Великий Переход

                Публикация: журнал "Форма слова" (№14)

На промке зашкерились трое блатных: щербатому с кривым носом было лет пятьдесят на вид, его звали Гриша; Лапшину - долговязому с запавшими глазами на тёмном лице не больше сорока; третий - Салыч - был кудрявым и коренастым. Он только что прочёл вслух письмо от заочницы и теперь, уставившись в потолок, полулежал на сломанной раскладушке. Ему недавно стукнуло тридцать.
Пили густо заваренный чай с грохотульками. В очередной раз Салыч отхлебнул из жестяной кружки, фыркнул и произнёс:
- …так чта, всё устаканим, братух! Главно - не ссать!
- Ну, как знаешь… - вздыхал Лапшин, поигрывая леденцом, - Я б не поехал в село-то из города…
- Вась, ты мордвин что ли? По-русски говорю - глушь там! Тайга! Ни заводов, ни пароходов, нихера… Водки обычной взять негде! Мужиков не хватает! Самое место, чтоб корешки пустить!
Гриша передал кружку по кругу, шмыгнул носом, прошепелявил:
- Езжай-езжай. Халтурку, может, найдёшь там, да?
- Работать и в поле можно, заместо коня! - захохотал Салыч -  А куда я… в этом, в городе-то пойду?
- Как притрёшься, черкни сюда. Может и я потом… - Гриша похлопал Салыча по плечу.
В закуток, где они беседовали, просунулась из-за двери головка шныря. Увидев его, Гриша неуклюже поднялся и, подволакивая отсиженную ногу, заковылял прочь. Салыч продолжил:
- Честно, чем-то она привлекает меня. Ни мата от неё, ни нытья… Чистая, в общем. Они там верующие все, конечно.
У долговязого - он весь похож был на затаившегося геккона - поднялись веки,
- Ты прямо завтра подъедешь туда?
- Да я вот не могу подсчитать - успею я, не успею к вечеру. Хозяин даст на такси, тогда ну… может успею…

Утром Салыч сдал тюремную одежду на складе, получил свою. Потом он зашёл в кабинет к начальнику, забрал паспорт и бумаги об освобождении. В кассе получил деньги. Пару часов ехал сквозь лес. Когда он сошёл на автобусной станции в райцентре, солнце стояло в зените. Это был небольшой глухой городок, застроенный при царе горохе и обнесённый при Сталине быстро почерневшими от воды бараками в два этажа. На дорогах никого не было. Тут и там во дворах сушилось бельё на верёвках, возле помоек стайками бродили псы или курицы, иногда попадались гуси.
Держалась невероятная духота. Салыч снял куртку, расстегнул пуговицы на рубашке, достал блокнот с адресом. Отслеживая номера домов, пошёл вдоль проулка, пока не заметил припаркованную в бурьяне «буханку» - её-то он и искал. Салыч щёлкнул языком, как привык это делать за время отсидки, заправил рубаху и скрылся в подъезде. Дверь ему отворил толстый свиноглазый мужик с голым волосатым животом. Салыч протянул руку:
- День добрый! Я по поводу - довезти. Предупредить должны были…
Пузан сделал непонимающее лицо, поздоровался:
- Коля. Привет.
- Салыч - назвался Салыч.
- А… ну-да - пробубнил толстяк - К сектантам, пра-льно?.. Пятихатка.
Салыч кивнул и начал спускаться вниз:
- Давай, я внизу подожду…

