Город смотрит на меня

Город на меня своими окнами и фарами машин, подмигивает огнями пролетающих в небе самолетов, кашляет сигаретным дымом и чихает брызгами луж на перекрёстке. Никто и никогда не сможет вытащить меня из его серой паутины.

Сегодня небо затянуто серой простыней, но не новой, а бывшей в использовании уже много лет, чей цвет, и так бледный, меркнет каждый раз, как день надевает её на себя. Простыня совсем прохудилась, раздырявилась, а если присмотреться получше, можно увидеть льняные ниточки, по которым льётся на землю дождь.

В груди тяжело, будто бы меня разрезали вдоль, вскрыли, как консервную банку, на рёбра положили брусок свинца и зашили вновь. Я дышу-дышу, а воздух утекает, но не даёт мне собой насытиться.

Мой комната погружена в серый мрак и я чувствую, как я растворяюсь в нем. Сливаюсь со светло-голубыми стенами, растекаюсь по потолку, разливаюсь по полу грязной лужей. Ничего чистого во мне больше не осталось, одна лишь пыль да усталость. Подует из окна морозный ветер и разметет меня по всей квартире, по всем углам и закоулочкам, и будет мой брат шагать по мне, и не найдёт. Пыль, все превращается в пыль и серость.

Я навеки останусь в темноте квартиры, неспособная больше выйти на улицу и увидеть свет. Так и буду я лежать и слушать, слушать, слушать, как течёт жизнь, наблюдать, как растёт мой брат, печалиться о том, что  стареют мои родители.

Света больше нет, день умирает, а ночь рождается. Тяжело мне, Боже, как мне тяжело!.. Я так боюсь ночи, так боюсь темноты, но ничто мне не поможет. Если бы в моих силах было создать свою планету, я бы пожелала сотворить её всегда освещённой светом дня или ранних сумерек, когда красное солнце золотит крыши домов и верхушки деревьев и окрашивает все в фиолетово-розовый цвет.

Я боюсь ночи, а меня боится и даже ненавидит раннее утро, когда солнце ещё не выиграло схватку с темнотой и не заполучило день. Когда я бреду в университет, фонари ещё светят, ещё мигают своими желтыми продолговатыми глазами на длинной шее, но уже знают, что их срок почти вышел и скоро придёт их черёд гаснуть.

А когда придёт мой срок погаснуть? Долго ли суждено мне светить? Чей путь станет безопаснее и легче в моем свете?

Мир по утрам, когда я вливаюсь в толпу людей, в живую кишащую массу, не жалует меня. Безжалостно бьет меня дверью вагона, неодобрительно смотрит глазами пожилой женщины, на чьей место я села, не в силах удержаться на ногах, пугает калекой без ног, режет глаза желтым мутным светом старых ламп, задевает грязным скрипичным чехлом проходящего рядом музыканта, просит подать на пропитание голосом беременной бродяжки, трясёт на рельсах так сильно, что даже серый камень станций кажется мягче подушки.

Однажды я не выдержала и осталась сидеть на скамейке с потрескавшимся лаком, положив голову на мраморную подушку, вслушиваясь в гул людских голосов и всматриваясь во фрески на потолке. Там дети в коротких шортах и с пионерским галстуком улыбаются неестественно широкими улыбками, а над ними реет серп и молот.

Я устала, Боже, я так устала.

Дай мне сил.