Закрытые пейзажи. Глава 18. Две иконы

  Святой отец был прав: связь с внешним миром у хуторян не обрывалась. Об этом свидетельствовали две бутылки молдавского вермута и сорокаградусная настойка «Даурия», выставленные помимо всего прочего в качестве угощения. Да и кое-какие продукты со стола были явно нездешнего происхождения, а приобретены на дензнаки в ближайшей поселковой автолавке: балтийская килька, пошехонский сыр, зеленый горошек…

  Лидия Константиновна императрицею восседала с одного торца стола, резонно усадив господина Василия Петровича Игнатенко – цвет и надежду местного духовенства – напротив собственной персоны. Одесную от нее расположились Алексей с Артуром, ошуюю – Софья Игоревна с сыном Виктором (он же Витюня, как его милостиво изволили величать родные). На Артура хозяйка хутора по-прежнему не обращала внимания, полностью переключив его на лицо святейшее. Её огромные карие глазюки выражали за столом многое – настолько многое, что не было даже охоты всё перечислять. Сняв с головы домотканый салоп и аккуратно уложив под гребень седые волосы, она теперь казалась несколько моложе – около шестидесяти, не более того. Властное и строгое выражение лица придавало ей сходство с Марией Тюдор, портрет которой Артур видел в каком-то журнале. Отец же Василий, надобно отдать ему должное, не тушевался под её взорами и вёл себя с достоинством, приличествующим его сану.

  — За свою жизнь, — сообщила Лидия Константиновна в самом начале застолья, когда Витюня разлил по невесть откуда взявшимся здесь бокалам вино, — мне довелось встретить немало христианских священников – православных, католических, и даже лютеран. У большинства из них, особливо у православных, я заметила одну исключительную особенность. Это отменный аппетит. Причем независимо от комплекции и возраста. Это вовсе не недостаток, — торопливо добавила она, увидев, что преподобный хотел сделать попытку то ли возразить, то ли что-то добавить, — а скорее наоборот, признак отменного здоровья и твердого характера, что, на мой взгляд, и должно приличествовать служителю Господню. Судите сами, что за отношение к святой церкви сделается у прихожан, ежели их духовник будет хворым и неуверенным в своих силах доходягой (словцо-то лагерное, отметил про себя Артур. Стало быть, правду о вас, матушка, говорят). Истинный служитель должен быть здоровым, крепким и веселым, чего вам искренне хотелось бы пожелать, батюшка наш Василий Петрович.

  Хозяйка подняла свой бокал и звонко, едва не пролив вино, чокнулась вначале со своим нынешним духовным пастырем, а затем с остальными.
  — Желаю всей душой здравствовать многие лета, голубчик.
«Аминь», — мысленно поддакнул Артур, хлопнув вермута и усаживаясь вместе со всеми за стол. Начало казалось многообещающим, хуторяне ему нравились, и даже несмотря на некоторое игнорирование его персоны, он не чувствовал себя посторонним лицом в этой компании. Разве что Лидия Константиновна его несколько озадачивала и даже слегка настораживала – чем? трудно было пока определить. Как обычно в таких случаях, он надеялся на прояснение обстоятельств уже по ходу действия.

  — А сами вы, матушка, разве не пытались посвятить себя служению Господу? – осведомился преподобный, поднося к устам солидный ломоть ветчины – еще одного свидетельства неразрывности Вороновых с цивилизацией.

  — Грешна, батюшка, — со вздохом ответствовала хозяйка, однако в её интонации
  Артур почему-то не уловил искренности и подобающего самоуничижения. – Недостойна высокой миссии, потому как деяния и проступки младых лет шибко изумили бы какого угодно духовника, вздумай я очистить душу перед тем, как совершить обряд пострига. Да что там изумили – возмутили бы похлеще ереси.

  — Чай не убивали кого? – шутливо, но вместе с тем немного встревожено поинтересовался отче Василий Петрович, ловко при этом уписывая ветчину.

  Старуха сипло засмеялась:
  — Уж до такого не доходило, хотя… в иные моменты ой как близёхонько к этому была… Нет, сей грех, слава те, Господи, прошел стороной, но… косвенное причастие к подобным делам иметь доводилось не раз.
 
  Все перестали жевать и оторопело уставились на нее. Лидия Константиновна сокрушенно поджала губы, отчего сделалась похожей на какую-то хищную птицу, проглотившую нечто несъедобное.

  — И это не самое ужасное, на чём возложила свою вину… В свое время, батюшка ты наш родимый, исповедаюсь вчистую, слово Господне дала, ничего не утаю… Софушка, ангел мой поднебесный, — с укоризной обратилась она к соседке слева, — не сиди ты, голубушка, словно на поминках, праздник-то нынче у нас, ага. Чествуй гостей-то, поухаживай за ними, веселой будь, а то неровен час разбегутся кто куда от чумовых хозяев. Тем паче, что и бежать-то отсюда и некуда, держим их тут, словно знатных пленников – кормим, поим, а развлечь не можем… Витюня, соколик, наполняй бокалы, покуда все остальные еще на порог не стали оглядываться.
 
