Русский Волшебник страны Оз

Русский "Волшебник страны Оз"

(перевод статьи Ольги Зильбербург)

История, которую я читала в своём советском детстве в 1980-е, начинается в Канзасе, среди бедных фермеров. Элли Смит, девочка восьми лет, живём с мамой и папой в фургоне, снятом с колёс. Элли слишком мала, чтобы ходить в школу, но мама читает ей сказки о волшебниках, а папа учит читать и писать. Когда ей становится скучно, она берёт своего пёсика Тотошку и отправляется навестить соседских мальчишек Дика и Боба, или идёт к старому Рольфу, который дарит ей игрушки.

Единственная неприятность в этой счастливой и спокойной жизни - ураганы. За непроходимой пустыней и цепью гор, в Волшебной стране, есть пещера с грызунами и рептилиями, украшенная чучелом крокодила. Там злая волшебница Гингема заваривает бурю. Она ненавидит предприимчивых фермеров, которые во имя прогресса вырубили леса и уничтожили всех вкусных лягушек и змей. Эти существа жизненно ей необходимы, в том числе и для волшебства. Люди покорили природу, и благополучие волшебницы оказалось под угрозой.

"Круши, рви, ломай!" - вопит Гингема, выплёскивая помелом из котла ураган. "Уничтожай людей, животных, птиц. Только лягушечек, мышек, змеек, паучков не трогай! Пусть они по всему свету размножатся на радость мне!"

Имя Гингемы звучит для русского уха непривычно, чуждо, но на книжной иллюстрации она изображена с крючковатым носом и огромной метлой в руках: напоминает Бабу-ягу, персонажа русских народных сказок.

Когда ураган достигает Канзаса, он подхватывает фургон Элли и поднимает его в небо вместе с девочкой и Тотошкой. Разлучив Элли с родителями, ураган переносит её через пустыню и горы, и она попадает в Волшебную страну. Добрая волшебница Виллина рассеивает чары Гингемы и обрушивает ей на голову домик Элли. Злая волшебница мертва, но теперь Элли и Тотошке придётся найти дорогу обратно в Канзас. То, что Волшебная страна по-настоящему волшебна, понятно уже потому, что здесь Тотошка может говорить.

В 1939 году, когда "Волшебник страны Оз" вышел на экраны американских кинотеатров, в Москве 48-летний учитель истории Александр Волков стал детским писателем, опубликовав "Волшебника Изумрудного города", пересказ романа Фрэнка Баума "Удивительный волшебник из страны Оз".

Выражение "железный занавес" обычно используется для описания виртуальной границы времён холодной войны, но, по сути, информационные связи Советского Союза с Западом сильно ослабли почти сразу после Октябрьской революции 1917 года. В 1930-е книги на английском стали редки, и найти их в СССР было нелегко. В 1934 году, когда Волков решил изучать английский, его наставница одолжила ему свой экземпляр книги Баума.

Специалист по советской детской литературе Мирон Петровский цитирует неопубликованные дневники Волкова: "Она очаровала меня своим сюжетом и какими-то удивительно милыми героями. Я прочитал сказку своим ребятам, и она им тоже страшно понравилась. Расстаться с книжкой (очень хорошо к тому же изданной) мне было жаль, и я очень долго держал её у себя под разными предлогами и, наконец, решил перевести её на русский язык, основательно при этом переработав". Это занятие так его увлекло, что он завершил черновой перевод за две недели.
Возможно, отчасти его скорость можно объяснить тем, что он не чувствовал себя обязанным точно следовать оригиналу. Совсем наоборот: он гордился переделкой, адаптацией книги для своей аудитории. Он не был первым советским писателем, который так поступил. Новые советские реалии требовали новых историй и пересказывания старых. К 1920-м годам на сказки пало подозрение нового поколения критиков и педагогов, посчитавших, что они являются инструментом классового неравенства и что детям пролетариата вредно их читать. Но в 1933 году, когда Сталин консолидировал власть и укрощал некоторые из наиболее революционных идей 1920-х, Коммунистическая партия создала Детгиз, новое детское издательство, нацеленное на взращивание будущих поколений людей, истово верящих в коммунистические идеалы.   

Новая инициатива была доверена опытному редактору, Самуилу Маршаку. Маршак, не будучи партийным функционером, знал, как можно увлекательно преподнести детям марксистские взгляды на мир. Он призывал к тому, что детская литература должна прежде всего быть литературой - формой искусства - и от книг он требовал сочетания "смелого реализма" и "ещё более смелой романтики". Сам Будучи писателем и прекрасным переводчиком, Маршак построил литературную карьеру на сочинении собственных детских стихов и переложении британских баллад и песенок для малышей. Опираясь на материал первоисточника, Маршак смещал акценты, делая упор на революционный потенциал народных баллад.

