спокойно. Но не только умиротворённость — и большая доля апатии присутствовала в его настроениях.

      Царь Азии тоже чувствовал себя странно. Об итогах похода он пока не задумывался — всё завтра, завтра! — но освобождения, сброса груза — уже не ответственности, а просто тяжести — на душе не было. Александр испытывал нечеловеческую усталость, он цепенел в её объятиях, ничего не мог делать и желал только одного: пусть уж другие, если сам он бессилен, что-то попробуют сотворить с ним — хотя бы только с телом: изменят его положение, положат в ванну, поднесут стакан с питьём. Может быть, после этого столбняк пройдёт…

      И в ванной вязкое безразличие потопило в себе удручённость и, в свою очередь, растворилось само. Густая масса вытекала зловонной жижей, в освободившемся от неё пространстве вольнее почувствовало себя наполнявшее Александра, скопившееся в нём за время похода. Всё державшее царя Азии неимоверное напряжение последних недель, склеивавшиеся в отвратительный комок липкого страха нервы, неизбывная тревога, измотанность тела сделали своё дело и, вдоволь намучив, покидали свою жертву. Сын Зевса словно чувствовал в себе скрежет, звон цепей. Механизм освобождения был запущен, но работал рывками, со скрипом: и слишком многое ему предстояло выгрузить, и слишком многое оставшееся — перемолоть и стереть в порошок.

      Гефестион погрузился в ванну вслед за любимым и уселся напротив царя. Сын Аминтора понимал, что происходит за усталым взглядом голубых глаз. Александр попробовал улыбнуться, его губы разомкнулись:

      — Филе, люблю тебя. Прости… за всё, что испытал.

      — Всё кончено, Ксандре, всё кончено. Теперь — отдыхать.

      Раскрепощение Александра отняло у него последние силы, царь блаженно смежил веки — из ванны рабы вытащили его почти заснувшим. Сердце Гефестиона возмущалось: только он имел право трогать Александра, когда сын Зевса был в таком состоянии. Что эти невольники понимают? Какие у них противные лапищи! Он сам взял бы Александра за руку, обнял, поднял, вынес, уложил бы в постель, но сил у Гефестиона не было. Мысль о том, что армия никогда не вернётся больше в ужасную пустыню, о том, что страшные пески остались позади, освобождение, разрядка от нечеловеческого напряжения двух последних месяцев охватывали и хилиарха, и он молча смотрел, что умелые руки рабов творят с царём Азии. Александра не умащали благовониями — ноги обрабатывали целебными мазями, шрамы на теле тоже смазывали смягчающими составами, и, только закончив возню со склянками и притираниями, прислужники обернули настрадавшееся тело прохладными простынями, перенесли в спальню и уложили на ложе. Гефестион шёл за небольшой процессией в опочивальню шатаясь, но от посторонней помощи отказался и тяжело рухнул на кровать рядом с любимым, так же, как и царь, начисто позабыв об ужине.

      Оба заснули мертвецким сном, но посреди ночи сын Аминтора всё же проснулся. Александр, видимо отойдя от первого глубокого забытья, беспокойно ворочался: наверное, ему снилась пустыня.

      Хилиарх завис над любимым.

      — Спи, Ксандре, спи! Тише, тише! Пустыни больше нет. Мы дома, Ксандре, мы дома.

      Гефестион поправил сбившуюся простыню и откинулся на подушки, уже не сдерживая рыданий.

      Продолжение выложено.