  Витюня, поперхнувшись, поднялся с лавки и, проливая вермут на холщовую скатерть, торопливо и неумело разлил по второй. Лидия Константиновна повернулась направо к Алексею:

  —  А ты что застыл, аки изваяние апостольское? Где твое хваленое красноречие застольное? Небось с дружками из охотхоза или как там оно зовется… митингуешь похлеще Цицерона! А ну, задвинь спич, как делал это год назад в Томске! Аль забыл?

  На какое-то время Артуру почудилось, что присутствует он на репетиции малоизвестной трагикомедии малоизвестного автора, — до того всё казалось нарочитым и бутафорским, и в первую очередь старославянские диалоги хозяйки и преподобного Василия, которого, однако, нисколько не тяготило то положение, в каком он теперь усердствовал во благо святости и духовности будущих прихожан. Взглядами и жестами подбадривая несколько смущенных сотрапезников, что выглядело довольно забавно, его преподобие усердно налегал на грибки в сметане, как это делали когда-то его предшественники в канун великих постов. Время от времени он поправлял левым указательным пальцем очки на переносице. Видимо, такая почти детская непосредственность и подкупала в нём Лидию Константиновну, взиравшую на своего будущего духовного пастыря с восторгом и даже некоторым благоговением. Так, вероятно, смотрели на молодых вождей старейшины индейских племен, когда решали вокруг костров с трубками в руках вопросы мира и войны с соседями или белыми людьми. И хотя малозаметная нотка иронии подчас и проскальзывала то во взгляде, то в интонации хозяйки, было заметно, что отец Василий Игнатенко произвел на нее самое благоприятное впечатление. Это стало еще более очевидно после опустошения третьей чарки вермута; Лидия Константиновна, с каким-то отчаянным взмахом опрокинула налитое из бокала в свой щелястый рот и патетически возгласила:

  — А ведь хорошо сидим, ей-богу! Будто пару-тройку десятков годков сбросила. Ты, батюшка, не обращай внимания на сконфуженных хозяев, ешь-пей вволю. Ведь это по твоей милости всё, родимый! Столько лет ждала, чувствовала, верила, что не уйду из этого мира без покаяния и поднесения!..

  — О чём вы, матушка? – удивленно подала голос Софья. – О каком покаянии и тем паче поднесении говорите?

  Хозяйка цыкнула не нее и снова обратилась к отцу Василию:
  — Тебе, батюшка, весточку об иконе не сорока на хвосте принесла. Хранила я ее при себе все эти долгие годы, потому как опять же верила: послужит она еще людям и церкви щедро и бескорыстно, со всей святостью православной, как это было и быть должно. Может, кому-то и смешным покажется, что ради всего этого мне столько бед и унижений довелось пережить, да только свои причины на то были, лишь Богу и мне известные… И теперь, видится мне, пришел час вернуть ее, чудотворную, — туда, где она и находилась по праву… Алёшенька, будь добр, неси ее сюда…

  От выпитого вина, а скорее, от душевного смятения, Лидия Константиновна и впрямь стала еще величественнее и моложавее. Огромные глаза ее излучали поистине библейский экстаз, в порыве которого затаилась властная мощь одержимой и несокрушимой натуры. Вера в Бога поддерживала в этой женщине на протяжении долгого времени не только силу духа, но и некую затаенную энергию, неведомый другим сгусток импульсных частиц, надолго «законсервированных» внутри ее души, чтобы когда-нибудь вспыхнуть и подчинить себе ближних. Во всяком случае, кое-кого из родни хозяйке удалось недурно обработать, решил слегка захмелевший Артур, наблюдая за трепетом Витюни и его матери – приблудных овечек родственницы-госпожи.

  «Не исключено, что буду присутствовать на некоем историческом событии», — решил он, внимательно следя за тем, как Алексей бережно ставит на комод и распеленовывает предмет столь давнего и ревностного поклонения Лидии Константиновны – святую икону Николая Чудотворца. Непонятно только было, для чего ее завернули в домотканое тряпьё – стояла бы себе, где ей и положено. Или она с драгметаллами?..

  — Молодой человек… — Артур настолько увлекся, разглядывая обшарпанное творение давно забытого зодчего, что вздрогнул, когда понял, что хозяйка обращается на сей раз именно к нему. – Что вы скажете по этому поводу?

  Он быстро взглянул ей в глаза и в который уже раз поразился глубинной перемене, произошедшей в них; теперь зеркал; этой необыкновенной и властной души отливали застывшей сталью, в которой явственно ощущалась такая же застывшая колючая требовательность. Артур давно понял, что его принимают здесь за специалиста, дабы услышать его мнение, когда наступит для этого момент: ведь не случайно же отец Василий прибыл сюда не один, а с кем-то, — и этот «кто-то», без сомнения, должен быть если не иконописцем, то, на худой конец, мастером-реставратором или что-нибудь в этом роде. И еще он понял, что его преподобие имел виды на Вадима – как более опытного и располагающего к себе внешне, а он, Артур, держался на этот счет про запас, — на случай отсутствия первого. Скорее всего, Вадим все-таки проговорился насчет давнего и не вполне серьезного увлечения Артуром росписью по дереву в студенческие времена. «Ай да Петрович, недолго тебе в настоятелях прозябать. С такой проницательной хваткой скоро протоиереем заделаешься!..»

