Предисловие литературного редактора
В один прекрасный день меня изволил навестить мой бывший ученик. Это действительно большая радость для учителя, когда о нём вспоминает любимый воспитанник. Впрочем, уважаемые читатели, прежде позвольте мне извиниться перед вами. Я сам читатель и не люблю предисловий. Одно лишь движет мною – хочу расставить все точки над i. Ведь эту повесть написал не я, она принадлежит перу Ивана Колесова. Мне в ней отведена лишь скромная роль литературного редактора. Теперь – по порядку.
Итак, в конце августа этого года ко мне обратился мой старый ученик И. Колесов, о котором я, к большому сожалению, ничего не слышал почти два года. С тех самых пор, как он закончил обучение в славной Школе Олимпийского резерва, где я имею честь преподавать историю. Иван обещал стать хорошим хоккейным вратарём, но бросил спорт, зарыл свой талант. То ли, как поговаривают, его обидел тренер, то ли просто лень одолела, не знаю. Впрочем, я отвлёкся, к делу это прямого отношения не имеет. Он обратился ко мне по старой дружбе. Я всегда его выделял из общего числа и, как мог, помогал в учёбе. У парня явные способности к гуманитарным дисциплинам, хотя по остальным предметам он, к сожалению, не успевал. Ваня поведал мне совершенно невероятную историю и хотел при этом, чтобы ему поверили. Увы, юноша явно не в себе. Мне его очень жаль. Я, конечно, не психолог но, как мог, постарался успокоить, отвлечь. К несчастью, мне не удалось. Тут нужен специалист. Я велел ему записать всё на бумагу, надеясь, что когда мы это вместе обсудим, я смогу доказать, что всему виной больное воображение.
Впрочем, у меня явилось тогда сильное сомнение, уж не разыгрывает ли меня Иван Колесов. Может быть, он просто решил попробовать себя на литературном поприще, дал волю своей буйной фантазии, а теперь изображает путешественника во времени? Но, подумав, я отмёл эту недостойную мысль. Он конечно парень себе на уме, но не до такой же степени! Колесов всегда был честным и искренним и на такие эскапады не способен. Кроме того, я сам посоветовал ему засесть за клавиатуру. В тот момент, когда он в первый раз пришёл ко мне со своей «сказкой», она не была ещё написана. В этом я могу поручиться всем своим педагогическим опытом. Или я никуда не годный учитель, и делайте со мной, что хотите!
Итак, прочтя то, что он написал, я понял две вещи. Во-первых, у Вани явный литературный талант. И, во-вторых, его конструкция стройна и носит ярко выраженный системный характер, в ней всё чётко взаимосвязано… Это, конечно, не значит, что я ему поверил. Упаси, Боже! Однако мне понравилось то, как Иван изложил свою историю. Есть динамичный сюжет, есть образы, характеры. Естественно, его рукописи кое-чего не хватает. Но он может стать писателем, если возьмётся за ум и серьёзно займётся литературой. Ergo – я решил ему помочь, отредактировать его повесть и показать кое-кому в Союзе писателей. Благо, у меня есть там знакомые.
Закончив работу, я увидел перед собой историческую повесть о временах весьма отдалённых и малоизученных. Иван утверждает, что действие происходило в VII веке н. э., и даже называет дату: 697-698 годы. Такая точная датировка применительно к бесписьменному обществу, к пребывавшим на первобытнообщинной стадии развития финно-угорским племенам, уже сама по себе настораживает и вызывает удивление. Впрочем, если автору так хочется назвать определённый год, что ж? Его право.
Место действия обозначено не менее чётко – северный берег Ладожского озера – и выбрано со вкусом. Трудно найти более живописный уголок, объезди хоть весь Северо-запад России. Жаль только, что за достоверность событий и лиц произведения я не могу полностью поручиться. Хотя, историческая достоверность – понятие растяжимое. Говорю это как дипломированный историк. Времена, описанные в повести, удалены от нас более чем на тысячу триста лет, и о событиях протекавших тогда на дальней европейской окраине науке известно катастрофически мало. А уж Приладожье – это и вовсе terra incognita – земля неизвестная, давно отданная на откуп археологам и языковедам. Следовательно, трудно ошибиться там, где наука пока бессильна.
Но, систематизировав всё, что я знаю по описываемому времени-месту и, проштудировав кое-какую литературу, я пришёл к потрясающему выводу. Этот вывод заставил меня по иному взглянуть на Ивана. Дело в том, что юноша абсолютно точно осветил ИЗВЕСТНЫЕ НАУКЕ факты, он буквально ни в чём не погрешил против установленной истины. Пусть мы знаем совсем немного, но и знание этих крупиц доступно лишь специалистам. В школьных учебниках вы этого не найдёте! Я был приятно удивлён глубокими познаниями (или фантастической интуицией?) своего бывшего ученика. Познаниями, которыми, до сих пор, к моему стыду, не обладал его учитель.
Тем с большим сожалением я должен просить у уважаемых читателей прощения за некоторые детали данного повествования. Детали эти религиозного или, скорее, мистического характера. Книга содержит в себе весьма своеобразные духовно-мистические взгляды, отражающие такие возвышенные нравственные позиции, такую неподдельную веру в добро, в человека, что они сделали бы честь проповеднику некоего нового гуманистического вероучения. По мнению И. Колесова, подобные верования были присущи могущественному народу, населявшему нашу землю в незапамятные времена. Оставлю это утверждение целиком на совести автора.
Науке неизвестна подобная система религиозных взглядов. Конечно, было бы приятно думать, что такой глубоко философичный взгляд на вселенную и человека, такие возвышенные и развитые верования и обряды были присущи нашим далёким предкам. Было ли так на самом деле? Наверное, мы уже никогда не узнаем об этом. Пока это только смелая гипотеза идеалиста, молодого человека с большим сердцем.
Всё же, я с удовольствием рекомендую эту книгу людям, неравнодушным к своим корням, а также всем романтикам, искателям «золотого века» во тьме веков. Ведь в наш меркантильный век нужно быть хоть немного романтиком и идеалистом, чтобы понять, что современная техническая цивилизация ведёт нас в никуда, что в погоне за комфортом мы забыли о первейшей необходимости совершенствования души и тела человека. И чтобы выжить и идти вперёд нам прежде нужно мысленно вернуться назад, в начало пути, к суровому, холодному, но чистому утру человечества.
Глава 1. Дом с заколоченными окнами
Почему из всех времён года мне больше всего нравится раннее лето – июнь? Может это рефлексы школьника, которым я был ещё совсем недавно, всего год назад, привычка человека, только что вынырнувшего из затхлой скуки учебных дней и суматошного кошмара экзаменов на прекрасный песчаный берег, над которым несутся пьянящие ветры свободы? Этот длинный до нескончаемости берег называется, как вы понимаете, «Летние каникулы». А может, меня привлекает страна, лежащая за полосой песка? Страна с не запылённой ещё травой, с деревьями, лишь недавно одевшимися в нежно зелёный, салатного оттенка наряд, с растениями, ещё не привыкшими к своим листьям? И каникулы здесь ни при чём, у этой страны другое название, она называется «Начало приключения» или просто «Начало». В этом краю возможно всё, здесь можно встретить новую любовь, новых друзей, новое дело. Нам кажется, что это Начало никогда не перейдёт в Продолжение, не споткнётся о неизбежный Конец. Июнем называем мы этот пир идей, эту вакханалию прожектов.
И в этом году, помня, что «улицы ждут отпечатков наших ног», я с удовольствием встал на непроторенную июньскую тропу, я сделал первый шаг. Как истинный домосед я решил начать с путешествия.
Вы знаете, как прекрасно ранним воскресным утром оказаться на Финляндском вокзале? Вдохнуть адреналиновый воздух старого доброго Финбана, ошалеть от него и закатиться куда-нибудь в Приозерск, в Выборг, к чёрту на рога. Недолго думая, я выбрал Выборг, хоть и ездил туда не раз, и не было в этом городе для меня ничего нового. Выбрал потому, что Приозерск люблю меньше, а на рога мы встать всегда успеем.
Гвоздь программы – башня Олафа оказалась закрытой на ремонт, а гулять по парку Монрепо одному было скучно. Чепуха! Неспешное путешествие по средневековым мостовым финских улочек – тоже, между прочим, интересное занятие. Как я люблю мерить ногами эти узкие, горбатые скандинавские улицы, заходить в уютные магазинчики и кафе, такие западные, европейские с виду, и такие непритязательные, россиянские внутри! Но – странно, в Выборге это несоответствие формы и содержания совсем не раздражает, а только забавляет меня.
Хорошо уже немного уставшему посидеть на скамейке перед памятником славного викинга, основателя города, Торгильса Кнутссона, полюбоваться немыслимо красивыми но, все же, какими-то игрушечными фасадами шведских домов, что почтительно окружают монумент гордого завоевателя. А потом, отдохнув и накушавшись мороженого, вновь глушить ноги, шатаясь по рыночной площади между финскими туесками, африканскими амулетами и русскими матрёшками. И пресытившись базарной суетой, подняться наверх, к прорезанной в могучей карельской скале набережной. К этой немыслимой улице, которая открыта всем ветрам с Балтики и Вуоксы и, как бы, нависает над портом, с его циклопической каменной стеной и старыми кранами, чьи «ноги» так далеко внизу, что дух захватывает, а «головы» и «руки» почти вровень с твоим лицом.
Подмигивать и кивать знакомым барельефам и скульптуркам на домах, всем этим русалкам, королям, воронам, совам и чертям, и обязательно отыскать новую, ещё не виданную тобой личину. Так провести весь день и к вечеру, усталый от впечатлений, с изжогой от пепси-колы и хотдогов – на вокзал, железнодорожный или авто, без разницы. А там последний перекус перед обратной дорогой – гамбургер и пиво, и – адью, прощай, Европа, здравствуй, Россия. В общем, всё как всегда в Выборге.
Только чего-то мне на этот раз не хватало. И я знал чего. Не хватало спокойствия. Тем ранним воскресным утром я прискакал как заполошный на Финбан, чтобы в путешествии обрести душевное равновесие. Но от себя-то, друзья, не убежишь. Дела мои были плохи. Да и деньги были последние.
Так уж получилось, что в эти чудные июньские дни я попал в переплёт и оказался у разбитого корыта. Прошлой осенью, мучаясь угрызениями совести за безалаберно и бездарно просвистевшие школьные годы, за постыдный провал при поступлении в колледж, я сдался на уговоры матери и устроился на работу учеником электромонтёра. Вернее, это она меня устроила. С большим трудом и по протекции подруги, бухгалтерши с завода «Красный пролетарий». Сказать, что работа мне не нравилась, это ничего не сказать, но я восемь месяцев прилежно «монтёрствовал» и даже как-то готовился к грядущему поступлению. Мама не могла на меня нарадоваться, я, скрипя зубами, каждое утро вставал рань ранимую и мотался на другой конец города зарабатывать свои кровные. И вдруг, за два месяца до экзаменов, как гром среди ясного неба, - увольнение по сокращению штатов. Много лет скрипевшему на последнем издыхании «Красному пролетарию» пришёл окончательный капут. Моей рахитической вере в себя – тоже.
Злой и растерзанный, сжимая в руке последнюю зарплату, я позвонил своему приятелю, с которым не виделся почти год. Приятель (его звали Гвоздь, то есть не Гвоздь, конечно, а Даня Цикульский, но это имя я уже забыл), как ни странно, сразу же согласился встретиться и забил стрелки в кабачке на углу Рижского и Ревельского. Тут то всё и завертелось, тут то и пришёл ко мне пушистый песец во всей своей красе.
Посетители этого злачного места имели удовольствие весь вечер, до глубокой ночи видеть, и особенно слышать, пару молодых рослых парней о чём-то до хрипоты споривших. Их басовитая перебранка, иногда она перекрывала даже громыхание музыки, становилась по мере приближения полночи всё менее и менее членораздельной и всё более и более напоминала рык сцепившихся в дружеской схватке кобелей. Один из них (из парней, естественно, не из кобелей), светловолосый детина с детским лицом и кулаками молотобойца всё выкрикивал: «Я их умою! Я их всех ещё умою!», и норовил зграбастать лацканы пиджака собутыльника своей внушительной дланью. Это был я.
Второй был худым, длинным юношей, с чёрными, зализанными волосами, маслеными карими глазами и модной ассирийской бородкой. То был Гвоздь собственной персоной. Он ловко уклонялся от невежливых поползновений приятеля, но и не думал его успокаивать. Казалось, он искренне наслаждался возбуждёнными криками корешка и с удовольствием подзуживал и накручивал его замечаниями типа: «Да что ты им сделаешь? Да что ты можешь?»
Хозяева заведения стоически терпели хамство пьяных юнцов, но только до тех пор, пока у них не кончились деньги. Когда финансовые возможности невоспитанных посетителей были исчерпаны, рестораторы просто и доходчиво намекнули на возможность вызова полиции и грубо вытолкали обанкротившихся гуляк на улицу. Услышав про полицию, Гвоздь дисциплинированно протрезвел, схватил пытающегося оказать сопротивление приятеля в охапку и благоразумно позволил кабатчикам выполнить свой хозяйский долг.
Как я оказался дома – не помню. Кажется, меня доставил Гвоздь, но не факт. Мать отказалась дать разъяснения, надулась и объявила бойкот. Правильно, пьянству – бой. От последней зарплаты осталась сторублёвка, мятая как моё лицо. Точно, ведь платил за веселье я один, Гвоздь даже кошелька не открывал, подлец.
Когда вечером мать решила разомкнуть уста и поговорить с сыном «серьёзно», я был унижен и раздавлен, я был готов на всё, я виновато поскуливал и стучал хвостом об пол. Что-то она скажет?
- Я не смогу тянуть тебя до поступления. – Так начался дипломатический раут. – Да и за учёбу, если поступишь, надо платить. А с чего, я тебя спрашиваю?
- Ну, что-нибудь придумаем, мам… Я найду работу, ты не расстраивайся. – Похоже, в моём тоне не было уверенности.
- Где, дурья башка?! Ну, где ты её теперь найдёшь? Так, ладно… Я уже всё обдумала, ведь твой завод всё равно закрылся бы рано или поздно. Нам надо продать дом.
- Какой дом? – Голова у меня совсем поплыла.
- Ну не квартиру же! Бабушкин дом в Свирске. Не было у нас дачи, да видно теперь уж и не будет. Ничего, переживём. Главное тебя, балбеса, на ноги поставить.
Это был тяжкий удар судьбы. Я очень любил Свирск, любил бывать на каникулах у бабушки, любил её старый, но крепкий дом с окнами на реку, с огромным таинственным чердаком, с живым огнём в чёрной голландской печи. А как хорошо было купаться в Свири, бороться с коварным течением, вволю кувыркаться в чистой, холодной воде, а потом обсыхать на зелёном крутом бережку, лениво наблюдая, как проплывают мимо тебя деловитые, доверху нагруженные самоходки или легкомысленные лайнеры с праздными пассажирами… Не был там уже три года, с самых похорон бабушки. И вот теперь, кажется, побываю. В последний раз.
Две недели я сидел в интернете, приценивался, искал, списывался и созванивался и вот, наконец, кажется, нашёл покупателя. Цифра была, прямо скажем, оскорбительно мала, но ждать мы не могли. Да и не в наших интересах ждать у моря погоды, - цены на жильё в Свирске второй год не росли, а медленно, но неуклонно падали.
Сборы, напутствия, посадка в старый скрипучий междугородний автобус, что об этом рассказывать? Глубокой ночью я протопал от автостанции через плотину ГЭС, через опустевший, заросший бурьяном посёлок Ольховец к бабушкиному дому. Добрался без происшествий, если не считать собаку на набережной Речников, которая решила, что я – её поздний ужин, пришлось схватить палку, а также не считать здоровенного грязного ханурика, угрожающе загородившего мне дорогу на 1-й линии (кажется, не избежать драки), но вежливо попросившего всего лишь закурить.
И вот он, дом. Покосившаяся калитка, прогнившие деревянные плашки панели, пустая собачья конура под кухонным окном. Когда-то из неё с радостным лаем выкатывалась мне навстречу здоровенная чёрно-пегая животина, подскакивала, кидала лапы на грудь, улыбалась во всю крокодилью пасть и – носом к карману: «Принёс? Давай, угощай!». Его звали Рэкс Второй – беспородный, лайкообразный, невероятно сильный и зверски преданный. А ведь помню я и Рэкса Первого – русского спаниеля, головастого, самолюбивого аристократа, любимца дедушки… Возле конуры валяется погнутая, проржавевшая миска. Больше не кому и де для кого охранять дом. Ещё три шага, и передо мной зелёная дверь с навесным замком. Пришёл!
