2. Динка. 1971г

      

               
    В тот год весна была ранней и дружной. Сруб нового дома за зиму дал хорошую усадку, вот ещё чуть подсохнет земля и можно ставить сруб на место. Стойки и фундамент папа успел выложить в осень, так что за этим дело не встанет.
Отец работал лесником и после покупки маленькой избушки, размечтался поставить дом крестовый, с четырехскатной крышей, с прирубом, да с подклетом, чтобы просторно жилось нашей семье. Опять же стайку для скота поставить хотелось, чтобы не только корова да куры, а и свиней, и овец куда-то определить можно было; уток, гусей развести, и кроликов тоже интересно бы попробовать выращивать. Да и чтобы банька своя, – а не в казённую, в любую непогодь, всем гамузом*, а в свою и когда захочется, а не только по субботам и в очередь. Вот и не выпускал топор да пилу из рук, все два года. Зимой брёвна готовил да шкурил, весну-лето – в паз рубил, один, не торопясь укладывал срубы по 8-10 брёвен, покуда росту хватало: На дом. На баню. На стайку. Как матрёшку, срубы складывал, один в один, чтобы места в огороде поменьше занимать.
     Прошлой осенью остались мы без собаки. Наш Моряк – хоть и тихий был, незаметный какой-то, но службу нёс исправно и папку везде сопровождал, пока сила была. Тоскливо как-то без него стало. А когда первый снег выпал, нам, между срубами, кто-то собачонку подбросил. Небольшая совсем, худущая, дрожит вся мелкой дрожью; вместо бровей жёлтые пятнышки, рот до ушей, как будто смеётся всё время. Ну, дура-дурой! Так и осталась у нас жить. Назвали её Динкой, в честь дикой собаки Динго. – В то время, может кто-то помнит, по радио постановка шла, только там девочку назвали в честь этой дикой собаки, а нам, детям, красиво показалось, вот и назвали мы так нашу подброшенку. За зиму она подросла, окрепла, чёрная короткая шерсть заблестела. Ещё бы не блестеть! Мы с Наташкой, втихаря, собачонку варёными яйцами подкармливали! А она быстро вошла во вкус! Брови свои, пятнышки жёлтые поднимет на затылок, улыбочку настроит, хвостом виляет – ну, как тут не стащить со стола варёное яйцо, да не угостить? Так везде за нами хвостиком и ходила, куда мы с сестрой – туда и она.               
Потом лето наступило. Стройка шла полным ходом, а нам, детям, посреди строительного мусора и всяких нужностей  – необыкновенное раздолье! Кругом горы песка, гравия, глины, обрезки и обрубки пиломатериала, длинные ленты ошкуренной коры, скрутившейся спиралью!  А под навесом вязанки дранок, ящики гвоздей разного калибра, топор, рубанок, молотки, лопаты... Непочатый край наших детских фантазий выливались в новые игры, но теперь, основной, ежедневной игрой была игра «Магазин».  Вся улица была нашими покупателями! В нашем магазине было всё!  Хлеб и печенье (обрезки брусков и досок), сахар (песок), конфеты (гравий), рыба сушёная, вяленая, свежая (ошкуренная кора в зависимости от свежести, сырости, сухости), стружка – это рожки-макарожки, опилки – крупа, да много ещё чего! Из глины лепили котлеты, пончики, шербет! В бутылки из-под лимонада разливалось подсолнечное масло. Бутылки с этикетками «Ситро» стояли ровными рядами на плахе-прилавке. И с каждым днём ассортимент нашего магазина расширялся! Деньги тоже были настоящими. Они лежали в ящике-кассе, разделённом на ячейки, как в настоящем магазине. Бумажные мы нарезали из обложек тетрадок и в зависимости от цвета обложки они имели свой номинал: жёлтенькие  – рубль, зелёные  – три, голубые  – пять, розовые  – десять. Про сиреневые – двадцать пять, зелёные – пятьдесят и тем более светло-коричневые сто – мы даже не подозревали, что есть такие деньги.  Монеты рисовали простым карандашом. Подкладывали под белый лист в линейку или в клетку, монету и штриховали её карандашом, сначала аверс, затем переворачиваешь монету и уже штрихуешь реверс. Потом вырезали ножницами эти кругляшки и клеили с двух сторон на картонный кругляш, обведённый карандашом вокруг монеты. Циркуль в наше время был великой редкостью. Да и клей тоже. Клеили или клейстером, но его было нужно варить из муки, а она не всегда была в хозяйстве, или варёной в «мундире» картошкой. Разрежешь, мазнёшь по бумажке, вот она и приклеится. Монеты рисовали и клеили всей улицей, потому как денежка была ходовая, и быстро приходила в негодность, в отличие от купюр. Торговля всегда была бойкой. От покупателей не было проходу. Моё дело было крутить кульки из серой бумаги, выпрошенной у тёти Клавы в магазине СХТ, и насыпать в них мастерком продукцию по запросам покупателей. Сестра всегда была продавцом и заведующей магазином. Динка – всегда путалась под ногами, рыла ямы в куче песка, бегала между «покупателями» и нами, и, виляя хвостом, заглядывала всем в глаза.               
         А потом начались покосы! Июль! Это – неописуемое счастье ветра, травы, солнца, детства, и лета! И папа, и мама – молодые! А травы – такие духмяные! И лес – такой сказочный!