  Артур для солидности кашлянул и принялся выкладывать всё, что счёл нужным и что сам знал по этой части:
  — Значит, во-первых, можно не сомневаться, что икона подлинная. Это видно по стилю написания, который был характерен для середины XIX века, а также по отделке… Это левкас, – со значением добавил он, водя пальцами по лицевой стороне иконы. – Подделки шлепают в основном из пористого углепластика и даже из простой уплотненной фанеры. Сам вес иконы тоже говорит о многом: поддельные можно запускать по ветру, как австралийские дикари запускают бумеранги…

  Все рассмеялись, а Лидия Константиновна с усмешкой проворчала:
  — Еще бы я все годы таскала за собой кусок фанеры с намазанным ликом… Нас, понятное дело, больше интересует, насколько вещица нуждается в отреставрировании. Имейте в виду, к Покрову всё должно быть готово, чтобы люди на смех не подняли.
И вновь Артур ощутил неким биополем, как внутренне напрягся отец Василий. Кажется, он не ожидал такого напора со стороны хозяйки Малых Увалов…

  Икона же, безусловно, нуждалась в реставрации, но не в той степени, как чудилось её владелице. Так, скажем, нуждается подчас автомобиль в замене покрышек или фильтров после определенного километража. Небольшие пятна и трещинки в покрытии изображения устранились бы легко и быстро; Артуру доводилось наблюдать, как это делается, и он без особого труда это смог бы отлакировать. Выбоинок и ямок в виде крошечных кратеров, очень часто уродовавших как раз иконную роспись, почти не было совсем. Николай Чудотворец (Артуру он всегда напоминал рождественского Санта-Клауса) взирал с иконы спокойно и доброжелательно, каковой иллюзии скорее всего не произошло, если бы роспись пострадала от времени и людского алчного вмешательства или вандализма. И всё же та самая отрешенность и безвыразительность, что являлись составляющими этого спокойствия, придавали изображению некоторую ирреальность и даже потусторонность, чуждую обращенным к нему молитвам и крёстнознаменным рукодействам. Казалось, святой угодник давно отошел от своих чудотворных дел и впал в особую нирвану, смысл которой понятен лишь ему. Неужто святость обязательно следует выражать именно так, придавая ликам строгую неестественность, дабы верующие почитали не столько из любви и уважения, сколько из благоговения – дескать, не из того теста слеплен богоугодный, потому избран свыше в качестве покровителя нашего брата – простого смертного!.. А вот ежели изобразить святого простецким и доступным, — каким, по всей вероятности, он и являл себя миру, — не будет ли сие кощунственным уравниванием, столь чуждым идолопоклонству? Ведь даже большевики не без прикрас выставляли своих вождей для обозрения и поклонения таковыми, что оставалось удивляться, как это могли совсем недавно отречься от их гениальных помыслов! Ведь они такие мужественные и честные, разве это по одному их внешнему виду не очевидно? Разве может столь благородная фактура ассоциироваться с насилием, террором и лживой идеологией?..
Отрешенный лик святого покровителя моряков почему-то не вязался еще и с его руками. В левой руке Чудотворец держал книгу в бордовом переплете, — несомненно, Библию. Здесь как будто всё на своем месте, естественно и логично. Правая же рука представляла для Артура загадку, хотя по правде говоря, не очень-то хотелось разузнать, почему большой и безымянный пальцы руки святой решил соединить. Это несколько напоминало известный приблатнённый жест, хоть и было бы неслыханным кощунством даже подумать про такое. Но зеленый змий коварно и назойливо старался обратить внимание Артура именно на правую руку каноника, а не на общую изношенность картины. Что же все-таки означает это соединение перстов?..

  — Вы не заснули, молодой человек? – Насмешливый скрип Лидии Константиновны слегка отрезвил Артура. Он перевел дух и обернулся ко всем присутствующим.

  — Возможно, что моё мнение и пойдет вразрез с уже общепринятым здесь. – Он старался говорить несколько витиевато, чтобы, по его мнению, не отнимать у хозяев хутора заблуждения насчет своей персоны. – Только, на мой взгляд, икону не следовало бы подвергать лишней обработке.

  Как он и ожидал, воцарилась гробовая тишина. Никто, понятное дело, не ожидал столь категоричного ответа. И все, разумеется, с интересом ждали обоснований этому заявлению.