В доме напряжённая, давящая на уши тишина и кромешная тьма, - окна заколочены, электричество отключено. Но я ориентируюсь здесь и с закрытыми глазами. Уверенно подхожу к буфету, безошибочно нашариваю дверцу, в нос ударяет знакомый с детства запах старых ложек и слежавшихся леденцов. Всё на месте, всё осталось как прежде, вот они – свечи. Теперь можно раздеться, затопить плиту, перекусить с дороги, выпить чаю.
Я лежу на старом продавленном диване в горнице. Передо мною два заколоченных досками окна, но я их всё-таки вижу, потому что сквозь щели чуть-чуть пробивается уличный свет. Из соседней комнаты тоже падает свет, там щель побольше. В простенке между окнами – старенький телевизор «Крым». Сколько же фильмов я по нему посмотрел, живя у стариков на каникулах? Ну, во-первых, все детские, начиная с «Кощея Бессмертного» и заканчивая «Гостьей из будущего»… Да, почитай, и все, какие знаю, взрослые советские фильмы открыл мне допотопный чёрно-белый телик. А теперь это волшебное окно в мир, глядит во мрак пустым, давно погасшим экраном.
Глаза всё больше привыкают к темноте. Я вижу потолок с выпуклым бревном матицы, старую трёхрожковую люстру шестидесятых годов, различаю портрет прадедушки, висящий над телевизором. Лица на портрете не разглядеть, но я знаю, что он смотрит на меня, горестно подперев голову одной рукой, держа мундштук с сигаретой в другой. А вон там, в дальнем углу, рамочка с фотографиями бабушки, прабабушки, ещё одного прадедушки – всех моих предков. Их глаза не видны из темноты, но я знаю, что они смотрят на меня. О-хо-хо, думаю, недовольны они мной. Ведь я пришёл, чтобы продать их дом. Чтобы отдать его чужим людям. Но разве я виноват?!
Сон подстерёг меня, как старый опытный охотник подстерегает глухаря, лёжа в кустах на краю токовища, с верной двустволкой в руках. Мне приснилось, что уже пришло утро, и я встал с дивана и отправился в город, на встречу с покупателем. Этот ещё молодой, но уже изрядно растолстевший и обрюзгший мужик, высокомерно, через губу, разговаривает со мной, опершись рукой о капот своего «Лексуса». Мы стоим на городской площади, и жаркое летнее солнце нещадно палит и плавит грязный, потрескавшийся асфальт. Я читаю договор, а он отсчитывает стодолларовые бумажки потными, липкими от жары руками. Покупатель, глядя в сторону, небрежно тычет мне в руки деньги, и я чувствую, какие они влажные от его пота. Поспешно засовываю пачку в задний карман брюк. Но только успеваю удивиться, зачем же прятать деньги в задний карман, ведь это ненадёжно, как просыпаюсь.
Ночь. Комната всё так же темна. Различаю во мраке поднятую лапу деревянного резного медведя – украшение бабушкиной настенной аптечки, слушаю, как воет где-то далеко собака, с тревогой думаю о завтрашнем дне и… снова засыпаю. Продолжается всё тот же прерванный сон, только теперь мы сидим за столом в горнице. Нас трое: я, покупатель и нотариус. Перед нами какие-то бумаги. Покупатель протягивает мне ручку, я подписываю договор и ощупываю задний карман, - на месте ли деньги? Вытаскиваю пачку, чтобы пересчитать. Купюры почему-то не зелёные, а красные. Вот чудо! Это же советские десятирублёвки. Но нотариус усталым будничным голосом объясняет, что всё правильно, всё так и должно быть после подписания договора.
- Сейчас три часа ночи, - говорит покупатель, - завтра, в полдень я вступаю во владение домом. К этому времени тебя, Иван (после заключения сделки он подобрел и перешёл со мной на «ты»), уже не должно быть здесь. Я перевезу сюда свою семью и вещи. А сейчас мне пора спать. Спокойной ночи!
Они вежливо прощаются и уходят. Я зачем-то выхожу за калитку и долго смотрю, как колыхается на ухабах разбитой дороги его шикарный «Лексус». С реки веет прохладой, я уже собираюсь вернуться в дом, как вдруг замечаю на улице три тёмные мужские фигуры. Они стоят и озираются по сторонам, явно кого-то ищут. В одном из них я сразу узнаю Гвоздя. «Он выследил меня. Он хочет отнять деньги!» - обжигает меня страшная догадка. Пригнувшись, на цыпочках, я проскальзываю в дом и запираю дверь. Пройдя в дальнюю комнату, окна которой выходят на улицу, я приникаю глазом к толстой щели между досок, которыми заколочено окно.
Через минуту по улице проходят Гвоздь и двое незнакомых мужчин. У моего приятеля на голове странная бейсболка, напоминающая викингский шлем, а у двух незнакомцев вид настоящих громил. Они подходят к дому, останавливаются, Гвоздь внимательно смотрит на нашу калитку, потом машет приятелям рукой, и они уходят дальше по улице. Ещё минуту доносятся их приглушённые голоса, потом всё стихает. У меня вырывается вздох облегчения, – опасность миновала! Старые часы на серванте чуть слышно тикают и показывают половину четвёртого. Странно, не помню, чтобы я заводил их, когда приехал, наверно, я сделал это автоматически. Однако, скоро утро, и надо поспать. Я прохожу в горницу, снова ложусь на диван и чутко прислушиваюсь, не раздадутся ли на улице голоса тех троих. Но, нет, всё тихо. Успокоенный мирной предутренней тишиной, я быстро засыпаю.
Сколько прошло времени, - не знаю. Можно ли вообще вести счёт времени, когда ты спишь? Нет, кажется, это ещё никому не удавалось. В общем, через столько-то минут или часов я снова услышал голоса. Но на этот раз они доносились не с улицы, не снаружи, они звучали внутри дома, очень близко, как будто из-за моей спины. Открываю глаза, но вокруг полнейший мрак. Не видно ни окон, ни потолка, ничего. Старательно прислушиваюсь. Говорящих двое.
- Ещё раз я спрашиваю тебя, уверена ли ты, что у нас нет другого выхода? – пробасил густой сердитый мужской голос.
- Не надо тревожиться, дядя. Я всегда уверена в том, что говорю! – ответил высокий, певучий, явно женский голос. И голос этот меня немного успокоил, ведь среди троих моих преследователей не было женщины.
- Но этот юноша так молод, – продолжал возражать мужчина, – и потом, он такой доверчивый, наивный, беззащитный какой-то. Подумай, племянница, справится ли он? Задача очень трудна.
- Вот и славно, что он молод и наивен. Другой нам и не подошёл бы. Хитрых и опытных у нас хоть пруд пруди, а какой от них толк? Он чист душой, и это мне нравится. – Говорящая засмеялась лёгким, беззаботным даже, можно сказать, озорным смехом. – А не справится, ты, кузнец, поможешь ему.
- Ох уж мне эта твоя беспечность, Лада! Что проку говорить с вами, с жёнами?! Вам бы всё только «нравится» да «не нравится»… А обычаев то он не знает, а языка то не разумеет!
- Что – обычаи? Обучится, не дурак. А что до языка, то дам я ему язык. Кому он там нужен, немой?
- Неужели к мельнице пойдёшь? Закона не знаешь? Да виданное ли дело, человеку, знание великое, священное открывать? Язык единый, язык Адамов дарить? – Голос мужчины загремел болью и негодованием.
- Виданное ли дело, говоришь? А про апостолов ты, дядюшка, забыл? Или, скажешь, время не то? Или, думаешь, Земля сейчас в меньшей беде, в меньшей опасности пребывает, чем тогда? Чую, знаю, - должна я к мельнице идти. Тяжко, страшно мне, а пойду! Моя вина – мой ответ… И ты мне не смеешь, не можешь запретить, кузнец.
- Любо! Любо слышать речи такие, милая племянница. Правду сказала ты, - беда горькая, беда великая идёт. А коли так, то и дела великие нужны, чтобы её отвратить. Если мы сейчас человеков не убережём, - какое нам потом оправдание, что Закона боялись? Так пусть же даст ему язык святая вертушка, раз дело того требует... Ну а я присмотрю за ним, помогу юному, чем могу. Он ведь совсем…
- Тсс! Тише, дядюшка. Слышу, доченька моя по небу бежит. Заря занимается. Пора и нам спешить. В этот день и свершим…
За окнами звонко зачирикала птичка, и тут я, наконец, пробудился от своих тяжких сновидений. Ну и ночка! Что же это мне пригрезилось? Ладно, хорошо – покупка, продажа, нотариус – это я понимаю. Но то, что было потом… Эти голоса. И о чём они там говорили? Белиберда какая-то! Так, так, погодите… Это как же я во сне лёг спать? И там мне приснилось, что я вижу сон? То есть, если голоса – это сон, тогда то, что было до этого – продажа дома и Гвоздь – это всё явь? Да, нет же, не явь, конечно. Вот и часы, кстати сказать, стоят. Значит, получается, сон во сне, двухслойное такое сновидение. Ну и ну. Вот что значит улечься спать в заколоченном, заброшенном доме. Да и волнение, утомлённость с дороги…
Так я разговаривал сам с собой по своей дурацкой привычке, а тем временем, всё же, не забывал умываться, одеваться и кипятить чайник, благо дров я вчера принёс достаточно. Напившись чаю с мамиными бутербродами, я принялся за дело. Во-первых, нашёл чемоданчик с инструментами и отодрал доски с двух окон. Чтобы, значит, покупатель смог обозреть дом изнутри. Во-вторых, занялся уборкой. В этом деле тоже была своя очерёдность: сперва пошёл в сарай и наколол новых дров, потом поставил на плиту кипятиться бак с водой, для влажной уборки, а затем начал искать таз. Тут меня постигло разочарование, таза, подходящего для мытья пола я не нашёл. Странно, куда это он делся? Ведь был таз, я прекрасно помню, эмалированный такой с синей каёмочкой, слегка оббитый. Но зато я отыскал медный таз для варенья – бабушкино сокровище, уникальная вещь по нынешним временам. Мать мне строго-настрого приказала разыскать его и привезти в Питер.
Ах, Боже мой, сколько вкуснейших пенок было выложено бабушкой на блюдечко и скормлено мне, любимому внуку, пока она готовила в этом священном сосуде своё восхитительное, ни с чем несравнимое варенье: клубничное, малиновое, черничное, о-о-о смородиновое, м-м-м брусничное… И, конечно же, непременно, всеобязательно – моё любимое крыжовниковое! И вот теперь я собираюсь мыть из этого ценнейшего таза грязный пол. Экое свинство! У меня даже заныла макушка от воображаемого подзатыльника, который могла бы отвесить мне бабушка, если бы была жива. Да что делать? Как говорится: «Снявши голову…».
Я принёс тряпки, швабру и таз с водой в дальнюю комнату и уже совсем собрался, как говорят местные жители – речники, драить палубу, да призадумался. Взгляд мой упал на старинное трюмо с огромным, почти в рост человека зеркалом. Вчера, в темноте, я про него совсем забыл. Разумеется, его тоже надо помыть, или хотя бы протереть, вон, сколько пылищи! Уличного света для этого дела мне показалось мало, и я принёс с кухни вчерашнюю свечку на блюдце. Поставив её на трюмо и глядя на отражение каплевидного огонька я даже пошутил сам с собой, сказав, что всё это здорово напоминает спиритический сеанс или рождественское гадание невест.
Так, при уличном и свечном освещении я стирал пыль веков, глядел на своё отражение, и сердце моё сжималось от жалости, - отдавать такую вещь… Не скажу, что мне было не жаль всего остального, каждая вещь в этом доме пела и нашёптывала мне о счастливых детских годах. Но это древнее зерцало глядело мне прямо в душу. Как память человека хранит дорогие образы, а семейный альбом сохраняет старые фотографии, так оно берегло отражения всех моих лет. Перед ним гримасничал пятилетний ребёнок, ему показывал язык двенадцатилетний отрок, глядясь в него, причёсывался и прихорашивался, собираясь на танцы семнадцатилетний юноша. И сейчас в нём снова был я – весь от пяток до макушки, целиком. Как и много лет назад, как и всегда, ведь, сколько я помню себя и это зеркало, мы всегда были вместе – оно и моё отражение.
- Конечно, - спокойно скажете вы, - в этом нет ничего сверхъестественного, более того, - добавите вы, - только так и должно быть. Но я с этим не согласен, нет. Мне так не кажется, хотя бы потому, что вы об этом не задумывались и не испытывали настоящей, всамделишной скорби (а не какой-то там банальной ностальгии) от прощания с живым существом – с зеркалом своего детства, а вот я задумался и испытал…
Так я предавался грусти, бережно протирая зеркало, и отвел от него свой затуманенный взор (да простят мне читатели это выспреннее выражение) только тогда, когда край моего глаза, совершенно независимо от меня, заметил, в окне какое-то движение. Заметил, зафиксировал и послал в мозг сигнал опасности. Глядя в окно, на улицу уже двумя полными внимания глазами, я увидел там… Нет, мне это, наверно, мерещится, этого же не может быть! И всё же, как бы странно это не прозвучало, я увидел три мужские фигуры, идущие мимо дома и уже останавливающиеся, уже глядящие на его окна прищуренными, прицеливающимися взглядами. И одной из этих фигур был Гвоздь.
Я не успел ничего подумать, не успел толком проанализировать эту дикую по своей неправдоподобности ситуацию, как уже встретился глазами с Гвоздём и уже заметил в его глазах торжествующую усмешку.
То, что произошло дальше, я помню весьма смутно, так как здорово ударился тогда головой. Да, честно говоря, всё это с трудом поддаётся описанию. Кажется, я испуганно отпрянул от окна. Не потому, что испугался Гвоздя и двух его громил, а потому, что… Словом, вы помните, что я рассказывал про мой сон. Потом, вроде бы, я заметался по комнате в поисках какого-нибудь тяжёлого предмета для самообороны. Нашёл только швабру и вновь подскочил к окну. Но тут, сдаётся мне, я сообразил, что утром, идя за дровами, я не запер входную дверь. А оборону лучше держать при закрытых дверях, это ясно и без курса военной академии. Сообразив это, я резко отскочил от окна и, уже поворачиваясь к нему спиной, почувствовал, что нога угодила во что-то мокрое. А в следующее мгновение я понял, что лечу, качусь, еду на всех порах к зеркалу совершенно помимо моего желания. Наверное, впопыхах наступил в медный таз с водой. Он поехал, а я не успел выбросить вперёд руки.
Сильный, очень болезненный удар головой. Нет, нет, я не потерял сознания. Я всё видел: треснувшее зеркало, искры из глаз и сменившую искры кромешную тьму. И ощутил долгое, мучительно долгое падение.
Глава 2. Людики мы
«Ну что же это такое?! Ой-вой, Хозяин Неба, никогда такого не было! Долго, ох как долго не всходит рожь!» - сокрушался старик Вянёй, проходя мимо своего маленького поля. И действительно, от ночных ли заморозков, от недостатка ли влаги, а, может быть, и от злобной зависти Лембоя, расточки ржи только-только начинали проклёвываться. Да и то, не везде, не ровной щёткой, а вразнобой, не дружно тянулись они из подсохшей, но тщательно перекопанной, аккуратно проборонённой земли. Вообще-то за свою долгую жизнь видывал Вянёй и худшие годы. Видывал и полный неурожай и голод... Всяко бывало. Но только там, где других не выручали из беды ни трудолюбие, ни умелые руки мастера, его всегда выручали верные сети, невода, мерёжи, катиски и прочие рыболовные снасти. А пуще всего выручали опыт, ловецкое счастье и страстная любовь к воде, лодкам и рыбной ловле. Там, где другие доставали лишь на жидкую ушицу, у старика Вянёя с говорящим прозвищем Куха, то есть – судак, на дне лодки дрыгался и бил хвостами добрый обильный улов – благословение водного хозяина Ведехине.
Вот и сегодня старик поднялся рань-ранимую, чтобы отсидеть зорьку в своём заветном затончике на Сувири, реке опасной, своенравной, страшной в своей холодной огромности, но крепко полюбившейся, лёгшей на самое сердце Вянёя, повидавшего на своём веку многие земли и многие воды.
