Одуван

- Нет, так не пойдёт. Не пойдёт. Это не по правилам, понимаешь, так никто не делает.
- И?
- Что – и? Не принято, говорю, не получится ничего. Думаешь, ты первый такой умный нашёлся, думаешь, никто до тебя законы и правила переписать не хотел? Там такое место: с правилами, законами, причинно-следственными цепочками. Они вбили в голову, что у них существуют причины и следствия; думаешь, твоего упрямства хватит эту цепочку порвать? Ха. Думаешь, до тебя никто не пробовал? Хаха! Думаешь, я на тебя ору, потому что я типа старший и потому что  ты должен меня слушаться?! Да плевал я на авторитет. Мне тебя, балбеса, жалко. Тебя, дурака, берегу, хочу остановить!

… пока кричал, надрывался, вдруг – не увидел, почувствовал: поздно. Слишком тихо было в ответ, слишком безропотно. Никто больше не сопротивлялся с той стороны, где только что – существовал, дышал, бунтовал, рос, стремился, надеялся, не верил. Поздно.
-Дурак! -- в сердцах вспыхнул зелёным яростным, и окружение полыхнуло поддержкой в ответ; остальные проявились рядом, мелькнули, погладили. Почувствовал: понимают, одобряют, уважают, верят, слышат, следуют. Повинуются.

Но – зачем?! Чтобы восторжествовать на миг, показать: да, я дурак, но дурак своевольный, храбрый какой дурак. Смотрите на меня, восхищайтесь, любите меня, любите, пока я есть, потому что я – перестану быть очень быстро.
Да за пару дней перестанет он там быть, там, говорят, снег…

… снег в этом году не выпадал и не выпадал.
Ноябрь Солей любила, но ясный и бесснежный. Как она смеялась: лицензионный ноябрь, такой, каким задуман. Тёплый ноябрь в наших широтах – редкость, обычно это припорошенный снегом труп октября. Ещё недавно сухие и яркие листья под ногами за день превращаются в мокрую кашу вперемешку с грязью и снегом. И всё, привет, зима, привет, морозы, привет, самая длинная и тёмная ночь. Это миф, что она в конце декабря. На самом деле, у нас с ноября по март – самая тёмная ночь в году, и иногда кажется, что сил её пройти до конца, – не хватит.

В этом году Солей была почти уверена, что – не хватит. Лейкоз оказался химиорезистентным (термин Солей выучила поневоле; прекрасно бы жила и дальше,  не зная, но увы). Простыми словами: первая линия химиотерапии не помогла. Вредные клетки, которым в организме Солей не место, не только не погибли от лекарств (лекарства при этом чуть не погубили саму Солей), но и продолжили весело размножаться дальше. Твари дурацкие, думала Солей. Впрочем, думала уже почти беззлобно. Вторая линия химиотерапии тоже не помогла. На пороге зимы и ночи, Солей, уставшая от капельниц, тошноты, частого чуть ли не вытряхивающего из кровати озноба, бесконечных объяснений и обоснований, новых идей, созревающих в светлых (правда, светлых, но иногда беспомощных) врачебных мозгах, готовилась не дожить до весны.
Окно палаты выходило в маленький больничный садик. Садик размером едва больше палаты, такой странный закуток, непонятно, с какой целью спроектированный. Там помещался ровно один куст шиповника, в ноябре, понятное дело, стоявший голым и просвечивающим дрожащими ветками на фоне белых стен. А летом Солей могла любоваться малиновыми цветами и небольшим, но опрятным прямоугольником травы с одуванчиками.
Одуванчики.  Всё лето выскакивали из земли, один за другим, ближе к осени –  вопреки законам природы. Солей не была сильна в ботанике, но в её картине мира одуванчики должны цвести строго с мая по июль, затем покрываться седым пушком и развеваться на ветру. Часть растений послушно делала именно так, но отдельные хулиганы продолжали расцветать и в августе, и даже в сентября! В октябре Солей некоторое время провела в реанимации с затяжной пневмонией  (в реанимации не было окна), и вернувшись в уже родную палату, сразу подошла к окну. Одуванчиков не было.
Дура, сказала себе тогда Солей, октябрь заканчивается, какие, к чертям, одуванчики.

Снег не выпадал.
Ноябрь перевалил за середину. Солей слышала, как из коридора телевизионный голос сухо докладывал о неожиданном снегопаде на Балканах, о том, как на восточную Европу надвигается невиданный то ли циклон, то ли антициклон. Солей хотелось – нет, даже не пережить зиму, а хотя бы не видеть снега. Не видеть, не слышать и не слушать о нём ничего.
Солей смирилась с приходом зимы; как бы она ни бунтовала и ни отворачивалась от гадкого телевизора, она понимала, что снег выпадет. Рано или поздно. 
К чему она оказалась не готова, так это к тому, что утром в первых числах декабря за окном появится маленькое желтое пятнышко. Такое маленькое, что полдня сознание Солей упорно отказывалось принять этот факт, но – такое отчаянно жёлтое, что на границе с быстрыми декабрьскими сумерками она всё же прижалась к стеклу носом, а потом резко распахнула  -- практически сорвала раму с ржавых петель – окно и высунула лысую голову как можно дальше. Туда, где пробился к свету одуванчик.