  — Здесь много будет зависеть от того, где, в каком месте она будет находиться в церкви. – Артур непонятно почему осмелел и теперь, когда его охватило легкое ораторское вдохновение (возможно, подстегнутое вермутом), он вдруг понял, что собственные творческие навыки, уже частично реанимированные за последние полгода, он может использовать в качестве определенного козыря и здесь, в подобной нестандартной ситуации. Цветовое восприятие и выраженность композиционного замысла должны были играть не последнюю роль в дальнейшей судьбе этой уникальной, несмотря на тусклость образа, картинки, долженствующей стать достопримечательным фетишем местного прихода. – Ведь на расстоянии повреждения почти не заметны. Это если вблизи внимательно присмотреться, можно заметить так называемые «следы времени», как выражаются антиквары. На мой взгляд, достаточно было бы покрыть ее специальной эмульсией, состав ее я знаю, а сделать это может кто-нибудь из вас… —
  Артур обвел взглядом всех присутствующих, не тушуясь и перед хозяйкой. – Любой реставратор и даже просто художник вам скажет, что чрезмерный глянец идет только во вред полотну, в то время как некоторая ветхость или, если хотите, внешняя изношенность, придаст иконе особый вес, особенно в глазах прихожан. А это, как мне думается, имеет первостепенное значение в определении её ценности… Или кто-то не согласен с этим?

  — Дело не в согласии, и даже не в ценности, молодой человек… — Лидия Константиновна встала и прошлась туда-сюда вдоль стола. – Просто хотелось бы верить, что образ еще долгое время послужит благу. А ежели не следить за ее состоянием и пустить всё на самотёк, она может скоро превратиться в пыль, мусор. Поймите вы наконец, — хозяйка, судя по всему, обращалась уже ко всем, — что она – не только предмет поклонения, но и… часть меня самой, да-да! Сколько лет я думала о том, как верну ее туда, где ей надлежит быть по праву, и как люди вокруг опять покой обретут. Ведь не дело это, когда что-то дорогое отрывают от исконного места. Большой грех это, дети, никогда, кроме как бед, ничего не приносило.  Помните это. А в отношении людей – и говорить не стоит. Всякий, кто от родного дома вдали мается, никогда счастья не обретет…

  «Вопрос спорный, — мысленно возразил Артур. – Кое-кто и в родимых пенатах сам в себе разобраться не может. Видать, много горя ты, старушка, нахлебалась, если первым встречным так душу наизнанку выворачиваешь. Уж я-то советам твоим внимать не собираюсь. У меня, матушка, своя жизненная концепция, и мне ничего больше не остается, как следовать ей. А вообще-то у нас и общее имеется: не гребём под себя, что ни попадя, а хотим память о себе оставить, не уходить из этого мирка бесследно…»

  Он вдруг подумал, что его преподобие не побрезговал скоромным угощением, а ведь еще за баранку садиться, чтоб засветло назад подбуксовать. Неровен час, уткнёт «москвичок» в какое-нибудь древо, потом ищи-свищи подмоги в здешних дебрях. Аль ночевать тут собрался?..

  — Вы знаете, Лидия Константиновна, я в какой-то степени согласен с Артуром Викторычем по поводу реставрации, – поспешил высказать свою точку зрения расторопный отче. – Не ст;ит торопиться приводить её в эдакий товарный вид, чтобы вокруг ахали да всплескивали руками: как дивно сохранилась, мол. К тому же процесс самой реставрации довольно сложный и может занять неизвестно сколько времени, а к Покрову или, на худой конец, Николиному дню она должна уже быть где ей положено.

  — А так ли уж это обязательно? – не выдержал Артур.
  — Что? – обернулся к нему Василий.
  — Ну, к Покрову… Разве других вещиц для начала не найдется, пока эту не доведут до божеского вида?
  — А кто за это возьмется? – снова вмешалась Лидия Константиновна. – Вы, как я поняла, не то лицо, за какое себя выдавали сначала.

  Артур сделал виноватое лицо и пожал плечами:
  — Да хотя бы областной худсовет. Там спецов – что собак нерезаных. Любой из них зубами вцепится в такую работу. Не задаром, конечно…

  — Вот видите! И вы ту же линию гнёте.  Поймите же наконец, что к святыням не приемлемы такие подходы: отвалите кругленькую сумму, и я, дескать, так вашу вещицу, как вы говорите, обработаю, что ахнете. Здесь без души творить – всё равно что бумажные цветы невесте преподносить.

  Это уже даже не идеализм, подумал Артур. Это инфантильность высшей пробы. Чтобы в теперешние времена требовать от безбожников творческого благочестия и услады… «Напрасно старушка ждет сына домой…»

  — Вы правы, найти сейчас настоящего мастера, да еще чтобы с истинно христианским благочестием, довольно трудно, хотя и вполне реально. Надо время.

  — Тогда, я думаю, решено – второй вариант, — полувопросительно-полуутвердительно обратился ко всем отец Василий. – Не будем подвергать икону лишней отшлифовке, а только наведем, как сказал Викторыч, внешний глянец. Только… Лидия Константиновна! – Он повернулся всем корпусом к хозяйке.

  — Что, батюшка ты наш сердешный? – Та хорошо уловила важность готовившегося задаться ей вопроса. Это, кажется, почуяли и все.
  — Вы действительно решили, что так оно будет лучше, — как для самой иконы, так и для всего прихода, — что ей надлежит быть там, где она и должна быть?