По правде сказать, сегодня старика разбудила совсем не мысль о рыбалке. Среди ночи послышался ему раскат грома. Что за чудо? Грозы нет и, как будто, не предвидится. Встал, выглянул в окно, вышел во двор – нет, всё тихо белой ночью. Ветерок легонько с полудня веет – сухой, тёплый. Духоты нет, откуда быть грозе? Верно, пригрезилось? Однако сна как не бывало. Тут уж и засобирался на зорьку, вышел крадучись, жену не разбудив. Пусть поспит, корову доить рано, Кирьё ещё не мычала. Успеет, наработается, набегается за день, пусть поспит старая.
Тропинка к берегу привычно ложилась под ноги – светло. Хотя, дорожку эту он найдёт и зимой, в ночь под праздник Коловорота. Своими ногами протоптана. За грядками репы, за ржаным полем, за обросшей мхом косой изгородью небольшой сосновый лесок, а там налево, через ивняк вниз, к ручью Леппяоя. Тепло, тихо-то как перед зарёй, хорошо идти привычным путём по земле, давно им обжитой, давно ставшей своей… Хой, что это?! Вянёй резко остановился, будто ударился лбом о косяк. Куст прибрежной ракиты, на котором рыбак не раз сушил невод, был сломан. Не сломан даже, срезан наискось, будто взмахом огромной косы великана. Под кустом что-то ярко белело. Куха прищурил старые глаза. Рядом с порубленной ракитой, наполовину скрытый в зарослях крапивы, лежал ничком тот самый великан. Здоровенный мужик. Без косы. И голый, к тому же…
… Очнулся я, братцы мои, на какой-то бетонной площадке, жёсткой и очень горячей от палящего солнца. Лежу, голова гудит, ноет нестерпимо, а к горлу подкатывает тошнота. Глаз открыть не могу, левая щека больно вдавилась в шершавый бетон. Всё-таки приоткрыл один глаз, солнце режет, и слёзы мешают глядеть. Интересно, где я? Пробую открыть второй глаз… Справа от себя вижу кирпичное двухэтажное здание, как будто, оно мне знакомо. Неужели, это мой детский сад? И лежу я перед ним с разбитой головой, и ко мне уже бежит наша старая воспитательница. Ну да, вспомнил! Кружился я, кружился, раскинув руки, хотел взлететь как птичка, и вот – на тебе – рухнул башкой на бетон. Анна Николаевна, так зовут воспитательницу, наклоняется и с ужасом смотрит мне в лицо. Она что-то шепчет, но слов я понять не могу, не разбираю. И вижу её плохо, в глазах всё плывёт. Меня осторожно переворачивают на спину, брызгают в лицо водой.
Да, так хорошо! От воды становится легче, я, наконец, слышу её голос, разбираю слова: «Кто ты? Откуда ты взялся?». Сквозь пелену слёз смутно проступает её лицо. Да это же вовсе не воспитательница детского сада! Какой-то незнакомый старик: серые, выцветшие глаза, смуглая обветренная на солнце кожа, широкая борода до груди. Ой, мама, где же я?!
- Кто ты такой? Кто?.. Ты?.. Такой?.. – медленно, терпеливо, чуть не по слогам повторяет незнакомец. И говорит он со мной не по-русски, но, вот чудеса, я его понимаю. Наверное, это снова сон. Надо бы ему ответить. Открываю рот, но слова родного языка как будто исчезли из моей больной головушки. Однако звон в ушах понемногу утихает. Ага, вспомнил, как надо отвечать.
- Меня зовут Ваня, Иван, моя… э-э моё прозвище Колесов. А где я? Вы кто?
- Вянёй? Вянёй Коллосо? Хе-е… тёзка? – удивлённо протянул старик. – Мы-то кто, спрашиваешь? Людики мы!
- Людики, - я мучительно вспоминал, где слышал это смешное слово. Ах да, вспомнил, учитель истории, рассказывая нам о присоединении Финляндии к России, пустился зачем-то в долгое перечисление финно-угорских языков. Упоминание им лопарей и людиков приятно развеселило заскучавших было учеников. – Людики, говорите? Это карелы – людики?
- Зачем карелы? Не карелы мы, – старик, казалось, был сильно озадачен, - хотя, знаешь, они часто здесь бывают. У меня даже зять карел… А ты, зеленоглазый, похож на него. По-нашему говоришь чисто, но как-то чудно. Из каких будешь?
- Я русский. Приехал из… как это?.. из города на Неве. Вчера вечером прибыл сюда, в… чёрт, забыл!.. в город на Свири. – Я быстро лопотал на местном, людиковском языке. Балакал вполне свободно, но вот с географическими названиями и с именами была досадная пробуксовочка. Например, не знал, как сказать «автобус» на здешнем наречии, да и по-русски забыл как это звучит.
- Ты русс? Хо-хо! Видал я руссов! Однажды видал на Ладоге, да на моё счастье, Водный хозяин уберёг от знакомства с ними. Лодочку нашу туманом скрыло, вот их корабль и проскочил мимо. А то бы… – дед с большим сомнением смерил меня взглядом. – Может, ты и русс, здоровый парнина, ничего не скажешь, да только на воина, тем более на морского разбойника никак не похож. Да и что руссам здесь делать? Ладно! Кто бы ты ни был, мил человек, сейчас ты мой гость. Хоть и не звал я тебя, а уважить должен. Вставай, пойдём в дом. Погоди, где же одёжа твоя, юноша?
- Не знаю. Наверно, в доме осталась, – сказал я без всякого удивления. Чему удивляться, когда это сон? Забавный такой сон. Фэнтэзи. Кажется, я уже начинаю привыкать к приключенческим сновидениям. И игра мне эта нравится. Посмотрим, что будет дальше?
А дальше старик снял с плеча сумку из какой-то мешковины, заботливо подложил под мою многострадальную голову и, буркнув: «Подожди здесь!» – исчез в лесу. Через четверть часа он вернулся со свёртком в руках. С поклоном протянул мне: «Не побрезгуй, тёзка, моей рабочей одёжей».
Хм, уважительный дед. Состоялось моё облачение: широкие, очень удобные штаны и рубаха навыпуск. Не лохмотья какие-нибудь, всё чистое, опрятное, новое. Одежда, похоже, льняная, некрашеная, к телу прилегает приятно, только коротковата для меня. Сам старик одет точно так же, за исключением ворота рубахи, он у него расшит затейливой такой красной вышивкой. И ещё на нём пояс. Кожаный, плетёный, полоски кожи в три цвета: чёрный, красный и жёлтый. Пижонский такой поясок! А на подпояске висят на верёвочках разные мешочки, и заткнут за неё топорик. Сразу видно – оружие, бородка узкая, длинная, рукоятка ловкая, резная. Вот, значит как – мы мирные люди, но наш бронепоезд… Ладно, оделся я, пошёл вслед за вежливым аборигеном. Надеюсь, его фамилия не Сусанин.
В общем, друзья, прожил я в гостях у деда Вянёя с неделю и кое-что начал понимать. Поначалу я всё думал, что сплю. Но нет, смотрю, не получается! Засыпаю в средневековой избе на первобытной лавке, доска у лавки шириной эдак сантиметров восемьдесят, и просыпаюсь на той же лавке, возле очага из булыжников. Два-три дня прожил и понял – не сплю! Это значит что? А то, что попал я ребята в чужой мир. В мир древний и жутко не похожий на наш. Как вам это понравится? Зеркало. Зеркало! Ну, конечно же, это зеркало всё натворило. Кстати, я его сломал. Лбом разбил на кусочки. У меня даже шрам на лбу до сих пор остался. А это, товарищи, что может означать? Да то, что трамвай идёт в парк и обратно не пойдёт, нет мне дороги назад! Вот такие пироги.
Вообще-то, я не сильно страдаю, мне здесь пока нравится. Маму, конечно, жалко. Да, что поделаешь… Ну, а кроме этого? Что я забыл в своём-то мире, что я там оставил? Крупную должность ученика электромонтёра? Любимого друга Гвоздя? Жалкие бабки за так и не проданный дом?..
Кстати, о доме. Здесь, в этом мире, география, по-моему, такая же, как в нашем. Ну, или почти такая, я ещё не разобрался. Родная моя река Свирь, или Сувирь, как мы её здесь называем, находится на своём месте и бежит в ту же сторону. Только берега её не ольхой да ивой заросли, как в моё время, а черными еловыми, да красными сосновыми лесами. Сама она, чуток поуже, но куда стремительней. Выше по течению залегли грозные стражи реки – пороги. Сам я их не видел, но Вянёй рассказывал, что обойти их на лодке, а тем более на ладье не каждый сможет. Привычка нужна и сноровка немалая.
Под первым отсюда порогом, на другом, на левом берегу располагалась деревня, звалась Коскен-ал, что значит «под порогом». Деревенька мала – дворов пять иль шесть, но и она показалась слишком людной для Вянёя. Давно ушёл он из неё на правый берег, облюбовал себе местечко тихое и уединённое. Лишь изредка наведывался туда рыбак, покупал соль и кузнечные изделия. Выменивал их на меха и шкуры, да на добрые холсты, вытканные умелыми руками жены.
Против дома Кухи на реке затон, в него впадает бурный ручей. Тот самый, затончик, в котором я ещё мальчишкой любил купаться и тайком забираться в соседскую лодку. Ручей этот, между прочим, называется здесь Леппяоя (у нас он никак не назывался, потерял, бедный, своё имя), что значит – Ольховый ручей. Вот он, оказывается, Ольховец-то откуда пошёл! Не знали?
Правда, самого Ольховца здесь ещё нет и в помине, не построили. Это я так говорю – ещё – на тот случай, если этот мир есть далёкое прошлое нашего мира. Но, не факт. Ладно, потом разберёмся. Так вот, на берегу Свири всё так же растут вековые сосны. И вообще, здесь кругом лес, куда ни глянь. Огромный, первобытный, древний. Древний, но не дремучий. Старик Вянёй его основательно почистил, окультурил, тропинок натоптал. Ходишь по нему как по парку Екатерингоф, птичек слушаешь, силки проверяешь, озоном дышишь. Хорошо!
Но я опять отвлёкся. А хотел сказать про дом. Представьте себе, что дом моего почтенного рыбака, вместительная такая изба из кондовых брёвен, стоит на том же самом месте, что и бабушкин дом! Ну, или близко к тому месту. Вот ведь, преемственность поколений! Нет, всё-таки не случайно я сюда свалился, совсем не случайно.
Живут здесь люди хорошо. Крепко живут, основательно, не своротишь. Население это, как я уже говорил, называется людиками. Это народ и немаленький! Мне жена Вянёя про них порассказала. Симпатичная такая бабуля, черноглазая, кругленькая и бойкая. Большая охотница наряжаться, каждый день на ней новый платок или передник, и всё богато расшито да изузорено. И большая любительница посудачить. Это мне на руку, надо же где-то добывать развет-данные. Сам-то языком трепать не любит. Ничего не говорит и меня ни о чём не расспрашивает. Кормит и ничего делать не заставляет. Мне неудобно, я сам за ним всюду хожу и всё делать помогаю: и рыбачить, и лодки смолить, и дрова рубить, и деревья валить, и… Опять отвлёкся!
Ну вот, народ большой – тридцать дней пути на юг, до большого озера Илмери, двадцать дней на запад, до реки Мутной, а что на восток, так там и вовсе дни без счёту. Там, на востоке, у истока Сувири, огромное озеро Иэнине, по берегам его густо живут людики. И за Иэнине они тоже живут, но редко, там леса бескрайние, почти нехоженые. И только на севере край земли людиков всего в двух-трёх днях пути. Бродят там дикие лаппи, оленей едят, в чумах из шкур оленьих живут. Молятся поганые солнцу и сыну солнца, злому Палвайне.
На западе, у устья Свири – Ладожское озеро, которое здесь называют морем. Там живёт народ ливвы, которые состоят в каком-то дальнем родстве с людиками. Обычаи, вера у них одна, но друг с другом не ладят. Это нам понятно, тема знакомая – добрососедские отношения. По Ладоге местные рыбаки-охотники не плавают, боятся. Там хозяева карелы, с ними, говорят, не забалуешь. А хуже всего то, что заплывают туда из Варяжского моря на больших боевых кораблях руссы.
- Ты, паря, видно, врёшь, что из руссов. Уж прости меня, глупую бабу, ты на них нисколечко не похож. У руссов, говорят, глаза кровью налитые, злобой горят, они, злодеи, все с ног до головы оружием обвешаны, на всех шеломы железные, рубахи кольчужные. Они по всем морям плавают, рабов себе ловят и бьют их смертным боем. От энтих страшенных разбойников живым ещё никто не уходил. Уж энти то убийцы бессердечные для наших людиков, что саженная щука для плотички. Ам – и нету!
Так рассказывала жена Кухи, суча кудель, или работая за ткацким станом. В один из моих первых вечеров в этом древнем мире довелось мне услышать от неё и целую сказку, а может быть и правдивое предание. Мы со стариком только что вернулись из леса, где Вянёй с моей помощью поставил и насторожил новые свои ловушки и капканы. Ну вот, вышли мы из леса, переплыли на лодочке на нашу сторону, вытащили чёлн на берег, да и ввалились в избушку усталые и довольные, предвкушая вкусный ужин и не ожидая никакого подвоха.
- А где же это ты, отец, капканы поставил, уж не на Берёзовой ли горке? – бабушка прицелилась в мужа бдительным ВОХРовским прищуром и, узрев виновато бегающие глазки Вянёя, распалилась не на шутку, – Эт-та что ж ты, пенёк замшелый, удумал? Святое место поганить?! Не упокоенный дух Кулдакойры тревожить?!
Чтобы отвлечь хозяйку и уберечь старика от её праведного гнева я, на правах невежественного чужака-пришельца, попросил бабушку рассказать – в чём святость Берёзовой Горки и что это ещё за Кулдакойра такая.
- В нашей деревне, милок, в Коскен-ал (я ведь оттуда родом), все знают эту историю, и никто никогда не посмеет охотиться или ставить ловушки на Берёзовой Горке. Разве только приезжие, да нечестивцы разные, – гневный взгляд на мужа, – позволяют себе подобное! Кулдакойр, то есть Золотая Собака, одна хозяйка того места. Ещё моя прабабушка (пусть душа её вечно пребывает в милости у отца нашего – Хозяина Неба и матери – Хранительницы Реки!) рассказывала мне про неё. Ох, давно это было, мала я была как пташка, а всё помню…
Жил в деревне Коскен-ал один мужчина. Имени его я тебе не скажу. Не за чем и без того отягчать его грешную душу. Люди говорят, он первый поставил свою избу на свирском берегу, под порогом Сийгакоски. Основатель, значит, нашего селения. Был он страстный охотник, зверолов, собак держал всяких, и на зайца, и на лису, и на медведя. Только одна собачка была ему особенно мила. Чёрно-белая, гладкошёрстая, широкогрудая сучка. Умная была, ласковая, любую дичь брала, речь человеческую лучше иных людей понимала. Во-от... Пошёл однажды её хозяин на охоту, да на медведя-то шатуна и наскочи! Быть бы ему мёртву, совсем было заломал его лесной хозяин, да верная собака спасла. Кинулась бесстрашная на спину медведю, впилась зубами в шкуру, повисла на его толстой шее. Зверь бросил человека мять, оторвал от себя собаку, да и шмякнул её об сосну. Только к охотнику обернулся, чтобы, значит, закончить с ним прерванный свой разговор, как получил рогатиной прямо в сердце. Мужик-то очухался, да и изготовился, пока его собака медведю горло грызла.
Решил счастливый охотник спасительницу свою похоронить. Ну, сходил домой за мотыгой, за ломом и начал могилку собачью копать. И двух вершков не откопал, как лом его звякнул о железо. Что такое? Разрыл, раскидал землю, видит – бронзовый короб. А в коробе том, милок, камни самоцветные, жемчуга морские, гривны серебряные, монеты золотые… И за день не счесть всего богатства.
И что ж ты, юноша, думаешь, принесло ему то богатство счастье? Нет, не принесло! Он ведь, змей чёрный как деньги увидел, так про бедную собачку, про спасительницу свою и думать забыл. Бросил её гнить возле лесной ямы, а сам побежал в деревню. Кутить да богатство проматывать. Шесть дней пил-гулял, а на седьмой его дружки-собутыльники дубиной-то по голове и пристукнули. Из-за денег, значит. Так и сгинул, бедолага, ну да туда ему и дорога. Не надо своих спасителей забывать, дело недоделанным оставлять, да перед пьяными мордами богатством хвастать!
