Клён Есенина

Стоит этот клен напротив того дома, который когда-то посетил великий российский поэт Сергей Есенин. Тогда, жарким июльским днём двадцатого года, он вместе с Григорием Колобовым, Василием Гастевым и Анатолием Мариенгофом в купе салон-вагона совершал поездку по Югу России, когда вошёл в состав литературной секции при поезде имени Луначарского. Секция эта ставила своей целью широкое ознакомление масс с литературой, литературными течениями и школами. В каждом городе поэты и прозаики устраивали митинги искусства, лекции, диспуты.
На пути следования поэтов намечались остановки в Ростове, Таганроге, Новочеркасске и далее по всему Северному Кавказу для подобных творческих вечеров. Настроение в тёплой компании было отличное, смена обстановки побуждала к творчеству, а столько дорожных впечатлений будило живые мысли, которые складывались тут же в трепетные строки. Тот же маленький рыжий жеребёнок, что хотел догнать мчавшийся рядом по выжженной степи поезд, сразу вдохновил Есенина на новый стих:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?

Пусто было на душе у Есенина. В марте у него с женой Зинаидой Райх родился сын Константин. Но семейный быт никак не налаживался. Да и как он мог наладиться, если у них, как говорится, ни кола ни двора не было в Москве: ни квартиры, ни даже комнаты. По воспоминаниям современников, жил Есенин необычно. «Бесприютность его очень тяготила, – вспоминал журналист Иван Старцев, заведующий кафе имажинистов «Стойло Пегаса». – Положение действительно было очень тяжёлое. Вещи и рукописи были разбросаны по разным квартирам в Москве. Ночуя у меня и желая утром переодеться, он подчас был вынужден или одалживать необходимые ему вещи, или тащиться за своими вещами в другой конец Москвы, где они были оставлены».
И как же мог вести себя этот проникновенно чувствующий поэт? Конечно бунтовать! Вот он и бунтовал…
Россия… Царщина…
Тоска…
И снисходительность дворянства.
Ну что ж!
Так принимай, Москва,
Отчаянное хулиганство.
Чего только стоили его совместные с имажинистами выходки! Время от времени друзья устраивали чуть ли даже не провокации. То что «присваивали» улицам свои имена, ещё ничего. А вот когда объявляли различного рода мобилизации и манифестации, то это уже было чревато серьёзными последствиями. И они, эти последствия, конечно были, заканчивались приводами в ВЧК. А эта роспись стен Страстного монастыря в Москве своими стихами как выглядела…
Вот они толстые ляжки
Этой проклятой стены.
Здесь по ночам монашки
Снимали с Христа штаны.
Да, такие строки мог написать только богохульствующий человек. А Есенин, старообрядец, впитавший веру в Бога с молоком матери, мог их сочинить? Оказывается, мог. Вообще, в последнее время у него были сложные отношения с религией или с теми, кто её проповедовал, отсюда и странные такие стихи и поступки. Вот ещё один случай. Как-то к Есенину пришли гости и так как не было щепок, то самовар поставили, расколов для этого две иконы… Как подтверждал потом его друг журналист А.В. Ветлугин, «Гость – человек городской и атеист – не вместил в себя изготовленного таким образом чая; Есенин… похлёбывал стакан за стаканом и скромными тихими глазами омута недоуменно созерцал растерянного гостя».
Уходила от Есенина вера. Во что же он верил тогда? Не знал и поэтому метался. Это уже потом, в двадцать третьем году он с сожалением признается:
Стыдно мне, что я в Бога верил.
Горько мне, что не верю теперь…
Не было у него веры ни во что святое. А отсюда и скандалы в гостинице «Саввой», и в литературном кафе имажинистов «Стойло Пегаса». И как следствие приводы в ВЧК. И надрывные стихи.