А вечерами, между покосами  к нам приходили помощники-лесники: толстый, смешной дядька Афоня Хохлов, строгий, подтянутый Йозас  Жукаускас и худой, высокий Федя Ваганов – дом завели под крышу, а потом начали дранковать стены щитами, которые сколачивали мы, дети. Дядьки приходили во всей амуниции, в леснических фуражках, с золотыми веточками на кокарде,  в хромовых сапогах  с галошами, в прорезиненных плащах и с сумкой- планшетом через плечо. Они скидывали верхнюю одежду, засучивали рукава рубах и помогали папе ставить стропила, поднимали шифер, прибивали щиты дранки. А потом курили. Курили «Беломор» или «Север» и говорили. Много и долго. По-мужски, как-то основательно говорили.  Иногда выпивали. Наливая из бидончика или из большой бутылки, (как сейчас бутылки из-под «Шампанского») розовую жидкость, напоминающую смородиновый морс, в гранёный стакан.… А потом пришло время штукатурить дом. Вот тут-то и мы, дети –  пригодились! Прямо всей улицей! В ограде нашего дома замесили глиняный круг! Глина, песок, навоз, солома – всё в кучу! И мы! Месить, месить, месить босыми ногами! Скакать можно, сколько хочешь в этой каше! И родители не ругаются что мы, до самой макушки, зашлёпаны этой липкой штукатуркой! Здорово! И Динка, по самые подмышки – с нами. Мы топчем круг, мужчины носят ваннами глину в дом, а мамины помощницы – приглашённые женщины –  штукатурят стены. Как у них это ловко получается! Берут комок глины – шмяк в стену! – Мало! Ещё – шмяк! А потом дощечкой с ручкой, снизу вверх ловко так пригладят. Опять комок – шмяк в стену! И снова гладят… Истинное любование… Тётки все, нам детям, незнакомые, но шутят и заигрывают с нами, как с ровней, мол, все мы здесь сегодня – работяги! Одна запомнилась – т. Дуся Ячменёва, лучшая из всех штукатурщиц! Худенькая женщина, с соломенными короткими волосами и грустным взглядом. Я не знаю, сколько ей было лет. Может 40. Может 60.  В то время люди выглядели не так, как сейчас. Да и мне было всего шесть лет. Помню: у неё был шарфик с люрексом. Это в то время! 1970 год. Шарфик с люрексом… Говорили, что она сидела в тюрьме… Как мне хотелось такой шарфик! Она видела это. Уходя, разрешила  потрогать, померить… и почему-то, долго обнимала Динку и плакала.
      В августе папа плотно занялся внутренними работами в доме. Подпол был выкопан, плаха на пол выстрогана и постелена для сушки. Теперь же, главным делом – были печи. В кухне – «Русская», в детской – просто плита с припеком, выходящая обогревателем в зал от пола до потолка. Кто его научил печному делу, впрочем, как и строительному, и сапожному, и швейному, и ещё множеству дел можно только догадываться. Всё свободное время  папа проводил  в доме,  пока лепил печи. Мне всегда было интересно сидеть где-нибудь в уголочке и смотреть за его работой. Я ему не мешала. Я просто сидела и смотрела, как он, мастерком шлёпает на ряд глину, берёт кирпич, вдавливает его,  потом смотрит, выпуская клуб дыма папиросы. И так кирпич за кирпичом, ряд за рядом. Это, как смотреть на спящего ребёнка, бегущую воду, плывущие облака… Его работа меня завораживала, и я засыпала в углу, на какой-нибудь лопатине. Он меня никогда не гнал, не журил. Просто брал потом на руки и нёс глубокой ночью домой, через огород, в мою детскую кровать.
      Сентябрь! Я пошла в школу! Уроки, да что они мне? Я уже год учила их вместе со старшей сестрой. Я всё знаю. И как только прихожу со школы – мне нужно к папке!!! И Динке тоже хочется к папке! Хочу шутить. Маленькая артистка. Любимая папина Ханум.
      Надеваю папин плащ, фуражку, рисую чёрной акварелью усы и бороду, через плечо сумку-планшет, (в которую ставлю бутылку «бомбу» с водой и гранёный стакан), болотные сапоги(!) беру Динку на поводок и иду, качаясь из стороны в сторону, как пьяный мужичонка по тропинке между картошкой, к новому дому.
Папа переворачивает плахи в кухне. Крыльца к дому ещё нет, только сходни. Динка прёт меня по этим сходням в сени, в дом!  Болотники 40-го размера, плащ в пол, фуражка на глаза,– всё это влетает в кухню! Папа опешил…
– Николай Семёнович дома?
– Да, а что вы хотите?!
– Да, вот хотел с ним выпить… – поправляю фуражку, достаю бутылку, стакан, наливаю всклень…
– Ну, давай! – Папины синие глаза смеются. Изо всех сил он прячет улыбку в усы, потому берёт протянутый стакан и пьёт. Пьёт весь стакан залпом. Потом садится на пол, предлагает мне сесть рядом и начинает разговаривать, как мужик с мужиком. И я-то, тоже говорю, как мужик. Поговорили. Всю бутылку воды выпили. Динка лежала молча, только бровями своими жёлтыми ловила наш разговор. Говорю папе:
– Пойду я. – и пошла, войдя в роль, качаясь как пьяный мужик…
Динка, не чуя поводка, рванула по сходням вниз!
   Мама шла навстречу.
Тщедушное тельце шестилетней девочки-ребёнка, в фуражке лесника, в длинном, до полу плаще, с сумкой-планшетом наперевес, в болотных сапогах на 10 размеров больше, выпучив глаза, неслось по траектории выстроенной радостной собакой…
    В проёме двери стоял папа и смеялся.
    Смеялась мама.
 Я плакала, сбитая с ног радостной Динкой, запутавшись в её поводке…

РS: Динки не стало через год. Не знаю, просто не вернулась домой. Искали...

                21.10.2019г 07:20

 
 *Гамузом нареч. "гуртом, кучей, всей толпой", терск. (РФВ 44, 89). К гомзать "кишеть".
               
               



Фото из интернета.