А отважная чёрно-белая собака так и осталась не погребённой. Жалостливо воет она ночами, наводит тоску на рыбаков, греющихся у ночного костра. А днём, как увидит случайного путника, так обернётся та собачка молодой красивой женщиной, подойдёт к человеку и гулким замогильным голосом говорит: «Похорони меня, добрый человек. Я свою службу хозяину честно отслужила, отслужу и тебе, своему благодетелю. Ведь в яме-то моей, под белым плоским камнем, лежит богатство невиданное. Против него все деньги из бронзового короба моего хозяина – просто ломанная медная монета. Кто клад тот найдёт, тот навеки счастлив будет, ни в чём нужды не узнает. Только похорони меня добрый человек». И застонет и завоет по собачьи. И зубки ровные белые женские превратятся в страшные острые клыки… Так никого и не может несчастная уговорить. Все от неё, как от огня шарахаются, убегают как полоумные и на следующий день забывают где, в каком месте Кулдакойр им повстречалась…
Вот такую жуткую сказку рассказала мне жена Кухи. Я так прикинул, что Берёзовая Горка, расположенная на левом берегу Свири, возвышается аккурат на том месте, где в моё время стоял заброшенный, полуразвалившийся Дом Пионеров. Вот, оказывается, какая легенда витает над кронами старых деревьев Пионерского парка в Свирске.
Ещё стало мне известно от словоохотливой старухи, что живут людики не как-нибудь, а по законам, подчиняются старшим. Есть у них и старейшины родов и главный князь есть. А как же? Сидит этот главный в крепком городе возле Ладоги-моря, на берегу реки Мутной, и всем мутит. То есть, я хотел сказать – управляет. Зовут его Лехви Острое Копыто, и наш Вянёй приходится ему дальней роднёй. Потому дед-рыбак живёт вольно, в войске не служит (а есть у князя и войско, и немалое), повинностей не несёт и только платит раз в год налог рыбой, птицей, шкурами и пушниной.
А ещё есть у моих хозяев – стариков старший сын – воевода на северном рубеже – гроза поганых лаппи. И есть дочь – известная знахарка, ведунья и… т-с-с… на ушко, по секрету – сильная колдунья. Есть и другие дети, но те далеко, а эти двое здесь, можно сказать, под боком. Он – на Пидьма-озере, она в другой стороне, на озере Лунном.
Как я уже говорил, относились ко мне хозяева очень хорошо, поили-кормили, общались вежливо с уважением. Хоть и не заслужил я ещё ничем их уважения. Но так уж тут принято, я – гость. Особа чуть ли не священная. Какое-то время я ещё могу находиться под защитой закона гостеприимства. Но что будет потом, когда известный срок иссякнет? Я чувствовал и небольшой холодок, и большую настороженность в их отношении. Особенно со стороны хозяина.
На восьмой или девятый день моего пребывания в древнем мире встал старик рано-рано и засуетился, засобирался. Я по своему обыкновению тут как тут, гляжу чем помочь, только больше мешаю, кручусь под ногами. Посопел дед и говорит:
- Вот что, парень, пойдём на двор, посидим. Ломит старые кости, погрею на солнышке. – Я вижу, что Куха хочет поговорить, созрел для серьёзного разговора. Что ж, действительно, пора, так сказать, обсудить мои дальнейшие планы. Только заговорил Вянёй совсем не о том, о чём я думал. Зашёл с другого боку.
- Ты, тёзка, я гляжу, не женатый ещё? – вопросил он, удобно примостившись на завалинке, довольно, как кот, зажмурив глаза и весь, казалось, уйдя в сладостный процесс приёма солнечных ванн.
- Не-ет ещё… - только и проблеял я, сбитый с толку таким началом.
- Оно так, оно так… К чему спешить? Поживи пока молодой, не торопись. Оглядись хорошенько, посмотри мир. Или ты уж посмотрел? Мир то?
- Да как ва… тебе сказать? - Я старательно привыкал к принятому тут «тыканью». Слово «Вы» здесь понимали исключительно в смысле множественности. – Как тебе, Вянёй, сказать? Кое-что посмотрел, – с хитрой осторожностью ответил я. До поры, до времени лучше уходить от прямых ответов. Будем пока что заводить рака за камень.
- Так, так. Посмотрел, дело понятное. Только… Только не наш ты, Вянёй, мир смотрел! Нашей жизни ты совсем не знаешь. Ты, не в обиду будь сказано, дитё малое, только что родившееся. Хуже дитя. А годами созрел, пора жениться. Как так? Вот и выходит, что не нашим ты воздухом дышал. Да и не под нашим небом обретался. Я, брат, народы всякие повидал, и руссов, и карел, и вожан, и эстов, и мурманов… Не от них ты! Ты, паря, из такой дали к нам пришёл, что ни лошадкой не доскачешь, ни корабликом не доплывёшь. Откуда? Это не моё дело. Про то мне знать не положено! Сила в тебе колдовская есть, большая силища. Добрая ли?
- Откуда Вы взяли, что во мне есть колдовская сила? – опять я сбился на «Вы», потрясённый ясным умом деда, холодностью его речи.
- Хе-е! Откуда? Лик у тебя тёмный, непроницаемый для моих глаз. Смотришь ты не так. Вроде, парень хороший, а… Да и знак тайный на тебе. Я-то знаю. У самого дочь из таких же вот, как ты.
- Какой знак? – спросил не из любопытства. Что-то в его тоне не в шутку пугало.
- Да есть одна верная примета… Но ты скажи мне, мил человек, с добром ли к нам пожаловал? Коли с добром – будь с нами сколько хочешь, коли нет – ступай отсель, не боюсь тебя!
- С добром, отец! – впервые я назвал так старика, – Верь мне, зла на вас никакого не имею, про знаки тайные ничего не знаю. Правда твоя, из другого мира пришёл к вам, но не по своей воле и обратно сам уйти не могу. Верь мне. Не гони. Чем хочешь поклянусь!
- Не клянись ничем. Я твоих богов-хозяев не знаю. Вижу и так по глазам, что правду сказал. Что ж, человек ты работящий, совестливый, даром хлеб есть не станешь. Живи с нами покуда. Покуда своя дорога тебя не позовёт… А сила тайная в тебе есть, про то знай! Мы её в пути испытаем. Хочешь со мной в путь-дорогу пойти?
- Спасибо, отец! Хочу с тобой пойти. Куда поведёшь?
- Детей своих хочу проведать. Сначала к старшему, на Пидьму пойдём. Собирайся.
Грести против течения трудная работа, даже для широких плеч бывшего хоккейного вратаря. Вянёй выбрал самую большую свою лодку, изрядно её нагрузил подарками, сам взял рулевое весло, ну а я раб на галерах. Зато какой простор! Какая счастливая возможность, пройти по реке своего детства, как по реке времени, вверх по течению к началу мира, окунуться в прозрачную воду этой юной красавицы, ещё свежей, ещё неукрощённой, ещё девственной. Читал я как-то один исторический роман, не помню какой, там эпиграфом к главе были стихи не помню какого поэта: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые, его призвали та-та-та-та как собеседника на пир». В общем, глядя на проплывающие мимо лесистые берега, на солнечные блики на гибкой спине реки, на играющую у камышей рыбу (мы вышли на зорьке) я тоже испытывал блаженство.
Пока не начались пороги. Конечно, крутящиеся жерла водоворотов, течение, несущееся навстречу как скоростной поезд «Аллегро», одичавшие, мечущиеся во все стороны волны с пенными бурунами там, где под водой угадываются зловещие макушки огромных каменюг величиной с синего кита, всё это очень сурово и грозно. Но меня эта картина, скорей, восхищала. Лодку качало и бросало, нас обдавало брызгами, но я смотрел на это зрелище восторженно распахнув глаза и глупо раззявив пасть, не забывая, впрочем, работать вёслами. Огорчало другое. Мой смирный, молчаливый старичок вдруг обрёл голос, сравнимый с пароходным гудком и обрушил все его децибелы на меня. Он требовал, чтобы я грёб сильнее, сильнее, ещё сильнее, он называл меня лодырем, дураком, дохляком… в общем, он ругался как пьяный боцман. Вот что свирские пороги с людьми делали! Нет, не зря их всё-таки затопила (или затопит?) плотина гидроэлектростанции. Туда им и дорога.
Я грёб и грёб, я махал вёслами как сумасшедший но, кажется, мы всё равно не продвигались вперёд. Нет, продвигались, конечно, но так медленно, что когда порог был пройден, я повис на вёслах как тряпка, не в силах разогнуть спину, а Вянёй совершенно охрип и долго пил пригоршней воду. Напившись он, как ни в чём не бывало, подмигнул мне и тихим спокойным голосом приказал грести к берегу и устроить привал.
- Твоя удача, тёзка, порог Сийгакоски прошли быстро, и совсем спокойно, – сказал дед, задумчиво поглаживая бороду. Казалось, он остался мною доволен.
К вечеру мы добрались до устья реки Пидьмы и там заночевали у костерка. Идя вверх по Сувири, мы ни разу не встретили никакого жилья. Край казался совершенно пустынным, но он таким только казался. Куха объяснил мне, что местные жители предпочитают селиться не на берегах, а повыше, на горках и гривах, господствующих над водной дорогой, по берегам впадающих в неё речек.
Утром, отправившись вверх по Пидьме, мы увидели несколько домов. Они не стояли вместе, одной деревней, а растянулись вдоль речки на большом расстоянии друг от друга. Людики явно не любили скученности. Фасады домов глядели в разные стороны, кто на Сувирь, кто на Пидьму, кто на лес, кому куда захотелось. Возле одного из домов молодая беременная женщина полоскала на мостках бельё. Увидев нас, она весело крикнула:
- Хой, Вянёй! Поплыл в гости к своему воеводе? – Старик помахал рукой и с достоинством поздоровался.
Речка была не широкая, но достаточно глубокая и спокойная, плылось по ней легко. Только в одном месте пришлось вылезти и протащить лодку несколько метров по берегу, там был серьёзный порог, настоящий водопад. Потом ещё несколько часов спокойной гребли и вот, перед нами раскинулась широкая гладь озера. Впереди, недалече лежал большой остров. Он явно был населён, на берегу то тут, то там виднелись мостки, вдоль острова плавали две-три лодки с рыбаками. Но наш путь лежал не к нему. – Это Шанксарь, а нам туда! – махнул дед рукой направо, где на том краю озера виднелась группа строений.
Ещё пару часов гребли (бедные вы, мои ручки!) и нос лодки мягко ткнулся в доски широкого причала. На берегу сушились кверху днищами пять длинных, вместительных челноков. За ними, на взгорке щетинился толстыми, заострёнными брёвнами могучий частокол. По деревянному трапу, сбегающему от частокола к причалу, к нам спешили двое парней с копьями в руках и колчанами за спиной. Парней сопровождали три рыжие мохнатые собаки, они шествовали степенно, грозно навострив уши, напружинив сильные тела, готовые по первому слову хозяев броситься на гостей.
Парни молча склонились в поклоне, помогли выбраться из лодки, достать мешки, собаки почтительно крутили хвостами. Калитка в частоколе отворилась, и по ступенькам быстро сошёл навстречу нам невысокий, но очень широкий в плечах мужчина средних лет. Светлые волосы, широкая лопата бороды, серые с прищуром глаза – всё указывало на то, что это и есть старший сын Вянёя.
- В здоровье жить, отец! Давно не приезжал. А это кто с тобой?
- Здоровья в дом, сынок! – сказал Куха старший, сжимая крепкими руками необъятный стан воеводы, – Вот посмотри, кто отца к сыну доставил. Без этого человека, когда б ещё я к тебе собрался, – старик оглянулся, поманил меня пальцем. – Такого то парня река нам подарила. Он на ту пору голый был и шибко хворый. Сейчас оклемался маненько, а всё ж себя ещё не помнит. Только имечко и известно – Вянёй Коллесо. Но, кажется, муж добрый и сильный. Мне, старику, помощник хороший. Хочу с ним Кууярви навестить. Думаю, пусть ка наши края посмотрит, может вспомнит откуда сам. Да-а… Вот погощу у тебя малость и тогда уж поплывём к сестрице.
- Хорошее дело, батя. Проходите в дом, жена, поди, уж собрала на стол. Лодку твою давно на озере заприметили.
На высоком берегу Пидьма-озера, за крепким частоколом, в большом доме дружинников, за длинным столом, накрытым праздничной скатертью и богато уставленном яствами, собрались человек двадцать – все обитатели пограничной заставы. Возможно, когда-нибудь местный летописец укажет в светском разделе своей хроники, что на том знаменательном пиру присутствовали: хозяин с хозяйкой, ещё четыре женщины, из коих две совсем молоденькие, а также трое маститых, бородатых воинов и девять или десять безусых отроков, а главное – почётные гости – старый Вянёй и Вянёй молодой.
Гости и хозяева воздали дань яствам: ели кашу с мясом, калитки с толокном, жареную утку, хлебали жирную налимью уху. Пили репный квас и ячменное пиво местного приготовления и привозной мёд из княжеской столицы на Ладоге. Женщины во главе с хозяйкой – худой, сурового вида бабой – похаживали меж пирующими, подкладывали в глиняные миски, подливали в дорогой серебряный кубок хозяину, в простые чары остальным. Торжественно, нараспев провозглашались витиеватые здравицы: за благополучие дорогих гостей, за удачу хозяев дома, за воинскую силу и отвагу, за щедрого князя и мудрого правителя родных и священных берегов Лююдима…
Я с удовольствием пил свежайшее янтарное пиво, отведал также и меда, но чуть не выплюнул этот кисловатый, обжигающе крепкий напиток. Так я попивал мёд-пиво, чувствуя себя героем старой сказки, и с восхищением озирал стены огромной горницы, увешанные медвежьими шкурами, лосиными и бычьими рогами, копьями, дротиками, луками, самострелами, расписными колчанами, а также мечами разной длины и веса, в ножнах и без оных. Над моей глиняной чаркой в который уже раз бесшумно, как бы сам собой, появился ковш и ловко, одним движением, наполнив её до краёв, плеснул чуть-чуть мне на руку. В то же мгновение у меня над ухом звонко чирикнул девичий смешок. Я резко обернулся на лавке, не удержал равновесия и слегка покачнулся, всё же сказывались усталость с дороги и щедрые возлияния. Покачнулся совсем немного, однако неизвестная насмешница заметила мой конфуз. Девушка аж задохнулась от смеха, прямо пополам согнулась от весельства, но под строгим взглядом хозяйки дома, замечающей любой непорядок и непочтительность к гостям, сразу посерьёзнела и зашептала скороговоркой:
- Я не здешняя, как и ты, я из Кууярви, племянница воеводы, внучка деда Вянёя. Матушка меня отпустила погостить, с сёстрами двоюродными повидаться. Хочешь, заставу покажу и Священную рощу? Хочешь?.. Конечно, если ты не очень устал. Выходи во двор, я сейчас, – стрельнув в меня жгучими карими глазами, она убежала с ковшом к другому концу стола.
Солнце уже зашло, но было светло – белые ночи ещё не кончились. Тепло, тихо после шумной горницы. Внезапно горячая ладонь девушки сжала мою руку, дёрнула, потащила за собой:
- Хой, Коллесо, пошли! – Ей было от силы лет шестнадцать, такой свежестью и детскостью светилось её круглое, остроносое лицо. Маленькая – ниже моего плеча, голенастая, большеротая, она была бы совсем некрасива, если бы не широкие соболиные брови и большие, карие с золотистыми искорками глаза. Мы долго ходили с ней по влажной, приятно холодящей ноги траве. Вернее, она бегала в припрыжку, а я поспевал за ней быстрым шагом.
На ней было красное длиннополое платье (или сарафан, я в этом не разбираюсь), перехваченное в талии тонким кожаным пояском с медными бляшками и какими-то фигурными висюльками. Плотно охватывали её тонкую шею бусы из синеватых круглых камушков. На плечах платье скрепляла пара бронзовых, весьма изящных застёжек-фибул в виде свернувшихся кольцом змеек. Густые иссиня-чёрные волосы, перехваченные по лбу синей ленточкой, свободно рассыпались по плечам и спине. Странно, её причёска выглядела вполне современно, волосы не были заплетены ни в какие косы. А я, почему-то, был уверен, что средневековые женщины всегда должны были носить косы. Что же касается фигуры… Да, фигура была по-женски вполне отчётлива, но в то же время и убористо поджара, как у лыжницы или легкоатлетки.