  Лидия Константиновна не сразу отважилась на окончательный ответ. По-видимому, для нее было не просто разъяснить то, что для других казалось со стороны блажью, пускай возвышенной и гуманной, но всё же отстраненным от внешнего мира старческим капризом, на который большинство отреагирует снисходительной гримасой полуодобрения. Да, главные беды человечества происходят от разобщенности и непонимания, а если быть точнее – от нежелания этого понимания, того самого примитивного эгоизма, доставшегося от пращуров и зубатых троглодитов, заботившихся в первую очередь о собственном брюхе и подползавших к другой особи разве что с целью урвать у той кусок – для себя и своей норы. Сколько надо иметь мужества хотя бы сделать попытку бескорыстного услужения тем идеалам, что на протяжении тысячелетий воспеваются человечеством в тех или иных ипостасях, но чаще всего забываются там, где, казалось, больше всего должны иметь место! Увы, стесняется человечество доброты, усердно кует в кузницах эгоизма и недоверия панцири и кирасы, не желая понять того, что рано или поздно придется выставлять эту броню за стекло – как память о бестолковом прошлом и напоминание грядущему об ошибках ушедшего.

  — Да, родимый, — наконец устало проговорила хозяйка Малых Увалов. – Никто ведь не знает, как она попала-то к нам сюда. Мы ведь не Вороновы никакие, да-да. По крови мы Писаревы.

  Отец Василий с Артуром вытаращили глаза.
  — Те самые?.. – выдавил из себя преподобный.

  — Именно. Сменили фамилию от греха подальше после Гражданской, чтоб чекисты не перестреляли, как царскую семью в восемнадцатом. Батюшка мой Константин Сергеич, упокой его душу, как в воду глядел… А иконку эту моему прадеду сам император Александр Освободитель вместе с Георгиевским крестом 2-й степени вручил после Крымской войны. Прадед тот, Павел Юрьевич, всю Севастопольскую кампанию прошел, в корпусе Тотлебена  служил… И стояла эта иконка на алтаре своем с тех самых пор и вплоть до двадцатого года, когда комиссары на нее лапу наложили. Церквушку покамест не трогали – гнева, видать, людского побоялись, а вот что внутри ее – национализировать решили. В губернский музей, значит, определили Чудотворца. Как культурную историческую ценность. Только что поценнее в хранилища свозили, подальше от глаз людских. Оно и понятно: времена-то смутные, всякого сброда повсюду хватало. Да и комиссарам нельзя было верить: сколько случаев было присвоений не только реквизированного, но и государственного!..

  — А как же икона после всего этого к вам назад попала? – спросил Артур.
  — Это уже другая история, дорогуша. Когда Гитлер войной пошёл, все ценности из хранилища-то и вывезли, чтобы фрицу не оставлять. Только эшелон с ними под бомбежку попал где-то под Казанью. Следы затерялись: то ли кто-то из эвакуировавшихся поживился добром, то ли чекисты в другое место перепрятали – про то я не знаю. А в 46-м меня саму энкавэдэшники в клетку упекли. Пронюхали, значит, чьих я кровей… Ну, про лагерную свою жизнь поминать не буду, день сегодня не тот, да и к делу это не относится… Годика через три меня в приисковую больницу медсестрой перевели – шибко приглянулась тамошнему начальнику, вот и решил он поближе к себе пристроить. У меня ведь даже в тех местах ухажеров-то было не счесть, даже комиссары свататься ходили, да-да. А уж там, чтобы лишний денёк или даже часок от забоя откреститься, люди себя калечили. Особенно те, что по 58-й статье. Знаете, что за статья такая?

  Все молча закивали.
  — Так вот. Вызывает как-то начальник тот, майор, к себе в кабинет фельдшера и двух медсестёр, в том числе меня. Так, мол, и так, большая партия медикаментов сгинула без следа. Уж и не помню, что за препараты он называл, только что-то больно многовато для заключённого выходило. Майор, однако, своё гнёт. Стало быть, кайтесь, заявляет, пока еще время есть, я втихаря замну это дело, так и быть… Ну, уж не знала я тогда, как остальные, а мне лично про такое дело известно ничего не было. И все тоже – стоят как оглушённые. Начальник с минуту постоял, оглядел каждого, потом как гаркнет: «Признавайтесь, бакланы, сию же минуту, иначе все в забое на руднике окочуритесь, и недели не пройдет!» А вообще-то забой, я вам скажу, — еще не самое страшное, что там бывало. Отдать Богу душу на руднике по сравнению с тем, что можно схватить на веки вечные в карцере, когда…

  — Матушка, может быть, не надо, а? – просительно вмешалась Софья. – Наслышаны про всё это уже предостаточно. Обещали же.

  — Особенно если к иконе это отношения не имеет, — ловко вставил отец Василий, чуть подавшись корпусом вперед.