В 1937 году, в разгар сталинского террора, ленинградское отделение Детгиза подверглось чисткам НКВД, и многие авторы и редакторы были обвинены в измене, арестованы и либо убиты, либо отправлены в ссылку. Многие книги, изданные Маршаком, были признаны идеологически несовместимыми с текущей линией партии. Среди убитых* авторов были модернистские поэты Николай Заболоцкий (который переложил для советских детей "Гаргантюа и Пантагрюэля" Франсуа Рабле), Николай Олейников и Даниил Хармс. Лидия Чуковская, одна из редакторов, работавших у Маршака, оставила записки о том времени, где она вспоминает, как её муж, Матвей Бронштейн, физик, которому она предложила писать детские книги о рентгеновских лучах и радио, был арестован и впоследствии казнён из-за связей с этим издательством.

* Примечание переводчика. ­- Автор статьи немного погорячилась со словом "убитые". Безусловно, все перечисленные поэты были подвергнуты репрессиям, но в 1937 году из них погиб только один - Николай Олейников. Хармса в 1931 году арестовали и отправили в ссылку, из которой он вскоре вернулся, но в начале войны был снова схвачен и умер в 1942 году в тюремной больнице в блокадном Ленинграде. Николая Заболоцкого арестовали в 1938 году, всю войну он провёл в лагерях, потом поселился в Москве и единственный из них троих умер в 1958 году свободным хотя бы внешне.

Многие другие, включая самого Маршака, избежали преследования. Маршак переехал в Москву, подальше от глаз агентов, внимательно следивших за его деятельностью. В Москве он продолжил писать и работать в качестве редактора, взявшись, например, за книгу нового автора - Александра Волкова с его "Волшебником Изумрудного города".

В руках редактора поплоше, да ещё и не связанного авторским правом (Советский Союз не подписывал никаких международных договоров на сей счёт до 1973 года), переложение романа Баума с лёгкостью могло бы стать инструментом грубой пропаганды. Вышло иначе. Канзас остался Канзасом, и хотя большинство персонажей получили новые имена, Элли Смит для русского слуха кажется даже более американским, чем Дороти Гейл.

В 1980-е, в моём ленинградском детстве, я сперва столкнулась не с самим "Волшебником Изумрудного города", а с устным рассказом в тётином изложении. Когда я подросла и стала усидчивее, она прочла мне роман, и не раз, так что я запомнила его и могла делать вид, что сама его читаю. Потом уже я и читала его - и даже вслух, моему младшему брату. Кроме тамошней невероятной обстановки и волшебства меня захватывал динамизм сюжета и то, что я могла представить, что Элли, главная героиня, такая же обычная девочка, как я.

Волков сокращает все описания и наделяет протагонистку любящими родителями. После первой публикации в 1939 году Волков ещё раз переработал книгу в 1959 году, уходя ещё дальше от оригинала Баума. Именно эту позднюю версию книги читала мне тётя, с ней и сейчас имеют дело русские читатели. Сравним два начала. У Баума (в упоминающемся ниже переводе О. Варшавер сотоварищи):

"Дороти жила посреди великой Канзасской степи, на ферме у дяди Генри и тёти Эмилии. Леса поблизости не было, брёвна приходилось возить на телеге издалека, поэтому домишко фермер выстроил крошечный, в одну комнату: четыре стены, пол да крыша, ни чердака, ни подвала. В этой единственной комнатке теснились ржавая железная печка, буфет, стол, три, а может, четыре стула и две кровати - в одном углу большая, в другом маленькая. На большой спали дядя Генри и тётя Эмилия, на маленькой Дороти. А под домиком был вырыт тесный погребок: когда налетал степной вихрь, сюда пряталась вся семья - в свирепую бурю не устоял бы и самый крепкий дом. Спускались в этот спасательный погребок через лаз в полу, по лесенке".

А теперь Волков:

"Среди обширной канзасской степи жила девочка Элли. Её отец фермер Джон целый день работал в поле, мать Анна хлопотала по хозяйству.

Жили они в небольшом фургоне, снятом с колёс и поставленном на землю.

Обстановка домика была бедна: железная печка, шкаф, стол, три стула и две кровати. Рядом с домом, у самой двери, был выкопан "ураганный погреб". В погребе семья отсиживалась во время бурь".

Затем следует новый абзац, придуманный Волковым: "Степные ураганы не раз уже опрокидывали лёгонькое жилище фермера Джона. Но Джон не унывал: когда утихал ветер, он поднимал домик, печка и кровати становились на места, Элли собирала с пола оловянные тарелки и кружки - и всё было в порядке до нового урагана".

Волков пишет короткими предложениями и компактными абзацами, делая книгу особенно пригодной для читателя с небольшим запасом внимания. Повествование - визульное, прямое, подчёркивающее обыденные детали - чтобы создать более сильный контраст с волшебством, которое вот-вот начнётся. Волков, полагаю, переделывал опус Баума не только с точки зрения иной культуры, но и имея в виду более юную читательскую аудиторию.