- Ты ничего не знаешь, я тебе всё покажу. Вот это Пидьма-озеро, там, сзади, Муд-озеро, они соединяются двумя речками, справа – Илокса, слева – Койвукса. Мы на острове, понимаешь? Здорово, правда? Сейчас речушки совсем маленькие, но весной, в половодье, они разливаются так сильно, ой-вой! Сразу становится видно, что это остров. Называется Самбойсарь. Здесь дядюшка со своими дружинниками давно вырубили весь лес, а там, за Илоксой, видишь? Вон там, на горке, Священная роща. Там молятся Богу и предкам-хозяевам. Давай, пойдём туда? – тут вдруг, она посерьёзнела, гордо выпрямилась и строго взглянув мне в глаза, представилась, – Я Хелля, дочь Ипуни Паккули карела…
- Иван Колесов! Пойдём, Хелля, если хочешь, - суровым басом ответил я. Эта мелкая девчонка разговаривает со мой, как с ребёнком. Она, видите ли, «дочка Ипуни карела». Тоже мне, княжна Волконская! Надо бы её окоротить.
- Стой, Ийва, не спеши. Закатай штаны и заходи в воду. Не бойся, сейчас здесь течение слабое, – она продолжала распоряжаться и командовать, как взрослая, и вдруг звонко взвизгнула, как маленькая девочка, – ой, рыбка! – быстрым, неуловимым движением выхватила из воды маленькую плотичку, и тут же со смехом выпустила её обратно. – Теперь надо быть тихими-тихими! Мы уже в Роще… Стой! Сначала отгадай мне загадку: «Лист любви колыхнулся, весь народ оглянулся». Ну-ка, что это?
Я в недоумении смотрел на неё. Какой такой «лист любви»? Что за намёки? Девушка ждала, лукаво поглядывая на меня и отжимая намокший подол сарафана:
- Не знаешь? Ай-ай, не зна-аешь! Ну, пошли. – Снова завладела моей рукой и медленно пошла каменистой тропинкой через заросли малины к роще старых высоких берёз. Здесь было сумрачно и тихо. Под босые ноги попадались шишки, острые камешки, я старательно выбирал, куда поставить ступню. Но девушка совсем не смотрела себе под ноги и быстро шла вперёд, таща меня за руку как телёнка на привязи. Неожиданно стало совсем темно, и мы остановились. Я ударился ногой о торчащий из земли корень, сдавленно зашипел от боли, огляделся и увидел, что мы стоим под ветвями большой старой ели.
Да, «большая», «старая» – это совсем не те слова. Ель была огромна, ствол в три обхвата, нижние ветви у основания толщиной с мои ляжки. Что касается возраста, то она, несомненно, была посажена самим Господом в дни творения. Такого чуда света мне ещё не приходилось видеть. Хелля поклонилась ему, коснувшись кончиками пальцев земли, и вдруг приникла к дереву, прижалась всем телом к его шершавой, грубой коре и зашептала, зашевелила губами. Я услышал только: «держи меня, Пидьма, стрела Пидьма, землю держащая…» или что-то в этом роде. Потом, отпрянув от ели, девчонка посмотрела мне в глаза долгим странным взглядом и, молча мотнув головой в глубь рощи, повела дальше.
Пройдя метров сто – сто двадцать мы вдруг оказались на каменистом берегу озера, возле старой берёзы с искривленным стволом. Берёза тоже была древняя, но и в половину не так стара, как ель. Под ней лежали, стояли и сидели десятки разноцветных тряпичных, лыковых, деревянных и глиняных куколок. Берёза была плакучая, ветви купались в воде озера. На лёгком ветру они шелестели, колыхались и казалось, что женское дерево нежно водит пальцами по воде, как будто что-то пишет на озёрной глади. Хелля отдала ей такой же поклон, как и ели, а потом нежно обняла белый ствол и поцеловала. Заметив, что я просто стою столбом, она гневно сверкнула глазами и велела мне сделать то же самое. Мне была смешна эта девичья ворожба, но я прикоснулся губами к берёзовой коре и почувствовал лёгкий, как будто электрический укол. В ту же секунду я услышал позади себя многоголосое пение. Вот как, здесь люди? Обернулся, нет, пела одна Хелля, аккомпанируя себе ритмичным прихлопыванием в ладоши и притопыванием пятками:
Хоровод водили девы,
Юные кружились в пляске,
На лугу четыре девы,
На покосе три девицы.
Пели песню девы неба…
Она пела и, приплясывая, двигалась вокруг берёзы – взмахивала руками как крыльями, воздевала их к небу, поднималась на цыпочки и покачивала головой. Водила хоровод и пела она одна, но ветви берёзы шелестели и качались на ветру и, казалось, что целая стайка девиц пляшет вокруг священного древа:
Призрак царственный, бессмертный,
Ты, безумец обольщённый,
Разума совсем лишённый,
Кто призвал тебя к злодейству?..
Протанцевав полный круг, она ничком упала в траву к корням берёзы, в изнеможении раскинув руки. Я не смел её тревожить, мешать ей. В ожидании присел на прибрежный камушек и залюбовался видом на озеро. Над дальним берегом горели отсветы заката, нагоняя незнакомую тоску и беспричинное томление. Ветерок холодил усталое тело, от мерного шелеста лёгких волн клонило ко сну. Я не удержался и зевнул во весь рот, громко с подвыванием. Тут же мне на плечо легла рука, и я услышал сердитый голос Хелли:
- Ну, что расселся, встань! Пора спать, отведу тебя домой, а то ещё заблудишься.
Как отличался этот суровый, недобрый голос от её недавнего птичьего щебетания! Сонливость как рукой сняло, щёки вспыхнули, я вскочил на ноги и тут увидел её глаза. Они больше не светились карими, лучистыми бусинками, они горели от сильных чувств. Сильных и для меня, увы, не лестных. Встретившись со мной взглядом, она, как будто, спохватилась и быстро опустила глаза. Постояв с опущенной головой, она нерешительно повернулась ко мне спиной и, бросив через плечо холодное – уходим! – двинулась в обратный путь. Мне ничего не оставалось, как плестись за ней следом. В тяжёлом молчании мы вернулись к заставе. Часовой отрок без слов пропустил нас к калитке. Едва только мы вошли за частокол, девушка словно растворилась в темноте. Исчезла и не попрощалась.
На Пидьма-озере мы собирались прожить с неделю. Но на третий день дед неожиданно засобирался. То ли не поладил с сыном, то ли соскучился по дочери, не знаю. Хелля больше ни разу не показалась мне на глаза. Только когда мы со стариком уже попрощались с хозяевами и сели в свою лодку, я заметил, что Вянёй тянет время, не отчаливает, поджидает кого-то. И действительно, хлопнула калитка, простучали по мосткам сапожки, и в лодку влезла деловитая и сосредоточенная Хелля с можжевеловым луком в руке, с колчаном и вещевым мешком за плечами.
- Вот и хорошо, внучка, что с нами решила поехать. Я и дядьке твоему говорил: чего девку надолго от дома отрывать? Мы тебя быстро к матушке доставим, – Вянёй ласково потрепал нашу новую спутницу по щеке, и мы отчалили.
Обратная дорога по течению реки была лёгкой. Мы быстро достигли порогов, благополучно миновали их, проскочили мимо дома Вянёя, и за крутым поворотом Сувири перед нами открылась ещё нехоженая мною дорога. Спустился вечер, мы пристали к берегу и заночевали в наскоро сооружённом из жердей и хвойного лапника шалаше. Наутро Вянёй хотел продолжить путь, но Хелля уговорила деда отпустить её на охоту за рябчиками.
- Ну, что ж, сходи, детка, развлекись. А мы с тёзкой пока невод закинем, – разрешил старик.
- Нет, дедушка, пусть он пойдёт со мной, – ткнула в меня пальцем девица, – а то вдруг я заблужусь одна.
Вянёй не стал спорить и принялся сосредоточенно разбирать сети. А Хелля, ну прям просияла. Я тоже был не против поохотиться и (что скрывать?), меня обрадовало неожиданное внимание переменчивой девушки. Ведь за всю дорогу она не сказала мне ни слова! Я взял лёгкое копьё, и мы двинулись к лесу.
Немного побродили по светлому, пронзённому утренним солнцем осиннику, изрядно намаялись, перелезая через бурелом и, наконец, вышли к небольшому болотцу. Погода к этому времени испортилась. Жирные тучи уже доедали последний кусочек ясного неба. В воздухе явственно запахло влагой.
- Здесь! – сказала Хелля и улеглась за приболотную кочку. Её руки уже накладывали лёгкую охотничью стрелку жёлобом на тетиву.
- Что делать мне? – шепнул я в маленькое остренькое ушко, торчащее из густых чёрных прядей.
- Как что? Ты с копьём иди туда, во-он к той кривой сосенке. Сиди там и жди пока я не выстрелю. Ну, а там уж… Только не оборачивайся и на меня не смотри. Давай, иди потихоньку. Постой! Скажи, что это такое: «Полная чаша сладкого, вся деревня пробует»? Не знаешь? Ладно, иди, только ни в коем случае не оборачивайся! – она извлекла из сумки длинный охотничий нож с костяной рукояткой, потрогала пальцем лезвие и, убедившись в остроте, осторожно положила возле себя.
И я пошёл к своему охотничьему месту, пытаясь отгадать загадку и недоумевая, как это ей охота забавляться головоломками в самое неподходящее для этого время. Что же это такое сладкое для всех? Мёд? Нет, это было бы слишком банально. Сахар? Если судить по крепости и здоровью зубов, местные жители ещё не знают, что такое сахар. Глубоко задумавшись, я даже не услышал, как что-то просвистело возле моего уха. Тр-р-р – задрожала перед носом костяная рукоятка глубоко вошедшего в кривую сосну ножа. Секундный ступор… Ах, ты ж! Я схватился за нож, с трудом выдрал его из дерева и уже хотел броситься к подлой злоумышленнице, но не успел даже повернуться. Потому что началось.
По всему лесу что-то страшно завыло, загрохотало, застонало. Мгновенно опустилась ночная мгла. Чудовищный порыв ветра чуть не повалил меня на землю. Я выронил нож, схватился за сосну, стараясь удержаться на ногах и, конечно, устоял бы если бы на меня не навалилось Это… До сих пор не знаю, что. В лесу было темно, я почти ничего не видел. Мне показалось только, что Оно было чёрным и зловонным как тысяча попоек. И расплывчато-бесформенным как клякса. Оно тяжёлыми и грубыми медвежьими лапами легло мне на плечи, пригнуло, вдавило в сырую кочку, ударило по темени, так что, я на мгновение потерял сознание.
Но только на мгновение. Я услышал издевательский смех Хелли, её дикий, истерический хохот, и это разожгло во мне злость. Гнев, обида, отвращение вытеснили из моего сердца растерянность и страх. Это было как озарение, я вдруг почувствовал неисчерпаемые возможности своего тела. Радость наполнила мою душу, а сила – мои мышцы. Совершив сверхвозможное усилие (слышно было, как затрещали мои суставы, а может быть и кости), я вывернулся из чудовищных лап, а потом развернулся и схватил врага за горло. Не знаю, было ли горло у этого Чёрного, но мои напрягшиеся, ставшие вдруг по-богатырски сильными пальцы ощутили под собой нечто вроде шеи и кадыка. Я давил его, задыхаясь от ужасного смрада, а Оно било и царапало мне спину, шею, плечи. Я давил, а Оно нещадно, в кровь когтило меня. Я давил его долго, нестерпимо долго и, наконец, почувствовал, что Зловонный слабеет. Ещё одно усилие, ещё! Я колотил его затылком об землю, о камни, я отрывал его от земли и бил с размаху о деревья. Убить, убить! Каждая жилка во мне кричала и пела о радости убийства, о сладости мести.
Опомнился я не сразу. Тьма исчезла, исчез, растворился, распался у меня в руках Чёрный. Мои плащ и рубаха были изодраны в клочья, нестерпимо дёргало и саднило исцарапанную кожу на спине и шее, руки отваливались от усталости. Но я был жив и я был победителем!
Когда зрение, слух и прочие чувства вернулись ко мне окончательно, я увидел в пяти шагах от себя Хеллю. Она стояла, вжавшись спиной в чахлую берёзу, и с ужасом смотрела на меня, и плакала от страха. Ревела навзрыд, во весь свой большой рот.
Оказывается, она сразу, ещё в Священной роще заподозрила во мне зло. Слишком легкомысленным и непочтительным показалось ей моё поведение перед Вечной Елью и Матерью Берёзой.
- Ну, прости меня, дуру, прости. Я ошиблась. Ой-вой, как я ошиблась!
- Зачем же ты увязалась за нами, зачем села в лодку? – мне всё ещё не верилось, что эта малявка хотела хладнокровно меня прикончить. Чуть-чуть не получилось.
- Как зачем? Не понятно? Ты показался мне опасным чародеем, явившимся в наш мир из чёрной долины Маны, и я решила убить тебя! Ножом. Это нож заговорённый, им отец моего батюшки самого главного лопарского колдуна убил.
- А этот чёрный, зловонный, кто он?
- Чёрное Лихо? Страшно, правда? Это я его на тебя наслала. Прямо, в первый раз у меня так хорошо получилось. Ты что, сердишься? Говорю же, мне захотелось тебя убить. Не сердись! Я ведь уже попросила прощения.
- Как ты могла ЕГО наслать? Как это возможно? Ты что, тоже колдунья, как и твоя мать? – я малость обалдел от такого чистосердечного признания. Конечно, после моего провала во времени, удивляться чудесам как-то глупо. Но всё же!
- Я и есть колдунья, миленький. А матушка так, знахарка. Травами да заговорами лечит. Люди её любят, ворожеей называют. Только она ворожить не умеет. Я вот, могу маленько…
Потом чародейка Хелля, племянница грозного воеводы и внучка всеми уважаемого старца Вянёя заботливо и нежно, высунув от старания язычок, обмывала мои раны, мазала их целебными мазями и перевязывала лоскутами разорванной исподней рубахи. Пора было возвращаться к реке. Шатаясь от усталости, как во сне мы шли на берег к лодке и, перелезая через бурелом, взяли не то направление. Сказалось нервное перенапряжение – мы слегка заплутали и вышли к Сувири чуть ниже того места, где ждал нас старик.
Я шагал широко, но девушка не отставала, семенила рядом со мной, поминутно заглядывая мне в лицо преданными глазами провинившейся собаки и всё рассказывала, как хорошо нам будет на её родине, в Кууярви. Какой большой и красивый дом у её батюшки, самый лучший дом в селе! Он, Паккули карел там самый главный, а все местные людики его слушаются. И какое там великолепное озеро, длинное, глубокое, изогнутое как месяц. А какая там баня! Разве у дядюшки, на Пидьме баня? А как её матушка умеет жарить салаку – язык проглотишь! Тётушке ни в жизнь так не приготовить рыбу…
Она замолчала, только когда на нас набросили сеть, и чьи-то сильные руки крепко стянули верёвки. Замолчала, потому что мы с ней ударились лбами, и она прикусила свой длинный язык. Две пары этих сильных загорелых рук с твёрдыми гребнями мозолей от весла легко подняли и бережно положили сеть с пленниками на палубу ладьи. Чёрной ладьи с зубастой головой коня на носу.
Глава 3. Чья возьмёт?
Вот и сумерки опустились на землю, поплыли по воде сероватым туманом, стирая грани предметов, скрадывая мелкие детали, размывая оттенки и полутона, гася яркие цвета, деля великолепное разноцветье мира на три унылые масти: чёрную, серую, белую. Сумерки! Что красивого и поэтичного находят в них речистые баяны-сказители? Проклятый предательский сумрак, делающий зоркого сильного мужа беспомощным подслеповатым старцем. Медленно и неотвратимо вливается серая хмарь через глаза в голову, в усталый мозг, как подколодная змея вползает в пустые глазницы мёртвого человеческого черепа, чтобы свить себе гнездо там, где скакали когда-то буйные мысли и весело глядели на мир синие очи.