«Буханка» упрямо шла через лес. Полузаросшая ухабистая дорога петляла вправо и влево, вверх и вниз, превращалась то в пологий песчаный откос, то в лесной ручей. Ехали долго. Салыч спросил:
- Большая деревня–то?
- Увидишь.
- Часто что ль к ним мотаешься?
- Да ну, не часто… Я инструмент вожу, в основном, иль там продукты какие… По мелочи.
- А платят чем?
Пузан прикрыл один глаз от неудовольствия, бросил косой презрительный взгляд:
- Дх-хеньгами – чем!.. Они какой-то бальзам на травах делают. Я в Москве десять флаконов за сто косарей сдаю. Так что деньги там есть.
- Пенсии, письма тоже ты возишь?
- Они пенсии не получают никто.
- Как это?
- А вот так. Да счас приедем уже. Сам всё увидишь.
Ехали через поле. Солнце скатывалось к лесу, у горизонта над озером громыхала гроза. Подступал вечер.
Вдали за невысоким кустарником уже вырисовывались крыши домов, когда, не доехав трёхсот метров, толстяк остановил машину возле обочины и несколько раз продолжительно посигналил. Потом он приоткрыл дверь, закурил и откинулся в кресле.
- Всё! Приехали!
Салыч высунулся из окна, пригляделся. Хриплый мужской голос нёсся издалека. Блеящие интонации привели Салыча к мыслям о перекличке на зоне. И ему стало тошно:
- Чё, пошутил что ли? Давай до конца-то вези…
- Нельзя.
- Почему н-нельзя?
- А ты у них сам спроси – почему…
Возле зарослей тем временем началось какое-то мельтешение. На просёлок вышла женщина в длиннополом сером сарафане и, улыбаясь, засеменила навстречу машине, а позади, то выглядывая на дорогу, то вновь прячась в кустах, сновали любопытные дети.
- Всё, давай-вылезай. Поеду я.
Салыч с нарочитой неспешностью доставал сигаретку:
- Чё, торопился куда?
Коля занервничал:
- Ёптель, ну давай подождём, пока она подойдёт. Потом в глаза поглядишь ей. Потом…
- Ладна-ладна, шучу я!
Салыч взял свои вещи, расплатился и соскочил на дорогу. Коля пожал ему кисть на прощание, кивнул в сторону приблизившейся толстухи:
- Она?
Как мог, Салыч прятал улыбку.
- Она в-вроде.
Это была Наида, заочница Салыча.

Вместе они вошли в затерянное средь первозданных красот поселение. Посёлок естественным образом смешивался с жиденьким лесом. После жизни за проволокой это казалось странным. В начале улицы их встретил щуплый старик лет семидесяти, в выцветшей однотонной одежде - староста. Всё ещё улыбаясь, Наида что-то шепнула Салычу на ухо и указала дом на окраине, после чего отошла в сторонку - мужчинам нужно было поговорить. Староста повёл гостя вдоль двориков. Всего около полусотни строений из брёвен и горбыля: сараи, бани, дровницы. Но ни столбов, ни линии с проводами поблизости не наблюдалось.
- Родители, говоришь, умерли. Жены нет. Где жил-то между отсидками? - поинтересовался староста.
- А-а… - махнул Салыч - где только не жил…
- Я тебя сразу предупреждаю. Ты человек-то ведь новый. Когда увидишь, как мы живём, ты не пугайся. Знаешь, мы ведь пятнадцать лет тут. А знаешь, почему? Потому, что у нас вера есть. По-другому мы не смогли бы. Да ты потом сам поймёшь. Но мы не фанатики, не сволочи какие-нибудь, как попы, ты не думай. У нас всё добровольно и хорошо. От государствия мы не зависим. Нам тамошние законы до лампочки. Мы даже пенсии не берём. Потому что их пусти сюда с пенсиями, они станут налоги драть… Не надо ничего. Сами справимся. А вот чтобы одиноких стариков, детей или инвалидов брошенных - этого у нас нет. Община никого не бросает. Одна проблема - что мужиков у нас мало…
Ленивым шагом они подходили к центру посёлка и, чем ближе он был, тем громче и чётче звучал голос проповедника. И как-то уж слишком мало говоримое им походило на перекличку. Когда выбрались на пятак, Салыч увидел круглый терем без окон с чудаковатой вращающейся дверью и конусообразной крышей, а наверху укреплён был динамик. Вокруг терема сидели на траве люди, в основном женщины зрелых лет, хотя встречались иногда и мужчины. Сидели и ревели. Из динамика на всю округу разносился страдающий мужской баритон:
- Я не могу так… Я не знал, что это такое, когда шёл сюда. Выпустите меня-я… Ну, пожалуйста. Откройте дверь, я вас очень прошу-у… Звери вы или люди! Откройте… Наро-од!
Салыч встал, как вкопанный. Бабы, дети и немногие мужики, все сидели на ковриках вокруг терема и размазывали слёзы по лицам. Староста приобнял новоприбывшего:
- Вот так проходит наша молитва. Грм, туда… в терем… вошёл дух… Грм… Это как бы… Но счас не с руки объяснять. С годами…
Салыч, наконец, совладал с собой и даже усмехнулся в ответ:
- Короче, он по-моему назад просится - дух ваш. Не?
- Это тяжёлый выбор… Но каждый делает его сам. Его дух скоро преобразится и получит тело.
- Да ладно, дед, может всё-таки выпустить?
- То, что ты сейчас слышишь, это минутна слабость. - перебил староста, - Он скоро прекратит… Всё не так, как тебе кажется. Поживи, освойся и всё поймёшь.
Салыч качнул головой в знак согласия, сощурил глаза. Динамик по-прежнему взывал к людям:
- Пожа-алуйста… Выпустите, я же не знал… Не думал… Пожалуйста. Не надо… Я же жить хочу… Лена, ты слышишь? Попроси старого, Лен…
Одна из плакальщиц вдруг не выдержала и поползла к терему, но её тут же остановили другие женщины. «Не надо, не надо! Успокойся!» - причитали они, сообща уводя её прочь. Рыдания тем временем перешли в какое-то истерическое восхваление своей жизни, это звучало так, как будто отчаявшийся человек предпринимает последнее волевое усилие с тем, чтобы взять себя в руки, и встать на тяжёлый, но благородный путь мученичества:
- Я славлю великое счастье… Господи, да за что мне?! Я славлю… Я славлю счастье Великого Перехода. Я славлю великое счастье, выпавшее на мою долю… Я был слеп и прозрел… Я был…
Староста торжествующе заглянул в глаза Салычу.
- Вот же бедолага - сказал Салыч сочувственно.