Рассмотрим центральный конфликт книги. И Дороти, и Элли стремятся вернуться домой, в Канзас. Но почему? "Неважно, как мрачно и серо у нас дома, мы, люди из плоти и крови, всё-таки будем жить у себя, а не в какой-то другой стране, даже самой распрекрасной", говорит у Баума Дороти, добавляя напоследок знаменитое: "Лучше дома места нет". Её Канзас - довольно неприглядное место, и желание Дороти вернуться туда не особенно логично. Отсутствие логики делает её желание даже более убедительным для взрослого читателя, знакомого с парадоксами тоски по родине. Но для воображения ребёнка, которому ещё не приходилось покидать родителей на сколько-нибудь продолжительое время, ничто не скажет о доме весомее, чем идея воссоединения с отцом и матерью. Для Элли, которая могла бы бить младшей и более благополучной сестрой Дороти, Канзас оказывается домом потому, что там живут её родители.

Примечательно, что Волков не меняет географии Баума: книга начинается а Канзасе, и в Канзас же Элли мечтает вернуться из странствий по Волшебной стране. Антиамериканские политические кампании послевоенной поры прямо не отразились на волковской редакции текста 1959 года. Если бы пересмотр книги был мотивирован антиамериканской идеологией, Волкову бы пришлось изобразить Канзас мрачнее и невзрачнее, чем было у Баума. На самом деле, верно обратное.

Волковский Канзас населён бедными фермерами, но несмотря на это - или, скорее, как раз поэтому - живут там все дружно. Волков опирается на политические идеи Коммунистического Интернационала (Коминтерна), весьма популярного до того момента, как в 1930-е Сталин принялся уничтожать его членов. Коминтерн был официально распущен во время Второй мировой войны, но некоторые его идеалы не стали трогать. В детстве нас учили верить, что бедные люди всего мира едины в своей борьбе с богатыми буржуями-эксплуататорами, где бы эти бедняки не жили - в Канзасе или в казахском Усть-Каменогорске, где родился Волков. Из своего домика Элли видит дома таких же бедных соседей-фермеров; они её друзья, которые и играют с ней, и делятся тем немногим, что имеют. Нам, маленьким читателям, Канзас казался таким чудесным, что даже посреди холодной войны мы мечтали отправиться туда, как будто он сам был Волшебной страной. 
 
Ещё поразительнее, что, как замечает Мирон Петровский, некоторые дополнения Волкова, похоже, отражают атмосферу сталинского террора в Советском Союзе 1930-х. В последних главах романа Баума, когда Оз возвращается в Канзас на своём воздушном шаре, а Пугало начинает править Изумрудным городом, обретение власти никак не влияет на его поведение. Волковский Страшила, однако, меняется довольно сильно. Он обзаводится новым роскошным костюмом и ждёт, что все и вся будут ему покорны. Когда крылатые обезьяны помогают Элли в третий, последний раз и прощаются, Страшила обещает им: "В следующий раз у вас будет новый повелитель и от него вы не отделаетесь так просто!"  Он имеет в виду себя. В новой главе, названной "Наводнение", Страшила, пострадав от страшного ливня, намочившего солому, из которой он сделан, собирается объявить закон, запрещающий дожди.

В современных постсоветских странах и диаспоре книги Баума и Волкова существуют параллельно. В 2012 году популярное детское издательство "Розовый жираф" выпустило новое отличное издание книги Баума, добросовестно переведённое на русский Ольгой Варшавер, Дмитрием Псурцевым и Татьяной Тульчинской. Сравнивая две книги в обзоре "Элли против Дороти", Евгения Губская однозначно признаёт художественное превосходство Баума, отмечая его не бросающееся в глаза более сложное обращение с эмоциями (он не называет их прямо, как Волков, а позволяет им проступать сквозь сцену).

Лично мне ненавистна идея, что две эти книги нужно стравливать друг с другом, устраивать соревнование, не учитывающее исторические обстоятельства их создания и прочтения.

Недавно, по пути домой из детского сада, мы с моим четырёхлеткой наблюдали, как туман, наплывая с Тихого океана, окутывает небоскрёбы Сан-Франциско. Сильные порывы ветра били нам в спину. "Я тебе не рассказывала историю о девочке по имени Элли и её пёсике Тотошке, которых ураган однажды подхватил и унёс в Волшебную страну?" - спросила я сына.

Зачин его заинтересовал, и стоило мне чуть-чуть погрузиться в историю, как я поняла, что рассказываю ему советскую версию. После секундной заминки, я продолжила в том же духе. Однажды мой сын посмотрит фильм с Джуди Гарленд, а научившись читать, получит возможность самостоятельно сравнить книги Баума и Волкова и разобраться в их отличиях. Моё желание пересказать волковскую версию не сводится к ностальгии, а если и имеет к ней отношение, то только как жест благодарности за книгу, которую я любила в детстве. Ну конечно, мой сын должен знать, что Тотошка - говорящий!

Но ещё я хочу, чтобы он понял, что хорошие истории могут иметь разные версии. Пусть он узнает: для того, чтобы выжить, история должна меняться.