Как и всякий воин, Горислав Гудыевич не любил сумерек. Тем более, на лесистом берегу, где деревья подходят к самой воде. Тем паче, в чужой, незнакомой стране. Ведь известно, нет ничего страшнее неведомого. Стыдится тут глупо, неведомое пугает и смелых. Нет, правильнее сказать, оно делает их осторожными. А Горислав умел быть и смелым и осторожным. О, ещё каким осторожным! Иначе как бы он в свои двадцать пять добыл злата-серебра на, пусть не роскошный, но собственный корабль, встал во главе собственного, пусть не великого, хирда-дружины? А что до смелости, то взгляните, - всё его молодое стройное тело от голеней до затылка украшают шрамы. Двенадцати лет отроду он охотился с дедом на зубра и тура. Четырнадцати лет ходил по морям с отцом – торговал и отбивался от морских разбойников. Отбивался и торговал. Потом, отец пал на горной тропе под Дербентом и отошёл в Ирий. Он и сам в том бою был тяжко ранен и совсем уж собрался последовать за отцом. Но выжил (хвала Макоши!) и вернулся к матери, в дом на берегу потайного залива Варяжского моря. Голодный и злой он тут же вступил в ватагу, нацелившуюся поразбойничать на богатой земле данов. Тот набег был весьма успешен. А коль так, то нечего засиживаться дома. Снова в поход! Так много лет он нападал, отнимал, защищал и привозил награбленное в родной город, спрятавшийся среди высоких дюн и глухих лесов. И вот, теперь он водит в походы своего Красного Коня, он свободный князь-удача, морской ярл по-мурмански.
А сейчас первое самостоятельное плавание почти окончено, меха и кони проданы на южном берегу Хвалынского моря. Очень выгодно, слава Перуну! Этих арабских золотых кругляшек хватит на то, чтобы построить ещё один корабль… И пополнить дружину – в схватке с хазарами полегла половина хирда. Израненной оставшейся половине еле хватило сил выгрести против волжского течения. И вот – не дойти до моря – вынужденная остановка на Севере-реке. Отдых, починка, охота.
- Эй, ярл, смотри-ка, двух молодых лесовиков споймал! – на скамью, напротив Горислава опустил свой тощий зад Бьёрнсон – лучший копейщик дружины, мастер допроса с пристрастием, рыжая бестия, наглая свейская рожа. Бьёрнсон как всегда говорил на языке своей скандинавской родины, презирая речь «вендов».
- Кто такие? Покажи, - Горислав отвечал по-русски, блюдя достоинство начальника и честь рода.
- Да двое, парочка, ха-а! Мужик ух, здоровый, а с ним девка ма-ахонькая. Слышу, ломятся через лес как кабаны, ну – дурни дурнями – тараторят непонятно. Кажись, по-кирьяльски. Тут я их и…
- Что? Карелы? Да ты соображаешь своей головой?.. Я же сколько раз говорил, недоумок, карел не трогать, они союзники наши! А нам сейчас идти через Ладогу. Через их Ладогу! – князь не сдержался и с досады обругал глупого свея.
- Кто недоумок? Я?! Ах ты, русская… Эй, ребята! Слыхали, как венды поносят Бьёрнсона Быструю Смерть?! – свей мгновенно ощетинился, хищно засверкали налитые кровью глаза, пальцы цапнули рукоять меча. Рыжая шевелюра, рыжая борода, рыжие волосы на руках – всё встало дыбом, на заострившемся лице ярко выступили веснушки. Весь он был сейчас похож на рассерженную белку, у которой отняли любимый орешек.
Однако Горислав знал, что недооценивать Бьёрнсона чревато. За спиной буяна мгновенно нарисовались четверо его соотечественников. Послышался возмущённый ропот, сверкнули, вынимаемые из ножен мечи. Но… На защиту своего князя-удачи уже бежали, перескакивая через скамьи, пятеро руссов. Из-за кустов на берегу высунулись лица ещё троих привлечённых шумом дружинников. Бьёрнсон мгновенно опомнился. Расклад был явно не в его пользу. Он вспомнил, что в том злополучном бою пали от хазарских стрел только трое руссов, зато двенадцать скандинавов остались лежать на прибрежном песке. Что делать, если все они тогда потеряли от алчности разум и полезли в этот несчастный набег на богатое хазарское селение.
- Я пошутил, ярл. Не гневайся. Не даром даны называют тебя Горислейв Удар Молнии. Твоя мысль быстра, как молния, брошенная с неба Тором! Ты прав, я забыл, что кирьялов опасно трогать. Но что же теперь делать? Не отпускать же их домой, х-а! – враждебности как не бывало, щербатый рот раздвинул в широченной улыбке густые рыжие заросли. Такой вот не очень умный, но преданный дружинник и, вообще, милейший парень.
- А я вот, с тобой не шутил, Быстрая Смерть! Ещё раз позволишь себе… Так и знай, выброшу за борт! И хирд меня поддержит, я в своём праве. Ладно, пойдём посмотрим на них.
Весь этот разговор двух викингов я отлично слышал и, представьте, хорошо понимал. Понимал бы ещё лучше, если б не крепко прижатое ко мне сетью тёплое, упругое бедро Хелли… Причём, я легко воспринимал как свейские (это шведские что ли? я не понял) слова, так и речь князя. Хм, если это и есть руссы, то язык у них отнюдь не русский. То есть, он о-очень не похож на то, что у нас называется русским языком. Так, самую малость, чуть-чуть, отдельные слова: «смерти», «имати»… Но, пёс бы с ними, со словами, лишь бы они не решили нас «убивати»!
Над нами нависли две могучие фигуры: «Кто вы такие? Что делаете на земле людиков?» – спросил князь на ломанном карельском языке, наклоняясь и доставая широкий нож из-за голенища лёгкого кожаного сапожка.
Слова я его прекрасно понял и ножа не испугался. Он, очевидно, хотел разрезать спутывавшую нас сеть. Но Хелля-то не поняла ни языка ни жеста. Вернее, поняла не правильно. Она яростно забилась, затрепыхалась, зашипела дикой кошкой и вдруг, изловчившись, плюнула прямо в переносицу нагнувшегося над ней князя.
- А, проклятье! – Красивое мужественное лицо Горислава гневно перекосилось, вспыхнуло как тряпка матадора, – Вот я вас, щенки! – Князь выпрямился, вскинул левую руку, щёлкнул пальцами. Тут же из-за его широких плеч вынырнули двое звероподобных воинов. Пострашнее Бьёрнсона. Один патлатый с перебитым носом и длинной лошадиной мордой, другой и вовсе без лица, вместо него – жуткий обгорелый, покрытый коростой блин с прорезями для глаз. Они грубо схватили нас с двух сторон, вскинули, встряхнули так, что лязгнули мои зубы, и поставили на ноги, преданно заглядывая в глаза своему ярлу, готовые по первому же слову выбросить нас в воду, разорвать на части, сожрать живьём. Даже воинственная Хелля не выдержала такого кошмара, она тоненько пискнула, закатила глазки и хлопнулась в обморок, то есть, обвисла в железных лапах обгорелого. Я же торопливо зачастил по-карельски, спасая себя и девушку от неминуемой и, судя по всему, мучительной смерти.
- Мы карелы, с-светлейший князь. Карелы – союзники руссов. Она – дочь большого вождя из города на Ладоге. Я… её брат. Не сердись на мою сестру, у неё не всё в порядке с головой. Отец послал нас к князю людиков установить дип… дип… посольские отношения. С нами большой вооружённый отряд. Очень сильные воины! Они совсем близко отсюда, за поворотом реки… Отпусти нас, светлейший князь, а то наш отец очень рассердиться.
- О, твоя сестра вёльва, она разговаривает с богами! Это хорошо. Город на Ладоге? Какой? Я знаком с одним карельским князем, не о нём ли ты говоришь? Как имя вашего отца? – праведный гнев Горислава понемногу остывал. Он заинтересовался, но ничуть не испугался моих скрытых угроз. В его серых глазах светился большой ум, тонкие черты лица говорили о благородстве, под простым плащём-дождевиком краснела дорогая шёлковая сорочка. Высокий лоб хмурился в раздумье, ярл ещё не совсем поверил моим словам и не решил, как с нами поступить.
- Извини, князь… Но я не могу открыть чужаку, пусть и уважаемому союзнику, название моего священного города, равно как и светлое имя нашего отца. Пусть отвалится мой язык, если я выдам тайну. Не мне тебе говорить о верности Родине и чести рода, – тут я, кажется, немного переборщил, но кашу маслом не испортишь. Сдаётся мне, этот человек живёт по понятиям.
- Не извиняйся, ты совершенно прав. Честь рода, тайна имени священны, так учат нас жрецы непостижимого Триглава. Но… я не отпущу тебя до конца пути через Ладогу. Пусть твой дорогой отец не гневается. Так мне будет спокойнее, пока наш Красный Конь скачет по ВАШЕМУ морю, – он небрежно кивнул державшим нас воинам, – развязать, накормить, отвести на нос и не спускать глаз! А тебе, достойный юноша, я сказал все слова, что были в моём сердце, других слов не жди!
И вот, мы несёмся вниз по Свири под мерный скрип древнерусских вёсел. Прощай, старик Вянёй, увидимся ли ещё? Позади, за кормой остался твой гостеприимный дом, прекрасное Пидьма-озеро с Вечной Елью и таинственное Кууярви, в котором, как жаль, мне так и не довелось побывать. Впереди, прямо по носу корабля было огромное, суровое море-озеро, в котором ждала меня моя судьба. Не знаю уж, на дне ли, на другом ли берегу?
Мне с великим трудом удалось успокоить Хеллю. Девица обезумела от отчаяния. Она то грозилась испепелить корабль синим колдовским огнём (случись такое, и мы бы сгорели вместе с руссами, но она об этом не задумывалась), то принималась рыдать и прощаться с жизнью и белым светом. Смешно, но её буйное поведение и непонятное бормотание окончательно убедили Горислава и его воинство в том, что моя «сестра» говорит с богами, что она вёльва, то есть вдохновенная прорицательница. Я гладил её по голове, шептал нежную успокоительную чушь, и она в конце концов угомонилась и обессилено прикорнула на моём плече.
Проспав до рассвета мы, как голодные волки, набросились на вяленую гусятину и свежую рыбу, запили обильный завтрак чистой забортной водой и принялись глазеть по сторонам. Корабль шёл ходко и, не успело солнце подняться над деревьями, как берега реки стали быстро расходиться в разные стороны. Подул свежий ветер, горизонт впереди изогнулся, и морские волны закачали Красного Коня на своих горбатых спинах.
Кормчий не вывел корабль в открытое море, но и от берега предпочитал держаться на почтительном расстоянии. Земля едва угадывалась слева по борту, очень далеко, на пределе видимости. Как только мы вышли в Ладогу, был поставлен парус – обычный прямоугольный кусок белой материи безо всякого рисунка. Он держался на единственной рее, единственной на судне мачты. На конце мачты весело плескалось на ветру знамено – лазоревая и белая горизонтальные полосы, а по ним скачет красный гривастый конь. Бело-сине-красный флаг, чтой-то мне это напоминает…
С полудня ветер усилился, начало изрядно покачивать. Я-то качки не боюсь, вестибулярный аппарат в порядке, а вот Хелле приходилось туго. Она забилась в углубление под носовой фигурой коня и тихонько бормотала себе под нос.
Прогулявшись по палубе, попросившись у кормчего сесть на вёсла и получив вежливый, но твёрдый отказ я подошёл к девушке и прислушался. Хелля лежала, прикрыв глаза и чуть слышно пела, вернее пыталась петь:
Как по морю кит гуляет,
Как в подполье кот забрался,
Веселится злой котище,
Рыщет в поисках добычи… о-ох!
Тут её и без того бледное лицо стало белее мела, она вскочила и порывисто перегнулась через борт. Тошнило бедняжку. Наизнанку выворачивало. Потом она вернулась на своё ложе и упрямо продолжала песнь-заклинание:
Полно, кот, вершить бесчинства,
Полно по двору носиться:
Уж погасло в небе солнце,
Уж луна с небес сияет, -
Уходи на боковую,
У костра свернись в клубочек,
Развались на сеновале,
Отправляйся, кот, на печку.
Баю-бай, баюн пушистый,
Люли-люли, лютый хищник…
Голос её выровнялся, зазвучал напевно, вкрадчиво и завораживающе. Тут я почувствовал, что веки мои тяжелеют, глаза слипаются, мысли путаются, сознание проваливается в сладкую бездонную яму дремоты…
Спи-усни, воришка серый,
Спать пора, мышиный сторож… ой-вой-вой… Не могу больше!
И девушка, судорожно зажав ладонью рот, опять кинулась к борту. Я с трудом очнулся от сонной одури, тряхнул головой, сгоняя наваждение. Интересно, кого это она пыталась заворожить? Меня или наших похитителей? Их, конечно. Но ведь тогда, если они все уснут, мы разобьёмся о прибрежные камни, или нас унесёт в открытое море… Что же она опять дурит, что же не думает своей головой, вздорная девчонка?! Внутри меня закипала злоба, а чародейка тем временем висела на фальшборте головой вниз, попой кверху и пугала рыб. Я постарался встать так, чтобы заслонить мученицу морской болезни от мужских глаз, но тут заметил, что моряки напряжённо смотрят в другую сторону.
Глянув в том направлении, куда устремляла глаза вся команда, я обомлел. Люди за бортом! Откуда? Но, присмотревшись, понял – это вовсе не люди, а животные – нерпы. Вот не знал, что эти тюлени водятся здесь. Да, воистину, Ладога – это море, настоящее море. Четверо ластоногих, забавно фыркая и тараща большие, коровьи глаза на корабль, толкали носами лежащего пластом на воде пятого… Нет, опять обознался, это не пятая нерпа, а бревно. Вот так работяги, морские плотники! Время от времени один из четвёрки нырял и, проплыв под бревном и своими товарищами, высовывался из воды, бросался к друзьям, пристраивался сбоку и снова принимался пихать носом ствол дерева. Непонятно было – баловство это или работа.
Всю команду разобрало любопытство, каждый внимательно следил за непонятной игрой ладожских жителей. На бородатых, суровых лицах викингов светились наивные, детские улыбки, задорно по-мальчишески блестели глаза. Кто-то крикнул: «Э-эй, держи крепче, потеряешь!» Тут же посыпались другие весёлые советы, как лучше управиться с бревном или опередить товарища. Забыв обо всём, русы и свеи хохотали, свистели, колотили ладонями по борту. Грозные морские разбойники наслаждались зрелищем и забавлялись как маленькие дети в зоопарке.
- Ш-ш-ш! Тихо, жеребцы! Не спугните! Сколько жира и мяса уплывает. Сейчас я их достану, – это Бьёрнсон протолкался к борту, сжимая в правой руке хогспьёт – короткое, но тяжёлое метательное копьё викингов. Вот он поднял над головой оружие, борода встала торчком, шея и руки напряглись как тетива у лука…
- Не-ет! Не сме-ей! Не бей нерпочек! – синяя юбка мелькнула над скамьями, чёрные растрёпанные волосы пронеслись как крылья ворона. Хелля налетела на Бьёрнсона, повисла на руке занёсшей копьё, громко визжа и лягаясь ногами. Испуганные нерпы метнулись в сторону, нырнули, шлёпнули по воде хвостами, и пропали, растворились в глубине, как их и не было.
- Пошла прочь! Всю охоту мне испортила, девчонка, дура, баба! – свей лишь слегка повёл плечом, но и этого малого движения матёрого разбойника было достаточно, чтобы сбросить лёгкую девушку, отшвырнуть её как игрушку.
Хелля кубарем покатилась по палубе, сильно ударилась спиной о скамью. Казалось, всё кончено. Но, нет! Дева тут же легко вскочила, оскалилась страшно, по-волчьи и распрямлённой пружиной вновь бросилась на обидчика. Не ожидавший этого мужик, кажется, немного струхнул. Он отступил на шаг, отбросил копьё, занёс руку со сжатым кулаком… В это мгновение, в этот краткий, жуткий своим напряжением миг между девушкой и свеем как два волшебных щита выросли две высокие фигуры – моя и Горислава Гудыевича. Причём, я-то был рядом, а вот откуда взялся князь-удача непонятно. По-моему, до этого он стоял возле кормчего, в противоположном углу корабля. Я схватил в охапку Хеллю, ярл перехватил готовую обрушиться ей на голову руку рыжего викинга.
- Стой, Бьёрнсон! Опять твои руки опережают ум. Пошевели мозгами! Как только мы вышли в море, Водяной сразу послал навстречу своих вестников – тюленей в знак приветствия, в знак пожелания доброго плавания. Ты поднял руку на его верных слуг. А эта девица? Разве ты забыл, что она вёльва? Боги стараются уберечь тебя от кощунства, а нас всех от гнева Морского Хозяина! От неминуемой гибели!
По толпе ошеломлённых морских воителей пронёсся вздох ужаса. Все отпрянули от Бьёрнсона, как от прокажённого. Мозолистые руки гребцов сами собой потянулись к висящим на шее оберегам. Кто-то зашептал молитву, кто-то влез на скамью и, указывая дрожащим пальцем на свея, закричал: «В воду его! Выбросим за борт кощунника, пока мы все не погибли!..»