  Хозяйка поджала губы и шумно вздохнула.
  — Да, голубки, с вами, как сказали бы кочевники-оленеводы, в юрте было бы грустно и холодно… Нет-нет, поймите правильно, я совсем не хочу вас как-то… осмеять, что ли, и уж Боже упаси! – обидеть… — Тут она вся несколько поникла, и выражение ироничной скорби, столь характерное для людей пожилых и много повидавших, овладело ее морщинистым   лицом. – Просто мы, старики, сильно подвержены такой вещи как… назовём это «синдромом платонической назидательности»
(Артур в очередной раз не без удивления отметил, насколько в этой даме беспорядочно сочетаются старославянская архаика с постмодернистским снобизмом). Нам непременно хочется огорошить более молодых своей ясновидящей мудростью, и это несмотря на то, что самих уже давно пора на горшок водить…

  Артур, поперхнувшись, закашлялся; его преподобие Василий Игнатенко, выпучив слезящиеся глаза, готов был лопнуть от раздувавшего его нутро смеха. Первым не выдержал Алексей и густо захохотал, а последовавшие за этим утробные звуки стали напоминать какофонию расшалившегося за кулисами оркестрика. Разве что Софья Игоревна беззвучно тряслась на своём месте, утирая глаза платочком, остальные заливались кто во что горазд. Лидия Константиновна всё с той же усмешкой терпеливо ждала, пока ее сотрапезники не успокоились, затем поправила на себе то, что должно было считаться прической, и снова заговорила:

  — А отношение к иконе, между прочим, дорогой наш духовник, эта история как раз имеет… Так вот, следствием было установлено, что этот самый майор Сидякин – фамилия-то, прости Господи, как на заказ! – занимался подпольным сбытом медикаментов самолично. И знали об этом в приисковой больнице только интендант-капитан да его помощник – вольнонаёмный, из бывших уголовничков. Сколько тех препаратов сплавили они, про то мне не ведомо. Да только, видать, чекисты что-то разнюхали, раз срочную ревизию организовали… Сдаётся мне, что заложил их тот самый урка-вольняга, а уж эти жареное нутром чуют, даже если еще и запаха нет… В общем, как обычно заведено, на подчиненных всё свалить сговорились. А чтобы концы, что называется, в воду булькнуть, часть подбросили незаметно нам, санитарам и медсестрам. У самой лично несколько упаковок камфары в вещмешке при обыске обнаружили… Ну, думаю, упокойся с миром, Лида Воронова, вот и настал час пред Господом грешки замаливать… Это, хочу вам напомнить, как раз в ту пору происходило, когда врачей, особенно еврейского происхождения, целыми пачками арестовывали. Джугашвили, видать, под конец в маразм впал, повсюду ему отравители мерещились. Вот и шебуршили в страхе чекисты, рвение служебное демонстрировали… Так вот, иду на допрос к следователю и про себя молюсь, чтоб поскорее шлепнули, устала до жути от всего. Захожу, а там – бывший политрук нашего партизанского отряда Бахарев собственной персоной. Стало быть, повышение в должности за эти годы получил…

  Она перевела дух и продолжила:
  — Как конвоир удалился, и остались мы с ним в кабинете вдвоём, он аж подпрыгнул со стула: так-таки мать вашу за ногу, неужто это ты, Лидия, сестрица наша родимая, в этом гадюшнике свои годы доканываешь! И тебя, значит, эта молотилка под себя подмяла… Что было ему ответить? Стою, дурёха, и слезами заливаюсь, проняло за столько лет: ведь с детства, поверите ли, ни капельки не могла из себя выдавить, даже когда умиравших бойцов в войну успокаивала. А тут нате: аки Ниоба стою и ничегошеньки поделать не могу. Бахарев обнял, слезы стал утирать. Да я, говорит, всё вышестоящее начальство измором возьму, сам костьми лягу, а добьюсь, чтобы тебя не только оправдали, но и вытащили из этого погреба. Я же вижу, говорит, что творится, знаю, что ты, Лидуша, не можешь сотворить такого, за что бы тебя сюда упихали. А этого крысоблюда Сидякина мы в порошок сотрём, будь уверена…

  Тут Лидия Константиновна зашлась сухим кашлем, а Софья Игоревна спешно поднялась из-за стола и принесла из сеней какую-то склянку с мутно-зелёной жидкостью. Сделав пару глотков этого настоя, хозяйка отдышалась, прижав руку к груди. Все пережидали с терпеливой сосредоточенностью; никому уже и в голову не приходило встревать с какими бы то ни было наводящими расспросами.