- Глянь-ка! – Мама заполняла собой пространство палаты моментально, стоило перешагнуть порог: огромная, властная, всегда весёлая (и не наигранно, как некоторые медсестры), всегда громкая и решительная. – Одуванчик! Ты смотри! В декабре! Соль, у тебя тут микроклимат какой, что ли, у нас-то завалило всё наконец. 

«У нас» -- это на даче, куда мама окончательно перебралась пару лет назад; презирая город, предпочитала «вести дела» из домика в лесу. А что, с интернетом можно работать хоть с другого конца земли, а на даче и воздух, и сад. Садом мама гордо именовала три грядки и пару альпийских горок, не разбирая, что именно у неё цветёт и плодоносит, что приносит пользу, а что радует глаз. У мамы росли вперемешку и вопреки законам садоводства картофель, лилии, клубника, люпины, розы, лаванда (в нашем климате!) и кабачки. 
Только одно растение мама считала личным врагом и беспощадно выпалывала, если замечала на участке. Одуванчики. Мама называла их хищниками и вела с ними затяжную войну – с мая по сентябрь (мамины одуванчики, как и полагалось приличным растениям, воевали строго в соответствии с природным расписанием).

- Одуван! Цветет! Солька, ты видела, видела?! Снаружи всё вымерзло, а он тут распушил рожу, ну, -- мама в выражениях не церемонилась, впрочем, поскольку данный конкретный «одуван» не посягал на её драгоценные грядки, звучала скорее восхищённо.

… и без паузы начала рассказывать про планы на весенние посадки: разгрести дальний кусок участка, что у забора, столько земли пропадает, пусть там отдельно розарий будет. Я уже заказала черенки, уже присмотрела – три новых сорта роз, и четвертый, пущу по забору, будет виться и оплетать возле калитки, что скажешь? – И не давала ни слова сказать, зная, как и Солей, что той не увидеть оплетённый розами забор. Но пусть слушает, а я буду рассказывать, и так можно прожить ещё день, и не останавливаться, и пусть молчит, а я продолжу планировать: лето, забор, грядки, розы. И одуванчики. Да фиг бы с ними, с одуванчиками, внезапно яростно обрадовалась мама, пусть живут среди картошки, много мне той картошки надо, много мне вообще надо?! Много …

Ночью Солей подходила к окну, но от декабрьской черноты отражалась лишь она сама: худенькая, большеглазая, похожая на перепуганную птицу. Одуванчик рос там, за стеклом, и как же боялась Солей засыпать в ту ночь, как она боялась, что снег выпадет именно теперь и припечатает тяжёлой лапой маленькую желтую жизнь. За себя она так не боялась, как за сорняк за окном.
Снег не выпадал ещё три недели; три недели Солей – не то чтобы боролась за жизнь,  но и не держалась за неё цепко. Дни были разными: в самые хорошие она могла вставать и подходить к окну, и там неизменно желтел маленький привет из невозможного. В плохие дни Солей не вставала и почти не шевелилась, но лежала лицом в сторону окна и знала, что там по-прежнему нет снега, несмотря на то, что снегом замело весь мир за пределами больницы. Над двориком то ли козырек крыши странно нависал, то ли под землей проходила тёплая труба, то ли обе причины виноваты, то ли наколдовал кто, то ли благословил меня кто, думала Солей, и последние мысли текли медленно и светло в сторону окна и дальше – к сорняку с желтой головкой.

Солей ушла ранним утром, когда все ещё спали, и доктор на утреннем обходе поняла, что Солей больше нет. Последовало некоторое количество суеты и формальностей, и огромная, властная, но враз посеревшая мама вывозила вещи. Санитарки мыли палату и разговаривали буднично, и никто не заметил цветка за окном.

Его и дальше не замечали: долгое время в этой палате лежала старушка, которая сразу попросила закрыть жалюзи: любой свет, даже дневной, мешал ей думать и резал глаза. Потом наступил новый год, потом февраль, март. Мели метели, свистели ветра, само здание больницы, казалось, стонало и пошатывалось; пациенты кутались в одеяла: из оконных щелей тянуло, несмотря на недавний ремонт. В начале апреля скудные, а потом всё более смелые и беспечные лучи солнца стали заполнять коридоры и палаты, и кто-то выглянул в крошечный дворик, чтобы удивиться – впрочем, мимолётно, и сразу забыть – глянь-ка, какой ранний, неужто в самом деле весна?

В мае одуванчикам уже никто не удивлялся: у больничного крыльца и на территории парка травяной ковёр расцветился жёлтыми пятнами; куст шиповника в маленьком дворике приготовился зацвести, и из новенькой травы одна за другой выглянули желтые головки.

- Ты??? Ты? Ты здесь?! Ты – живой?? Живой!!! Ребят, живой, смотрите, ребят, он тут! Ну дурак!!! Ну ты даешь, ну ты … ты как вообще? Как? Это? Вообще? Ребят, он же в самый ноябрь сюда ломанулся – вот же мы тогда за него, дурака, тосковали. А он! … А мы!..

Окно палаты распахнулось, из него показалась вихрастая голова.
- Смотри! Одуванчики! Много! Такой дворик с кустом и цветами, вот мне повезло! Повезло-повезло, говорю, подумаешь, химия, подумаешь, валяться, зато – у меня свой сад. Волшебный. Точно тебе говорю.