Как оказалось, Наида и впрямь хозяйствовала одна в доме: ни детей, ни мужа у неё не было.
Вечером Салыч с удовольствием парился в бане. То была настоящая русская баня со всеми прибамбасами, включая квас и крапиву. После помывки Наида поставила на стол самогон, закуской по случаю знакомства стал шашлык из козлятины. Салыч был рад приёму. Ночью, при свечах, пока за окном лил дождь, они трахались.
В очередной раз они разнялись, и Наида тяжёлым дыханием случайно загасила свечу. Чтобы зажечь, пошла в кухню за спичками.
- Налей чайку - бросил Салыч вдогонку.
Наида подошла к печке, разлила по кружкам чай с травами. Салыч спросил:
- А чё, не предадут нас анафеме… за то что мы так?
- Как – так?
- Ну, без свадьбы… так… запросто тут…
Наида возвратилась к постели, с улыбкой подала чай:
- Миленький, у нас это не запрещено… Это ж естественно!
- Ха… Странная какая-то религия у вас…
- У нас принято ценить жизнь, потому что всему бывает конец. Вот главное правило… А чтобы никто не забывал, существует дух.
- Это который там в тереме ныл? – ухмыльнулся Салыч.
Наида сидела на кровати спиной к нему и вдруг ссутулилась, закрыла глаза рукой и начала всхлипывать, совсем как ребёнок. Салыч коснулся её плеча:
- Давай, приляг… Да чё ты завыла?!
Наида легла под одеяло, прижалась к его груди, и Салыч снова стал задирать ночнушку.