Но было уже поздно. Занятые созерцанием тюленьей забавы, отвлечённые ссорой свея и карелки, моряки не заметили приближающейся с другого борта опасности. Тихо, как волколак в ночи, совершенно бесшумно, не скрипнув веслом, не хлопнув парусом, к ним подходил чужой боевой корабль. И он уже был совсем близко, на расстоянии броска копья.
- Стой, русс! Долой парус, ложись в дрейф! – громкий, гулкий голос протяжно прокричал, словно пропел твёрдые слова приказа, – Стоять смирно, не сопротивляться! Наши стрелы на тетивах, копья в руках, а до своего оружия вы не успеете добраться. Я поймал тебя, разбойник Горислав Гудыевич! – кто-то говорил, выговаривая русские слова правильно, но с заметным карельским акцентом. Последняя фраза прозвучала весело и хвастливо, с чувством глубокого удовлетворения.
Чужая ладья покачивалась на лёгкой килевой волне рядом с Красным Конём, борт против борта. Она была ниже и уже корабля руссов, но заметно длиннее. Вёсла замерли в воздухе в ожидании приказа, трое моряков спускали с мачты белый парус, украшенный синим геометрическим орнаментом. На ладье стояли, натянув луки и подняв копья, и сидели на вёслах, прикрывшись большими круглыми щитами, десятка два воинов. Все в хороших кольчугах и в шлемах. Говоривший стоял на носу, небрежно держась одной рукой за деревянное украшение в виде головы лося с настоящими рогами и янтарными глазами. Это был пожилой, но ещё крепкий мужчина, невысокий, очень широкий в плечах. Он сдвинул на затылок шлем с наглазниками, и длинные белые (или седые?) волосы его как ореол развевались на ветру.
- А, это ты, Пелгуй, – ответил русский князь, – ты, старый сторожевой пёс? Иди своей дорогой, а я пойду своей! Неужели в этом море осталось так мало места, что за каждым поворотом меня ждёт радость встречи с тобой? – разговаривая, ярл потихонечку, почти не отрывая ступней от досок палубы, перемещался влево, под прикрытие висящих на борту щитов. Я заметил, что руки его напряглись, готовые в любое мгновение схватить со скамьи оружие. Вслед за князем так же подобрались и напружинились его бойцы, коршунами поглядывая на недоступные для них пока луки и копья.
- Стой где стоишь, Горислав! Два раза ты ускользал от меня, но теперь ты никуда отсюда не уйдёшь, пока не возместишь стоимости товаров с корабля, который ты похитил. И не заплатишь виру за купца Хонгасало, которого убил твой отец. Когда твой папаша отправился в Ирий, он приказал получить должок с тебя.
- О чём ты говоришь, Пелгуй? Ни я, ни отец пальцем не тронули твоего купца. Жирный боров сам помер со страху, когда мы взошли на его посудину, желая честно купить его шелка и кожи. И что нам было делать? Пришлось забрать его ладью, чтобы в целости вернуть наследникам. Но, поверишь ли, никто не приехал к нам, на остров Рус, за своим добром… Да там и не было то почти ничего. За те товары не возьмёшь и двух обрезанных гривен…
Карел уже открыл рот, чтобы возразить нашему нарушителю правил морской торговли. Казалось, этому вечному как мир спору полицейского и вора не будет конца, но Горислав только забалтывал собеседника. Как только ему показалось, что карельский вождь чуть-чуть расслабился и утратил бдительность, он рысью прыгнул к ящику с оружием, в долю мгновения выхватил лёгкий дротик, метнул его в Пелгуя и упал за щит до того, как в небе пропела первая стрела. В тот же миг, как будто в игре «Замри-отомри», застывшие соляными столбами руссы сорвались с мест, стремясь повторить финт своего князя.
Блюдя историческую правду и отдавая дань боевой выучке будущих основателей нашего государства, я должен констатировать, что некоторым из дружинников удался этот невероятный манёвр. Но с другой стороны, чтобы не быть обвинённым в предвзятости, скажу, что карельские воины успели продырявить большинство руссов ещё до того, как те схватились за оружие. Человек шесть, в том числе свей Бьёрнсон, ухватились таки за луки и копья, но были повержены точными выстрелами в голову или шею. Они умерли как настоящие воины, с оружием в руках, и Один должен теперь озаботиться из посмертной судьбой…
Не скрою от дорогих читателей, в детстве я обожал смотреть фильмы про викингов и пиратов. Ещё бы! Свистящие стрелы, грохочущие пушки, взлетающие крючья абордажных «кошек», короче, «бой в Крыму, всё в дыму» – такие картины ужасно впечатляют юношество и выглядят так эффектно. В кино. В жизни всё несколько… Прозаичнее? – спросите вы. Нет, не прозаичнее. Скорее, кошмарнее, грязнее, бесчеловечнее… Да и быстрее.
По-моему, не прошло и двух минут, как всё было кончено. Победители перетащили всех оставшихся в живых людей с Красного Коня на Быстрого Лося (так называлось карельское судно). А в живых-то осталось всего трое: мы с Хеллей и смертельно раненный Горислав. Остальные же двенадцать руссов погибли, ушли из жизни, навсегда расстались с белым светом. Они лежали на палубе своего Коня с распоротыми животами, из которых вываливались кишки, лежали пригвождённые к палубе, точно бабочки булавкой, тяжёлым копьём, которое разбило ключицу или лопатку и проломило рёбра грудной клетки спереди и сзади. У многих вместо правого или левого глаза было кровавое месиво, из которого торчало оперение стрелы. Один пущенный недрогнувшей рукой боевой топор разбил щит, пробил железный шлем и раскроил череп на две аккуратные половинки, из которых выплеснулось на грязные доски красно-серое студенистое вещество – вместилище человеческого разума. А один раненный молодой воин не мог подняться с палубы потому, что…
Нет, зачем я это пишу? Скажут ещё, что я склонен к садизму и люблю кровавые сцены, как американский режиссёр Мэл Гибсон, который даже Евангелие использовал лишь для того, чтобы насладиться зрелищем… Впрочем, во избежание политических и религиозных осложнений, оставим и эту тему тоже!
Вы только не подумайте, Бога ради, что я пацифист. Вовсе нет. Я всё понимаю. Надо защищать Родину, близких, честь. На войне, как на войне. Убей ты, или убьют тебя. Умри ты сегодня, а я завтра. Всё это я прекрасно понимаю, но! Вот то-то и оно, что НО. Когда умирают молодые, полные радости, силы, здоровья люди, те, что не успели написать свои бессмертные саги и баллады, построить дом, вырастить детей, встретить рассвет с любимой, то в меня начинает закрадываться подлая змея сомнения. А нельзя ли обойтись без крови, нельзя ли как-то иначе? Нельзя – твёрдо говорит мой разум. Но вот беда, сердце не уверено… Впрочем, сердце, оно и есть сердце. Что с него глупого взять?
Князь Горислав – виновник Ладожского побоища (невольник чести или джентльмен удачи – уж и не знаю) мучался недолго. Он быстро скончался от тяжёлых ран на борту чужого судна. Не увидел, как карелы подожгли его корабль, как горящие стрелы втыкались в доски палубы, между мёртвыми соратниками. Как вспыхнул парус, и затем огонь перекинулся на дерево, как сильным махом взвилось в вечернее небо кроваво-красное пламя, как поглотило оно, ненасытное, его любимое детище, как вместе с чёрным смолистым дымом ускакал в небо Красный Конь. Ускакал, чтобы подождать там своего хозяина…
Хелля с каменным лицом прошествовала по залитой кровью палубе, спокойно и бестрепетно переступая через трупы, безразлично взошла на корабль победителей. Встав у борта, она долго с интересом, а потом с глубокой печалью глядела на занимающееся погребальное пламя. А когда огонь жарко вспыхнул, пожирая побеждённый русский корабль, она вдруг горько заплакала, по-детски всхлипывая и утираясь грязными ладошками, развозя по щекам слёзы пополам с сажей.
Нас подвели к карельскому воеводе Пелгую. Он лежал на скамье, раненый в бедро дротиком Горислава. Его перевязали, но он потерял много крови и очень ослаб. С трудом открыв глаза, воевода посмотрел на нас мутным безучастным взглядом. И вдруг какая-то искра блеснула в его уставших, налитых болью глазах.
- Хелля, племянница, ты ли это?
- Здоровья в дом, дядюшка.
Глава 4. Силой творческого слова
- Здоров ли отец твой? Всё ли дома в порядке?
- Спасибо, дядя Пелгуй! Брат твой в здравии пребывает, чего и тебе желает. И дома, в Кууярви, всё – слава Богу. Едем к родному порогу. Отпустила меня мама на Пидьма-озеро, к сёстрам погостить, по дому погрустить, а как стала домой возвращаться, так князь русский позвал покататься, на корабль посадил, заморские земли показать посулил. Да бедняжка не успел, попал под дядюшкин обстрел, – Хелля говорила усталым, бесцветным голосом. Не поймёшь – то ли смеётся, то ли всерьёз обвиняет Пелгуя, что тот прервал её путешествие.
- Гляди-ка, шутница! Семь лет её не видел, а она всё такая же, – удивился Пелгуй, – А это кто же с тобой, такой красивый? Жених твой? – на бледном, измученном лице вождя появилось слабое подобие улыбки.
- А если и жених, так что ж? Чем не хорош? – пропела девушка тем же равнодушным голосом. Пожалуй, слишком равнодушным… Да и щёчки выдали – заалели. Потом, очевидно, утратив интерес к разговору, она отвернулась от нас и, пошатываясь, как сомнамбула, побрела по палубе. Наткнувшись на скамью для гребцов, улеглась на свободное место, свернулась калачиком, подсунула ладонь под щёку и тут же заснула, как будто её выключили.
- Да-а, устала, натерпелась горемычная. А всё такая же, как в детстве… непонятная… Ну, ладно, рассказывай тогда ты, как бишь тебя? Что с вами приключилось?
И я поведал вождю-воеводе (по-карельски он назывался валитом) наши с Хеллей злоключения, а заодно и свою таинственную, полную недомолвок историю. Пелгуй слушал молча, закрыв глаза. Мне даже показалось, что раненный заснул, но не успел я закончить свою Одиссею, как он раздумчиво промолвил:
- Выдал себя за сына вождя. Так, так… Что же мне с вами делать? Мне, видишь ли, обратно надо поспешать, в город. Или высадить вас возле устья Олонки, да дать провожатого до дому? Да! Так я и сделаю, там сейчас безопасно.
- Пожалуйста, если можешь, возьми меня с собой, – попросил я и сам себе удивился. Что это ещё за странное желание – отправляться неизвестно с кем, неизвестно куда? Или во мне проснулась жажда странствий, или любопытно стало взглянуть на тот город на Ладоге, название которого я не выдал Гориславу (по причине его незнания)? – Дай Хелле провожатого, и пусть она одна идёт домой. А меня там всё равно никто не ждёт…
- Я одна домой не пойду. Ещё чего! – минуту назад девушка спала без задних ног, как уставшая собачонка и вот, на тебе, проснулась, – Ишь, чего выдумал, домой меня отправлять, как маленькую! Я, может, всю жизнь мечтала на том берегу Ладоги побывать. Мне дедушка столько интересного про карельскую землю рассказывал. Правда, что у вас там сосны прямо на скалах растут?
- Сосны-то? Вица там растёт для глупых детей. Больша-ая! А про родителей своих ты забыла, кареглазая? А старики? А дед Вяйнё? Они же тебя потеряли. Ночи не спят, слёзы льют, а вы тут по морю путешествуете! Хотя… Большой беды не будет, если моя племянница землю предков увидит. Отец-то не удосужился тебя свозить. Да и парню не помешает взглянуть на наш город. Может, глядишь, и вспомнит что, развеется туман в его голове. А родителей я успокою, гонца к ним пошлю… Ну что, довольны, молодёжь? – лукавая усмешка играла на бледных бескровных губах Пелгуя.
Вот так путь-дорога моей судьбы сделала неожиданный поворот. Или это я сам, не будь дурак, развернулся в нужном направлении? Вопрос: нужном кому? А об этом я обязательно поведаю вам, дорогие читатели. Чуточку терпения. Пока что мы только вступали на правильный путь, и до цели было ещё ох как далеко. Ладога велика!
Ранним утром, пока я спал и блуждал во мраке кошмара с отрубленными головами и ходячими мертвецами, заботливый Пелгуй выполнил своё обещание. Приказал кормчему пристать к низкому берегу в устье Олонки и отправил самого быстроногого воина с донесением в Кууярви.
Когда я продрал наконец глаза, берегов не было видно и в помине. Солнце поднялось уже высоко и основательно припекало. Кругом, куда ни глянь, играла и искрилась синяя бесконечность. Казалось, весь земной шар покрыт водой, и на свете есть только одна суша – наш корабль.
Да уж, воистину, земной шар! Как идеально закругляется линия горизонта, когда вокруг одна вода. Школьникам говорят, будто в прошлом Землю считали плоской. Да бросьте, не верю! Может ли назвать мир плоским тот, кто хоть раз выходил в море? Если такая теория и в правду существовала, то родилась она, конечно, в каком-нибудь грязном и тесном средневековом городе, в тиши и затхлости кабинета. А человеку наблюдательному, живущему в единстве с природой (а местные люди именно таковы, в этом я убедился), подобная глупость никогда не придёт в голову! Впрочем, я ещё не интересовался здешними взглядами на астрономию. Да и спросить сейчас не у кого, на корабле все спят. Кроме меня и Хелли, ну и, естественно, кормчего.
Дул хороший, попутный ветер, и стройное, змеевидное судно легко летело в нужном направлении, стремительно разрезая носом спокойные воды. Хелля сидела среди спящих вповалку мужиков и спокойно завтракала. Вернее, лакомилась, макая круглый, плоский хлебец с дыркой посредине в плошку с тягучим, ароматным мёдом. А ничего так! Хорошо живут наши морячки. Осторожно переступая через сонные тела, я подошёл к ней, присел. Она пододвинула мёд, достала из мешка другую лепёшку, молча протянула мне. Её тонкие пальчики коснулись моей мозолистой ладони. Совсем случайно. Девушка не сказала ни слова, просто была рядом, так близко, что мне передалось её настроение, торжественное, светлое, немного тревожное, как перед воротами храма, в который ты впервые дерзнул войти. Так мы и сидели с ней в сладкой тишине, умиротворённые, разомлевшие, пригретые щедрым не по северному солнцем, наслаждаясь скоростью корабля, бесконечностью мира, благоухающим мёдом и волнующей близостью друг к другу…
Рискну ли я назвать это состояние счастьем? Быть может. Одно скажу, – не знаю, хоть пытайте, сколько времени мы вот так просидели. Как долго длилось это блаженство? Бог весть. И беспредельно много, и огорчительно мало. Наверное, времени тогда не было совсем. Наверное, время было отменено на время. За полной его ненадобностью. Не знаю.
Но безмятежное безвременье кончилось внезапно, как кончается в нашем мире всякая радость. Справа на горизонте показалась чёрная вертикальная ниточка. Потом я понял, что это дым, потом увидел берег, над которым дым поднимался.
- Это Манчишуари. Скоро будем дома, – удовлетворённо сказал, потягиваясь и расправляя могучие плечи, молодой, золотоволосый воин.
- Да уж скорей бы. Убитых надо похоронить. Негоже им залёживаться на солнце, – мрачно отозвался его пожилой товарищ с кровавой перевязкой на предплечье.
Убитых было двое. Они лежали на корме, возле рулевого, накрытые одним плащом, торчали только ноги в стоптанных сапогах. Взглянув на них, я сразу вспомнил вчерашний бой, и тут моё спокойное, благодушное настроение моментально улетучилось. Мне даже стыдно стало за себя, а сердце сжалось от непонятно откуда взявшейся жалости к этим бойцам. Как будто я уже был членом команды. Как будто я – один из них. Они могли бы жить, если б не безумное упрямство русского князя. Впрочем, ко всему надо привыкать. Кто здесь знает, где кончается ум и начинается безумие?
Ветер совсем утих, начинался штиль. Мало отдохнувшие, израненные воины снова сели за вёсла. Вскоре вдали, слева по борту, поднялись над водой скалистые, чёрно-лесистые берега.
- Вот и острова Валамо показались. Ничего, ребятушки, поднажмите, недолго осталось! – подбадривал кормчий усталую команду.