  … — Я, понятное дело, не шибко обнадёживалась, что вот так всё и произойдет, как политрук наш обещал. Сидякин, правда, исчез в те же дни, и никто про него больше слыхом не слыхивал. Вольняга-фискал, между прочим, тоже куда-то сгинул. Нас, доходяг, из госпиталя снова в бараки, пеньки корчевать. Казалось, всё по-старому… А через полгода неожиданно переводят меня на поселение. Шаблино называлось, верстах в тридцати от Оймякона. Та же «зона», разве что, конечно, уже без вертухаев над душой. Условия получше, да и харчи больше людские напоминают. Даже кино по выходным привозили… В общем, еще с годик я там промытарилась, а там и знаменитый горец в историю отошёл. Амнистировали на удивление довольно скоро, хотя пороги довелось обивать еще примерно столько же. Самое интересное, что, пока суть да дело, из поселения пришлось эвакуироваться: какая-то холера там завелась… Вот и приютил к себе на время нескольких бедолаг один схимник – не скажу чтобы шибко благочестивый для таких людей, потому как своё хозяйство имел: избёнка стояла на отшибе, загон олений содержал, а уж сарайчик у него был – похлеще иных бараков. В общем, схимник он был такой же, как я шимаханская царица… Там нас вместе с двумя охранниками из «зоны» покамест и определили. Всех работ-то и было, что дрова да хворост для буржуйки собирать, ведь зимы в тех краях особенно морозные. У нас в группе один из бывших метеорологов был, так он говорил, что в оймяконской котловине, как он ее называл, скапливается весь мороз, и возникает температурная… как бишь это слово он называл… Не могу вспомнить…

  — Инверсия? – осторожно подсказал Алексей.
  — Вот-вот, в точности оно самое. Сорокоградусный морозец можно было чуть ли не благодатью считать… Вот и коротали мы времечко целыми днями и вечерами у той буржуйки. А чтоб не так тоскливо было, истории всякие рассказывали, даже вот какую штуку придумали: кто за вечер самую интересную придумает, тот, значит, от хвороста и дров весь следующий день освобожден – в сарайчике за порядком присматривает, попутно еду варит из топора. Её нам тогда через трое суток сухим пайком доставляли… Вот так почти всю зиму и протянули… А схимник тот, Гаврилой его звали, задолго до войны церковным реставратором-то был. На отшиб подался когда в 30-е богоугодные заведения громить стали. К нам на огонёк частенько вечерами наведывался. Мы поначалу чурались его, думали – тайный осведомитель, раз согласился нашему брату вот так приют дать, за рупь за двадцать… Потом оказалось, что и он сосланный был, только по другой статье, с чертой оседлости.  А таких было в тех местах пруд пруди. Многие, как и он, пускали там корни, обзаводились мало-мальски хозяйством и даже новыми семьями… Вот как раз у этого Гаврилы, — тут
Лидия Константиновна оживилась и добавила интонаций своему повествованию, — я и узнала, что наша семейная реликвия находится у одного сосланного поселенца, тоже верующего, в небольшом посёлке вверх по индигирскому течению. И когда, слава Господня, пришла в 54-м амнистия, отправилась я вместе с Гаврилой искать того человека… Чудн;е тогда время настало: казалось, свобода людям какие-то радости принесёт, надежду, что ли, на лучшее, а вышло снова непонятно что. Ведь вместе с политическими целые толпы уголовников те края заполонили. Большинству из них податься некуда было, на родине никто не ждет, сам чёрт не брат, вот и остались в тайге и вечной мерзлоте промышлять, только уже как бы на полных гражданских правах. Кто на прииски снова подался, кто в леспромхозы, кто на целину… А кто и за старое – жуть на людей наводить… В общем, после долгих расспросов узнали мы с Гаврилой, что порешили блатари того поселенца, а хозяйство его и добро промеж собой разделили. И хотя подозрение имелось на кое-кого из них, улик никаких следователи не обнаружили… Их, следователей, можно было понять: беспредел в те годы в тайге творился такой, что впору было пожалеть об этих переменах…

  Рассказывать ей становилось всё труднее: паузы делались всё чаще и продолжительнее, интонации в голосе постепенно затухали, и начинало казаться, будто все присутствуют на неком спиритическом сеансе, на котором старушка-медиум неторопливо передаёт собравшимся послания из других миров. Разве что застольные декорации разбивали общее впечатление от увиденного со стороны.

  Лидия Константиновна сделала еще пару глотков из мутно-зеленой склянки и продолжила:
  — Нам, однако, удалось разузнать, что главным в том разбойном деле был некто по фамилии Горбатенко и по кличке Шива. У блатарей, особенно авторитетных, прозвища бывали порой весьма занятные. Даже, я бы сказала, выразительные… Нужно было как-то найти подход к этому упырю. Ведь не могло быть сомнений, что Чудотворца как старинную ценность он под себя заграбастал, чтоб куда-нибудь перепродать за кругленькую сумму… Только что мы могли сделать вдвоём с пожилым отшельником против оравы зеков, клацавших зубами аки волки! Гаврила и ружьё-то видел только издали, да в чужих руках… Оставался разве что один верный способ – хорошо знакомый многим из нас, баб…

  Здесь она снова прервала свою исповедь и уставилась куда-то поверх голов слушающих. Артур, да и все за столом, уже поняли, что имела в виду хозяйка. Вороновым, похоже, эта история была также в новинку – это было заметно по выражению их лиц.