Утром пришёл староста и направил Салыча на пасеку – нужно было сколачивать новые улья.
На пасеке работал ущербного вида мужичок с кроличьими зубами, Игорь. Поодаль весело галдели молодые девушки – они мазали скот маслянистою жидкостью. От напарника Салыч узнал, что запах этого состава отпугивает слепней и мух, и что у большинства здешних девушек нет ни мужей, ни поклонников.
Игорь пахал как одержимый, Салыч же только болтал и лишь изредка, как бы с высоты своих понтов, подавал деревяшки иль инструмент. Закончив дело, девушки двинулись в сторону посёлка. Салыч приметил высокую и худую блондинку с узкими бёдрами; смеясь, она скакала среди толпы, то и дело кокетливо отбрасывая чёлку со лба. Спросил:
- А это кто? 
Игорь обернулся и в ту же секунду над посёлком раздался голос. Мгновенно прекратились шутки и игры, сошли улыбки с девичьих лиц.
- О! Опять там ваш муэдзин воет. Чё он всё поёт там?
Напарник глубоко и горько вздохнул:
- Сегодня мы есть, завтра нас нет… Сегодня нам хорошо, завтра плохо. Мы должны постоянно помнить про это, понимаешь?
- Не понимаю я этого.
- Потом поймёшь… - вздохнул Игорь, - Тебе, может, помочь чего?  Хочется, может, чего? Если надо, ты только скажи, брат!
Эта всеобщая склонность к плачу как будто предпосылала что-то тревожное. Салыч сказал:
- Чё хочется? В натуре, вот сладкого я бы погрыз. Шоколадку что ли. У вас здесь не густо с этим, как я смотрю.
У напарника дрогнул голос, с видимым участием он произнёс:
- Брат, у меня есть дома. Мы счас доделаем, пойдём ко мне. Я тебя чаем напою. Пойдём, а?
- Ха… Ну, пойдём…
После молитвы Игорь повёл Салыча к себе. Сначала ели окрошку, затем пили чай с «Цитроном». Салыч спросил о деньгах:
- Много тебе за улья-то обещали?
- Мы денег не получаем тута.
Игорь вылез из-за стола, достал с полки печенье, высыпал в корзинку. Салыч  продолжал:
- На что ж вы живёте, я всё никак понять не могу?
- Мы живём общиной: каждый выручает другого.
- А покупки, вот печенье опять же… К примеру, захочу я завтра компьютер и… что тогда?
На крыльце застучали сапожки, затем в комнату впорхнула девушка, та самая, которую Салыч приметил на пасеке. Она смутилась, ойкнула и убежала в комнату. Весело крикнула своё «здрасьте» из-за стены.
- Брат, у нас здесь нет электричества, - отвечал Игорь, - но того, что есть для тебя никто не пожалеет, поверь.
- Дочка твоя?
Голос Салыча прозвучал глухо. Он глядел прямо перед собой, помешивая ложкой остывший чай, и ждал реакции. Ненадолго повисла пауза, потом Игорь сказал:
- Брат, хочешь её?
Салыч поднял глаза, нахмурился, вынул ложечку из чашки и вновь пристально посмотрел на хозяина – выражение лица у того было как у блаженного. Это рассмешило Салыча, он скривил рот и проговорил:
- Давай.
- Поди в комнату. Она не откажет.
Салыч захихикал, но хозяин оставался серьёзным и говорил, кажется, откровенно. Мучимый сомнением, Салыч ещё раз вопросительно посмотрел в глаза Игоря.
- Поди-поди - подтвердил тот.
Салыч осторожно поднялся, аккуратно задвинул стул и вразвалку пошёл к двери.

Не прошло и месяца с того дня, как Салыч освободился, хотя в зоне о нём уже успели забыть. Поэтому, когда отрядный сказал Лапшину, что ему принесли письмо от Сальникова, тот удивился,
- А кто это?
- Я откуда знаю?.. А! Может от Салыча?
Перед отбоем Лапша вскрыл конверт. Салыч писал:

Вечер в хату братела!

Лафа! Живу на природе хожу на рыбалку каждый день а работает пусть дядя сеня! Лавэ тут не нужно. Бледей ;уева горка, у меня уже гарем. Старая готовит, с молодой, с Анькой, сплю. Мусоров нету мужиков почти никово нету а которые есть тупые алени. Тока я пока не знаю кто у них за смотрящего. Молчат суки. Короче я, ща думаю а может у них вобще хозяина нету? Тогда я тут как кум хули. Особо на распостраняйся. Звонка дождёшься приезжай в гости осмотришься тут посёлок маленький всё есть приезжай. Тебе воровского фарту да мастёвую карту! Покеда.
Салыч.