Чтобы как-то уйти, хоть ненадолго, от московской безысходности, Есенин с большой охотой согласился на эту поездку по Северному Кавказу в служебном вагоне ответственного работника Народного комиссариата путей сообщения Григория Колобова, тоже входившего в группу имажинистов. Здесь, в этом вагоне, появлялась хоть какая-то определённость с местом обитания, пусть и не на полных три месяца. Душа Есенина жаждала успокоения. И он находил это успокоение во время встреч с истинными поклонниками его таланта, искренними и гостеприимными южанами.
Во время остановок в крупных городах Есенин и Мариенгоф, за импресарио у них выступал Гастев, проводили литературно-художественные вечера, читали свои стихи. Не могли они, конечно, миновать и Таганрог, родину Чехова, с творчеством которого Сергей Александрович был хорошо знаком, хотя и не являлся таким поклонником его таланта, как Гоголя. Но ставил их в один ряд. В своих заметках «О советских писателях» он писал: «Михаил Зощенко в рассказах Синебрюхова и других своих маленьких вещах волнует нас своим необычайным и метким юмором. В нём есть что-то от Чехова и от Гоголя их ранней поры».                                                
Выступили в городском клубе, приняли двух поэтов тепло и радушно. Но особенно долго рукоплескала публика Есенину и долго не отпускала его со сцены. А он читал и читал бьющие в душу каждого свои стихи, читал так, как никто другой, кроме него.
После выступления прошлись по тихим и зелёным улицам, посетили народно-художественный театр (ныне это театр имени А.П. Чехова), в котором художественным руководителем в то время был С.Д. Орский, другие исторические места города.
Потом поклонники таланта Есенина пригласили его и всех близких друзей к себе в гости, в этот дом на улице Чехова, в котором жил тогда актёр, режиссёр и организатор театральных выступлений Сергей Дмитриевич. Хозяйка квартиры Мария Александровна радушно встретила гостей, усадила всех за круглый стол, накормила хорошим ужином. Сергей Есенин пил с друзьями вино, с аппетитом всё поедал, живо рассказывал о своих собратьях по перу, делился планами на ближайшее будущее. А когда М.А. Фабрикова-Орская попросила его что-нибудь прочитать, встал из-за стола, прочитал несколько своих пронзительных стихов, чем вызвал горячие аплодисменты присутствующих, а потом много шутил и смеялся.
За собравшейся шумной компанией из соседней комнаты с интересом наблюдала пятилетняя дочка Марии Александровны и падчерица Сергея Дмитриевича Ирина. Девочка мало ещё что могла понимать из разговоров старших дядей и тётей, но проникновенное чтение стихов Сергея Александровича Есенина осталось у неё в памяти.
А под окном этого дома рос молодой клён, только-только недавно посаженный гостеприимной хозяйкой. Есенин выходил часто на улицу, курил свои любимые папиросы «Сабо» и смотрел на этот клён с ярко-зелёными крупными листьями, трогал его за веточки и что-то шептал ему…

Дочка хозяйки Ирина Всеволодовна рассказывала мне об этом посещении поэтов, когда я бывал у неё в гостях, садился за тот круглый стол, на те самые стулья с витыми спинками. В те далёкие двадцатые годы она была совсем маленькой девочкой, такой же юной и стройной, как этот маленький клён, росший под её окном.
Сейчас этот клён разросся настолько, что своей могучей кроной закрывает чуть ли не полдома, возвышаясь над ним величественным монументом. Он могуч и красив этот клён, особенно осенью, когда густая зелёная шапка ветвей превращается в златокудрую голову. Совсем как у Сергея Есенина.
Когда прохожу мимо этого дома, я кланяюсь ему, трогаю рукой грубую в расщелинах кожу клёна и чувствую, как в меня проникает какая-то невысказанная боль утраты, и вспоминаются, конечно же, эти, казалось бы, такие простые, но такие волнующие душу строчки этого стихотворения Сергея Есенина, написанные поэтом ровно за месяц до трагического происшествия в ленинградской гостинице «Англетер»…
Клён ты мой опавший, клён заледенелый,
Что стоишь нагнувшись под метелью белой?..