  — … Мне в ту пору было тридцать семь годков, и мужики по-прежнему за мной ухлёстывали. Даже у схимника Гаврилы я порой подмечала тот самый огонёк в очах, что так хорошо знаком многим бабам… Однако я понимала, что дёшево тут не отделаешься, ежели тот Шива на тебя глаз положит. Надо было действовать наверняка, чтобы без накладок и проволочек… Устала я, однако. Не буду тянуть резину и доскажу покороче… Приворожить того Шиву было нетрудно. Я капнула ему в стакан с водкой бруцин, который обычно носила при себе в малюсенькой ампуле на тот случай, ежели совсем невмоготу станет, и скрутило его аккурат в ту минуту, когда он уже собирался вцепиться в меня коршуном… Я уже по опыту знала, где могут заключенные прятать свои ценности и по привычке держать их уже на свободе. Чудотворец лежал, завернутый в брезент вместе с кое-какими драгоценностями, в пустеющей собачьей будке, стоявшей на краю поселка…

  — Дальше рассказывать вроде бы нечего. Блатняшки, конечно, рыскали по всей округе, чтоб порвать нас на куски, а мы покамест в тайге отсиживались. Когда всё мало-мальски поутихло, быстрёхонько скакнули на пароход, что плыл в низовья к Чокурдаху, а оттуда – по Главсевморпути в Архангельск, поближе к родным краям. В общем, скрылись от обоих правосудий разом… Как оказалось, Гаврила тоже из здешних мест, из Жуковки.

  «Надо же! – поразился Артур. – Кажется, такая громадная страна, а насколько тесно и в ней порой бывает».

  — А где он теперь? – тихо спросил Витюня.
  — Да уж поди с четверть века, как ушел в мир иной. Ему и тогда, в 54-м за полсотни перевалило, а житуха несладкая досталась. Потом, при «оттепели», в скит подался в Печорском краю. Не могу, говорил, видеть, как люди всё больше муравьям уподобляются. Там, в скиту, и доживал свой век…

  — А почему от двух правосудий скрываться надо было? – робко поинтересовалась Софья.
  — Экая ты недогадливая, — слегка раздраженно ответствовала хозяйка. – Тот Шива, поди, перед официальным законом чист был: законно амнистирован, законно проживал в поселке, а улик против него, я уже говорила, не нашли. Стало быть, отравив эту мразь, преступником на опять же законных основаниях сделалась уже я, и меня могли запросто упечь туда, откуда пришла, если не похуже. А у блатарей – своё правосудие, негласное, и они за своих паханов, как их промеж собой называют, карают похлеще инквизиции. И не потому, что любят и уважают, а просто хотят силу своих, блатных законов перед остальными выказать: вот, дескать, мотайте на ус, ежели кому заблагорассудится нам поперёк встать… Однако к тому времени я уже неплохо разбиралась во всём этом, а потому приняла все меры, чтоб как можно получше замести следы… А вот на совести своей убийство гада не считаю тяжким грузом, скорее обратно – услугу нормальным людям оказала. Здесь мне Бог судья и миротворец…

  — А как же всё-таки икона к тому поселенцу могла попасть? – не выдержал Артур, и отец Василий легонько толкнул его ногой под столом.

  Лидия Константиновна поджала губы и склонила набок голову, как бы показывая, что этот вопрос вне её компетенции.

  — Это уж разве что мог бы сказать он сам, если б не Шива и его подонки… А скорее всего, Чудотворец попал к нему случайно… Случай, дети мои, — обратилась она ко всем присутствующим, — это, можно сказать, четвёртый кит, на котором держится этот мир – мир страстей человечьих. Вот так-то…

  Все заворочались, поняв, что история окончена, и Алексей поднялся, чтобы разлить по бокалам вино:
  — Давайте, матушка – за всё то доброе, что вы для всех делаете. И за то, что ещё сделаете…


  Некоторое время спустя Артур тихонько выскользнул из дома, чтобы вдохнуть лесного вечернего аромата, в ясную осеннюю погоду особенно терпкого и в то же время хрупкого, будто тонкий хрусталь. Стоя на крылечке, можно было без помех наблюдать панораму вечернего заката; оранжевый диск, уже не заставлявший на себя щуриться, словно бы тоже обозревал лесные просторы, перед тем как скрыться за нечётким зубчатым горизонтом. Небосвод, раскинув свою неумолимую бесконечность над миром, отливал множеством оттенков: от бледно-желтого в западной стороне он плавно зеленел и постепенно обращался в мрачнеющую синеву, на фоне которой уже нахально красовались самые первые ночные выскочки-путаны – Венера и Полярная звезда. Латунный рожок Полумесяца не без любопытства выглядывал из-за крыши соседней избы, словно бы в ожидании, когда строгий наставник-Солнце уберётся за горизонт и можно будет смело пошалить в многоликом «капустнике» из галактик и созвездий.

  Тихо подошла собака и, пофыркивая, принялась тыкаться холодным носом в подол куртки. Артур вяло потрепал ее по загривку, продолжая заворожённо разглядывать погружающуюся в ночное оцепенение местность. Игра света и тьмы, контраст и одновременно естественная гармония окружающего, подогревались только что услышанным из уст необыкновенной хозяйки Малых Увалов, наводившей суеверия и домыслы здешним обитателям.
  Он стоял до тех пор, пока его не хватились в доме и начали искать, чтобы продолжить застолье.