Салыч по невольничьей привычке опасался, что конверты на выходе могут вскрывать и отправил своё письмо тайно, через «буханщика» (так он окрестил Колю). Правда и в Коле он не был уверен, ему казалось, что тот вполне мог прочесть письмо. А это допущение ему почему-то не нравилось. Но когда Салыч спрашивал себя, кому «буханщик» мог бы ссучить его, ответить было нечего.
В первые дни главным управителем и распорядителем он посчитал старосту, но с течением времени выяснилось, что это не так – староста лишь устраивал общий быт, а на деле всё определял плач, или вернее эффект, производимый им на сектантов. Едва голос начинал вещать, общинники бежали на помощь ближнему, делились одеждой, деньгами и продуктами, жалели и утешали друг друга. Тогда Салыч подумал, что может быть действительным смотрящим является тот вечно запертый в тереме человек. Чтобы проверить это, он решил походить на проповеди и слушать их от начала и до конца. Но каждый день голос из рупора ныл об одном и том же: он жаловался, что не знал «как это трудно» и просил освободить его, потом вдруг спохватывался и сквозь слёзы начинал славить «счастье Великого Перехода» или же сначала славил, а после начинал рыдать. Но никогда в этих слёзных монологах не было никаких напутствий или указаний общинникам.
Тогда Салыч решил, что может быть с наступлением темноты к «бедолаге» ходит староста, чтобы перемолвиться с ним насчёт хозяйствования. Две ночи подряд он ходил караулить. Но и это не принесло результата – даже после заката никто не входил в терем и не выходил из него.
Оставалось неясным, что нужно делать, чтобы завоевать себе авторитет в таком обществе. Всё, чему Салыча научила тюрьма, оказалось совершенно неприменимым здесь: если он приставал к молоденькой девушке, та с удовольствием отдавалась ему, хотя б у неё и был готовый жених; если в гостях он видел какую-то вещь, которая ему нравилась, ему тут же её дарили; когда он отказывался работать, никто не капал ему на мозги в попытке заставить - словом, всё вокруг было разрешено. И тогда он занервничал. И больше всего Салыча нервировало то, что никто из поселян не вёл себя так, как он. Это было странно и неестественно. Люди работали от зари до заката - без скандалов, без дележа средств и выгод; никто не грубил, не спорил и не выяснял отношений, хотя иногда Салыч читал по лицам, что им этого хочется.
- Раз хочется, надо дать! - шепнул он в сердцах и решил кого-нибудь показательно отмудохать.

