Знак холода

Казалось, на сроке его жизни войной был поставлен восклицательный знак после слова «конец». Весь позвоночник от крайней косточки до затылка ощущался как ледяной стальной штырь, пронзающий тело. Мягкие ткани словно омертвели, не чувствовали ничего, даже холода. Да и чувств почти не было, только тьма и лёд хребтины. Иван не понимал, открыты у него глаза или закрыты, веки не двигались, свет не проникал в сознание. Сколько он так лежал в тишине и непроницаемой мгле, определить было невозможно. Вдруг включился слух. Лязгнуло что-то снаружи, проскрипело, хлопнуло. Иван понял – это дверь. Потом тяжёлые разнобойные шаги медленно простучали по полу, что-то волочилось рывками, глухо шаркая, тяжёлое прерывистое дыхание приблизилось к нему. Что-то грузное легло рядом, коснувшись его бока, который отозвался – принял прикосновение. «Живой я. Тело ещё при мне», – проскользнуло в сознании, но ни звука не пробилось сквозь стиснутые зубы.
— Ой, Кать, я не могу! Что ж это мёртвые такие тяжёлые? Я живых, хоть с трудом, а поворачиваю, приподнимаю, а тут вдвоём еле дотянули. Ой, мамочки! Спину свело, не разогнусь. Дай постоять минутку. Наживём мы грыжи или рожалку сорвём…
— Про что ты, Маша? Хоть бы просто живыми остаться! Я тоже еле разогнулась. А ещё вся ночь впереди, везут и везут их, покалеченных. Пошли, подруга.
— Постой, Катя! Ты глянь, у этого мёртвенького пятно на плащ-палатке!
— И что? Тут же не стерильная палата, а мертвецкая. Всё кругом кровью позаляпано.
— Нет, Катя, не кровь это. Посмотри, лицо плащёвкой прикрыто, а где рот и нос – мокрое пятно. Всё в инее, а тут проталинка. Катя он живой! Дышит!
— Да ты что! Правда, пятно. Открой ему лицо.
Свет, словно мягкая пушинка лёг на веки. Иван весь напрягся. Вдруг заныла нога, так нудно, изнурительно, словно живую ткань пилили тупые зубья. Ему показалось, что он закричал от боли.
— Живой, живой, голубчик, – слезами радости зазвенел голос той, что звалась Машей, – слыхала, он простонал тихонько? Ресницы дрогнули. Давай, тащи!
Иван на ледяном своём позвоночнике, как в детстве на замороженном деревянном коньке, поскользил по полу, лёжа на плащ-палатке и погружаясь всё глубже в адскую бездну  боли.
Потом Маша рассказала ему, что нога его, вся изувеченная взрывом мины, была перетянута жгутом, кое-как обработана полевым санитаром, потому при большой потери крови, что-то ещё осталось в теле. Видно, валившийся с ног доктор, из-за низкого кровяного давления не различил биения слабого пульса, отправил бойца в мертвецкую – полуразрушенный амбар. Левую ногу отняли, из правой и нижней части туловища достал хирург Степан Антонович восемь разнокалиберных осколков, подарил на память. Сильно старался доктор, винился, что ошибся при осмотре. Но Иван не держал на него обиды – война не такое творила, а он жив, и ладно.
Воспаление лёгких после ампутации, при такой потери крови – тоже почти смертный приговор. На белом лице Ивана только дуги чёрных бровей были яркими, живыми. На эти брови и заглядывалась Маша, сестричка-птичка, как звали её раненые за шустрые, ловкие движения, за бодрый, порой весёлый, нрав. Ночей не спала, молока не пригубила, что иногда выдавали медсоставу, – выхаживала Ивана. А он, здоровый и сильный по природе своей, еле справлялся с вялым, неловким теперь телом, но стыдился красивой дивчины, старался обслуживать себя сам, карабкался к жизни изо всех сил.
Маша забрала его из госпиталя к себе. Она жила на окраине городка в маленьком бабушкином домике. Они расписались, когда Ваня смог уже ловко передвигаться на костылях.
Протез Иван освоил с великим терпением к боли, не смыкая ночами глаз от дёрганья и саднящего нытья в натруженной до кровавых мозолей культе. Но помогало, кроме желания не показывать своего увечья и освободить от костылей руки, постоянное подбадривание его молодой супругой, её открытое любование им.
Когда Иван смотрел на жену, его переполняло счастье: такая девушка ему одноногому инвалиду досталась! Слава Богу, руки целы, профессия с ним: он после института год до войны учил ребят в школе истории, не сядет он ей на шею, найдёт себе дело. А Маша, глядя на мужа, гордилась до слёз: герой, красавец, образованный человек! И он дан ей судьбой, когда столько девчат одиноких, потерявший мужей и женихов!
Разве забыть ту новогоднюю ночь, когда он впервые пригласил Машу на вальс? Она положила  голову ему на грудь, закрыла глаза и, плавно покачиваясь в такт музыке, подчиняясь медленному кружению, не сдержала слёз, тёплой влагой прошедших сквозь его рубашку.
В школе вначале и не знали, что он инвалид: ну, прихрамывает молодой историк, что тут странного? Войну прошёл человек. И он вместе со всеми таскал тяжёлые парты, брёвна для ремонта, всё делал, что было нужно. А потом появилось это увлечение, окрасившее жизнь новой мечтой: Иван начал писать исторический роман. В деревне Кочеж, известной из хроник четырнадцатого века, проводились раскопки, нашлись значимые предметы, археологи оказались людьми общительными, очень знающими и увлечёнными… Иван загорелся. 
Мария окончила медицинский институт, с двумя детьми на руках училась, стала терапевтом. Часто повторяла: «Ох, Ванечка, если бы не ты!..» Но он качал головой, смотрел на неё с укором: «А если бы не ты, Машенька? Уже б и косточки мои рассыпались. Да ведь живу я ».
Конечно, на одной ноге несладко, но жизнь получилась совсем  хорошая: в любви прожитая, детьми и внуками оправданная, трудами наполненная. Два сына, оба врачи – сколько пользы от них людям! Да и сами они, Иван да Марья, много благодарности приняли за труды свои: здоровье людское телесное – Машины заслуги, душевное – Ивановы труды, книги его талантливые, добрые. Теперь что ж, годы немалые: ей восемьдесят, ему под девяносто… Только вот сегодня, когда сказали в больнице, что Мария ушла от него навеки, Иван Васильевич, готовый к тяжёлой утрате из-за её неизлечимой болезни, почувствовал, что весь его позвоночник превратился в ледяной стальной штырь, пронзающий насквозь холодом, мертвящий живые ткани тела, замораживающий мозг.
Но есть же в народе эта формула семейного счастья: «Они любили друг друга, жили счастливо и умерли в один день».