Салыч проснулся в десятом часу. С похмелья в башке тяжелело, чуток болел зуб. Салыч вывалился на улицу, побрёл вдоль посёлка. Навстречу шли трое: мальчик и две девочки, все лет по пятнадцати. Расставив руки, Салыч поплыл на них, заревел:
- У-у-у, бля-адь, козявки маленькие!
Девочки развернулись и побежали с весёлым визгом. Мальчик тоже было понёсся прочь, но передумал и встал у забора, вроде – убрать шнурки. Салыч сощурился:
- Чё такое? Сюда иди, гребень дырявый!
Мальчик молча подошёл. Салыч огляделся. Две женщины копались на огороде. Горбатый Ионафан подлатывал печную трубу на крыше. Невдалеке был дом старосты. Обстановка, что называется, располагала. Салыч схватил подростка за волосы и с силой ударил его ботинком в пах. Тот взвыл да рванулся прочь. Салыч выпустил его, чтобы сразу же толкнуть в спину, отчего мальчик упал на траву. Салыч наступил ему на руку, начал давить. Мальчик тоненько взвыл от боли.
- Ебучий случай. Хули ты ноешь?! - ехидничал Салыч.
Со двора выползла невероятных габаритов бабища, пошла мимо. Дед Ионафан, как не бывало, латал свою трубу. Салыч орал:
- А так?.. Нормально?! Нормально?!
- Что ты делаешь?
Позади в четырёх шагах стоял староста.
- А чё - нельзя?! - провоцировал Салыч - Чё ты можешь-то, бnядь?!
- Почему нельзя. Обычная злоба, ничего особенного… У нас всё можно.
- Вот и съеби отсюда, пидрила старая!
Салыч отошёл от подростка, харкнул наземь. Хлюпая носом, мальчик поднялся; стискивая окровавленную руку, захромал прочь. Толстая баба сейчас же бросилась утешать его. Салыч лишь раззадорился:
- Вот с-суки, а! Сговорились!
И в этот момент над посёлком зазвучал рыдающий голос узника. Все, включая подростка, обернулись. Толстая баба заплакала ещё горше и стала целовать изувеченную его руку. Народ повлёкся в центр, к рупору.
- Какого хера?! - заорал Салыч - Что вы творите, бnядь?! Вас топором руби, вам похую! По-ху-ю! Вы же… вы все еб@ну-утые, алё!
- Тебе плохо? Пойдём со мной, брат, пойдём. Общий плач очищает.
- Очнись, дед, я nиздюку руку сломал сейчас!
Салыч решил выебать мозг старосте и пошёл за ним следом, а тот всё твердил:
- Ничего-ничего, скоро дух получит тело и…
- Да какое… Кого ты духом-то называешь, а?! Пидара этого в тереме?!
- В тереме обитает дух властителя.
- А-а, значит всё-таки этот главный у вас… бедолага. Ну, пойдём.
Салыч бодро зашагал вперёд. На пятаке перед теремом расселись общинники. Из громкоговорителя доносились всё те же страдающие возгласы. Салыч вдруг понял, что нужно сделать, чтоб разломать этот тупой уклад. Надо было нарушить единственный запрет, то есть - освободить узника.
- Сто-ой! - закричали в спину, когда Салыч побежал к терему. Люди схватили и повалили его. Бабы повисли на руках, упрашивая не открывать дверей. Плачущие мужики теснили, говоря:
- Не надо! Ты не знаешь!..
- Остановись! - увещевал староста.
Салыч отбрыкивался, толкал баб и детей, плевал в небритые рожи:
- Идите вы нахуй со своим бредом!
Ему, наконец, удалось вырваться, и он влетел в двери терема. Едва он вошёл, раздался щелчок, где-то что-то ухнуло, и за спиною хлопнула дверь. Это было неприятно. Голос, не переставая, твердил свои мантры.
- Эй! - позвал Салыч и, протянув руку, стал шарить ею вокруг себя. В самый центр терема сквозь отверстие в конусе крыши опускался столб света. Салыч задрал голову. Выше, в двух метрах над ним был уступ, на уступе темнело что-то квадратное. Красная точка мерцала во тьме.
- Эй! Слышь? - спросил он.
Никто не отозвался. Голос по-прежнему слёзно просился на волю. Что-то злое и горькое рождалось в груди. В попытке зацепиться за уступ Салыч подпрыгнул, но не дотянулся и упал наземь. Вставая, случайно подхватил какую-то книжицу; поднёс её к свету. Это был «Молитвослов». На влажной пожелтевшей бумаге чернели буквы: «Я славлю великое счастье, выпавшее на мою долю, счастье Великого Перехода…»
Салыч отбросил книжку, заорал:
- Э-эй! Народ!.. Люди-и!
Он подбежал к двери, попытался нащупать ручку или замок, но вместо этого почувствовал на досках следы от скобления. Он отпрянул, прыгнул на стену, надеясь зацепиться за что-нибудь, но стены были голыми и сырыми. Сверху послышался лёгкий шорох. Подняв голову, Салыч глядел, как возле мерцающей красной точки высветился экранчик, а потом на нём проявились и поехали электронные латинские буквы – GOOD BYE! После этого точка погасла. Дух получил тело. Голос стих.