Я попросил у Пелгуя разрешения сесть за вёсла, чтобы сменить раненного. Впрочем, просил без особой надежды. К моему удивлению, он согласился. Какое доверие. И вот, как настоящий викинг, я ворочаю огромное весло боевого корабля. Сбылась мечта идиота! Однако, братцы, тяжёлая работёнка, доложу я вам. Ведь это не лодочка дедушки Вянёя.
А острова уже тянулись и слева и справа. Открытое море кончилось, начинались шхеры, и берега сходились всё ближе. Судно направилось в узкий, извилистый пролив, и тогда красивый с синим узором парус был убран. Теперь шли только на вёслах. С непривычки руки быстро налились чугунной тяжестью, но я старался подражать ловким, размеренным движениям соседа и вскоре втянулся в общий ритм. Раз, два, раз, два… Берега сошлись совсем близко, мы вошли в устье реки. На длинном, скалистом мысу кто-то, завидев нас, разжёг костёр. Чёрный, густой дым столбом поднялся в небо. Такие дымы сопровождали нас всю дорогу и в ладожских шхерах, и на реке, до самого конца пути.
И вот за очередным поворотом реки я увидел огромную скалу. Да нет, целую гору! С чем бы её сравнить? Ни на Монрепо, ни на Крым не похоже… Пожалуй, сравнить её не с чем, никогда мне не приходилось видеть ничего подобного. Гора возвышалась над окружающими долинами, лесами и реками как Гулливер над лилипутами. Вблизи высокие, отвесные её обрывы совершенно подавляли и поражали воображение. Рядом с ними наша ладья выглядела просто детским бумажным корабликом. Вершина горы представляла собой большую, довольно ровную (насколько это видно снизу), скальную площадку. Она была дополнительно защищена стеной-частоколом. За стеной виднелись деревянные постройки. Эта естественная неприступная твердыня, ещё больше укреплённая человеком, и была карельской крепостью Поасо.
Между рекой и подножием горы оставалась лишь узенькая полоска берега, вся сплошь усеянная лежащими кверху дном лодками и чёлнами. Слева, за досками причала расположились два длинных сарая-дока. В дальнем красовался на катках корабль, такой же крутоносый и змеевидный, как наш. Ближний сарай стоял пустой, это было жилище Быстрого Лося.
Мы отшвартовались, спрыгнули на причал. Двое воинов осторожно сняли с корабля раненного Пелгуя и хотели послать за носилками, но гордый хозяин крепости не захотел вступать в свои владения лежачим. Он возложил руки на плечи воинам и поковылял по мосткам на одной здоровой ноге. Путь наверх оказался длинным и трудным, но всё же не таким тяжёлым, как думалось мне вначале. Обогнув скалу по берегу, тропинка взбиралась к крепости по крутому, опасному но, всё же, доступному для сильных ног склону. Она петляла серпантином между страшноватыми обрывами и древними, разлапистыми соснами, зацепившимися за сплошной камень цепкими, крючковатыми корнями.
Солнце безжалостно пекло. В воздухе висел густой ладанный аромат нагретой сосновой хвои. Чинно и неторопливо, в торжественной тишине взбиралась в гору наша процессия. Впереди, опираясь на плечи дружинников, важно и твёрдо шествовал на одной ноге Пелгуй. За ним четверо воинов несли носилки с убитыми героями. Следом шла дюжина бойцов в полном боевом облачении. Причём чувствовалось, что ни кольчуги и шлемы, ни тяжёлое вооружение нисколько не мешают им совершать трудное восхождение. Шумно отдуваясь, я плёлся в хвосте колонны, замыкая шествие. Ощущение было такое, будто поднимаешься без лифта (и без перил!) на шестнадцатый этаж. А впереди, перед глазами лёгкой козочкой скакала Хелля. Ну и девчонка. Как говорил один кино-герой, – я ею завсегда не перестаю любоваться! Лезет на восьмидесятиметровую, почти отвесную скалу так, как будто всю жизнь этим занималась. Интересно, где? На болотных кочках Присвирья?
Всякая дорога когда-нибудь кончается. Немного не дойдя до вершины, за очередным поворотом, мы наткнулись на стену. Скорее, это был вал. Гора огромных, нетёсаных камней преграждала единственную доступную для человека тропу наверх. В стену были вделаны ворота. Невысокие, ниже моего роста, но сложенные из таких толстых досок (восьмидесятка, не меньше) и скреплённые такими богатырскими кованными петлями, что они легко выдержали бы удар любого тарана. Только вот, какой великан сможет поднять таран на эту скалу? Двое привратников открыли ворота, склонившись перед светлейшим валитом в низком поклоне. Эти молодые, безусые ребята были вооружены копьями, но одеты в простую крестьянскую одежду, босые и простоволосые. Что это – брешь в системе безопасности, или уверенность в полной неприступности?
И вот мы на вершине горы. Да, находясь здесь, можно уверовать в абсолютную недосягаемость для врагов. Настоящий рыцарский замок! Без зубчатых стен, без разводных мостов и донжонов, без каменных палат, но впечатление именно такое. Плоская овальная площадка, размером, эдак, пятьдесят на двадцать, отгороженная с южной, пологой стороны частоколом и застроенная в шахматном порядке десятком длинных бревенчатых изб на фундаменте из валунов, представляла собой единую оборонительную линию. Эта простая рукотворная крепость была устроена на таком уникальном нерукотворном месте, что, возвышаясь над всеми окрестными деревнями, лесами, реками и озёрами, нависая над ними, она защищала и контролировала обширнейший край, солидный и заманчивый для врагов кусок ладожского побережья.
- Против кого же построен город Поасо? Кто неприятель? – спросил я у Урхо, молодого золотоволосого воина, который ещё на корабле понравился мне и расположил к себе своей простоватой общительностью.
- Как, кто неприятель? – Урхо глянул на меня, как на полоумного, – Разве мало у карела врагов? Свеи, мурманы, готландцы, даны, саксы, всех и не перечислишь! Мы же на Севере живём, в Похьёле, на самом донышке мира, и каждый род, каждое племя давит на нас с юга, сверху, как вода в бочке. – Молодой воин протянул к моему носу могучие лапищи и показал, как именно давят на нас всякие племена. Получилось очень наглядно и мощно. – Видишь! Давят как бы даже против воли, одной своей тяжестью, желая выдавить нас вместе с донышком и выбросить вон, в вечный мрак и холод Лапландии. Понял, да? Вот… Нажимают они, а того не разумеют, что как выжмут нас, так вышибут дно у бочки, и тогда уж выплеснутся сами в мёртвую ледяную пустыню, как забродивший квас на землю. И не останется на всей земле ни петуха голосящего, ни цыплёнка пищащего. Конец белому свету!.. А ты спрашиваешь, против кого крепость. Чудной!
Нечего сказать, исчерпывающий ответ дал мне Урхо. А с виду такой простачок. Осталось выяснить, надолго ли хватит карельской силы, далеко ли до конца света? Так, подождите, но ведь там, в моём времени, карелы пока существуют. И мир, как будто, на месте. Хотя, по-моему, их там совсем мало осталось. Так что… Да нет, не верю я в это!
Тем временем мы подошли к самому большому из строений. Конечно, это жилище Пелгуя, здесь же располагался и оружейный склад. Все бойцы по очереди сложили туда свою амуницию и только после этого проследовали в палаты светлейшего валита. Это было также место воинских собраний – гридница. У входа нас встречала жена вождя, статная, не молодая, но ещё красивая женщина с круглым добродушным лицом. Рядом с ней стоял важный старик благообразного вида, с длиннейшей бородой, конец которой был заправлен за подпояску. Кто же это? Тесть валита, или местный жрец? В просторной горнице героев ждало воистину богатырское угощение.
Встав во главе длинного стола, поднявшись на подобающее вождю возвышение, карельский валит вскинул руку с наполненным до краёв дорогим кубком. Начинался пир победителей.
- Сородичи! Нынче мы пресекли разбойничью деятельность одного из самых отъявленных морских пиратов. И это хорошо! – Пелгуй обвёл пирующих тяжёлым взглядом, – Но мы убили много людей, руссов, с которыми карельский народ никогда не враждовал. Нас вынудили это сделать. Кроме того, мы потеряли двух своих воинов… И всё это очень плохо! – раненному вождю было трудно говорить, рука, державшая кубок, дрожала. Стоявшая за спинкой трона жена склонилась к нему и заботливо вытерла рушником крупные капли пота с его лица. Но вождь властно и, вместе с тем, бережно отстранил от себя сердобольную нежность хозяйки, – Однако Хозяин Неба подал нам знак. Он не сердится на своих детей. Мы освободили двух молодых пленников, вот они, – широкий жест в мою и Хеллину сторону, – И это весьма хорошо! Одна из освобождённых наша девушка, карелка! – послышался возбуждённый и радостный гомон пирующих, – Более того, она моя племянница… – гомон стих, рты слушателей удивлённо открылись, – Другой, вот этот красивый юноша. Рода своего он не знает, и это очень странно мне… Ну так что ж? Дурных знаков на нём нет, по-нашему говорит свободно и от нас ничем не отличается. Он может стать хорошим воином и, я верю в это, укрепит силу Народа. Одним словом, не буду скрывать, он пришёлся мне по сердцу, и я хочу просить Совет Старейшин позволить усыновление…
Итак, я пью за то, чтобы мы всегда, чего бы это ни стоило… – вождь сделал мхатовскую паузу, готовясь искусно закруглить речь, вернуть её к первоначальной идее, – … всегда и во всём отстаивали разумный и справедливый порядок. Пью за тот Божий, священный порядок, что выражен в наших песнях силой творческого слова. За хранителя этих песен… за наш Народ!
- Любо! Правильно! Слава, слава! – десятки глоток радостно подхватили здравицу так, что содрогнулись своды гридницы, а отиравшиеся у женских ног кошки шарахнулись по углам, охваченные диким ужасом.
- За Народ! За Народ! – громче и звонче всех прокричала Хелля, вдохновенно встряхивая копной волос, и одним духом осушила маленькую женскую чарочку.
Потом наступила тишина, все скромно уселись и начали чинно кушать. Больше никто никаких речей не говорил. Разговаривать во время еды большой грех и неуважение к Богу – подателю пищи. Насыщались всяк по-своему, кто сколько хочет и может. Хозяину уговаривать и потчевать гостя, значит проявлять нескромность. Гляди, дескать, в моём доме еда лучше, чем в твоём. Нет, так нельзя. В правильном доме, у настоящего хозяина всё перед гостем, на столе, ешь и пей в меру своего живота. Утолив первый голод, слушали сказителя-рунопевца.
Он вышел к собравшимся с большим музыкальным инструментом в руках, очень похожим на гусли. Инструмент назывался «кантеле», а певцом был давешний длиннобородый благообразный старик, которого я принял за жреца. Впрочем, в известном смысле, он и был жрецом. Ибо не просто исполнял волшебные руны, но и являлся главным Хранителям Песен. У Хранителя нет ни дома, ни семьи. Ни кола, ни двора, ни даже собственного имени. Он гостит в домах у светлых валитов, сегодня у одного, завтра у другого, не брезгует и жилищем простого крестьянина, охотника, рыбака. Он вечно в движении, живёт на то, что подадут хозяева, ходит в простой, поношенной одежде. И при всём при том, нет власти большей, чем власть Хранителя Песен. Его слушает даже глава Народа, Светлейший Валит Всего Карельского Берега. А как же иначе? Ведь он разговаривает с Небом и знает тайное имя всякого живого существа и всякой вещи.
Всё это не мои слова и не моё мнение. Ценные сведения успел выложить мне всё тот же словоохотливый Урхо, пока Хранитель Песен устраивался на особой резной скамеечке и готовился к песнопению. Сгорбленного, усохшего старика (на вид ему было не меньше ста лет) уважительно и бережно, под руки проводили и усадили на место два отрока. Но, усевшись и положив кантеле на колени, а длинные, узловатые пальцы на кантеле, старичок чудесно преобразился. Он гордо выпрямился, расправил широкие, костлявые плечи, ясным соколом оглядел зал и сильным, вовсе не старческим голосом запел руны:
Силой Божьего веленья,
Делом истинного Бога, -
Мы, Кователя потомки,
Мы из рода Илмоллини,
Мы храним святое Сампо,
Мы вертушку защищаем…
Так начиналась священная песнь. Вдохновенными стихами сказитель обозначил и закрепил за собой право петь и говорить словами, взятыми из неиссякаемой сокровищницы слова, из чудесной мельницы Сампо. О многом говорилось в руне: и о древнем мудром Вяйнямёйни, первом на земле рунопевце, и о боговдохновенном мастере Илмоллини, создателе колеса, плуга, мельничного жёрнова и даже самого Сампо, и о драчливом и хвастливом Лемминкяйни, которого сказитель почему-то называл Царём Сна, и ещё о многом таком, чего тогда я не понял, не запомнил.
Удивительной была карельская песнь, но ещё больше удивила меня реакция слушателей. Вначале они внимали спокойно, вежливо, порой, даже скучая. Чувствовалось, что большинство сюжетов им хорошо известны. Но чем дальше, тем больше разгорались глаза, забывались кубки с пивом, отодвигались тарелки со вкусной снедью. Иные начали повторять за певцом слова и целые строки, иные качались в такт песне, блаженно прикрыв глаза, выставив мохнатую бороду, раздвинув в мечтательной улыбке рот, а иные даже повскакали со своих мест, притоптывая ногами, воинственно постукивая кулаками по столу. А женщины! Их лица буквально лучились счастьем, из глаз легко текли светлые слёзы, руки прижимались к груди, тонкие пальцы теребили бусы… Атмосфера в гриднице как будто наэлектризовалась, могучая энергия, кажется, так и витала в воздухе. Так, рассказывают, шаровая молния, случайно залетев в комнату, медленно, страшно парит под потолком, выбирая момент для неотвратимого, всесокрушающего взрыва.
И после заключительных слов сказителя:
Умирай же, царь бесчестья,
Пропадай, телёнок Хийси!
- молния взорвалась. Слушатели неистовствовали, они кричали, плясали, плакали, выплёскивая наружу избыток жгучей энергии, влитой в них рунопевцем. И самым удивительным было то, что даже на меня, человека XXI века, песнопение тоже подействовало. Я, конечно, не вопил и не скакал на лавке (как Урхо), и не рыдал, уткнувшись лицом в доски стола (как Хелля), но невиданная сила руны трясла меня, как буйный ветер трясёт осиновый лист. Хотелось выбежать на воздух, кружиться, раскинув руки, смеяться, петь и повторять, повторять только что услышанные строки.
Певец тихо склонился над своим кантеле. Он вновь сгорбился и усох, опять превратился в столетнего деда. Нет, пожалуй, он стал ещё старше. Забывшиеся во всеобщем буйстве отроки опомнились, наконец, и заботливо подхватили Хранителя под руки, увели отдыхать.
Ошеломлённый, окрылённый радостной силой, я застыл на месте, глядя на покачивающуюся занавеску, за которой скрылся волшебный сказитель. И так я был возбуждён гулявшей и бродившей во мне неведомой мощью, что не сразу почувствовал прикосновение женских рук. Эти руки обхватили, обняли меня сзади. Но я ощутил их только тогда, когда они уже скользнули по моему животу вверх и легли на грудь, нежно поглаживая её через льняную ткань рубахи. От неожиданности я резко повернулся в этом ласковом кольце, и руки тут же отпрянули от меня. Хелля стояла рядом, потупившись, и пыталась сделать вид, что ничего не произошло.
- Хелля, милая, ты... – я схватил её за руку, притянул к себе, поднял за подбородок её голову, но она вдруг вырвалась, испуганно отшатнулась, хотела отбежать, но упёрлась спиной в стену.
- Не тронь! Не смей, слышишь! – по её лицу прошла какая-то судорога, карие глаза растерянно бегали по моему лицу…
О-хо-хох, дорогие мои читатели! Вынужден сознаться перед вами, что не искушён я в любовных делах. Ничего-то я тогда не понял! Не понял, но все же заметил острейшую внутреннюю борьбу, исказившую возбуждённо-испуганное девичье лицо. Заметил и кинулся к ней. Но она уже выпорхнула в раскрытые двери на улицу. Я выскочил следом. Никого! Покрутился, побегал между домами от каменного вала до самой пропасти… Нет, девушка исчезла. Наделала делов, распалила, разожгла и сбежала. Ух, дура! Ух, подлая! В тот момент я был страшно зол на неё. Сейчас-то задним умом понимаю, что в тот свой первый вечер на карельском берегу, я злился на себя. На свою недогадливость, неопытность. На свою (чтоб её!) лопоухость.
А в тот день я этого, увы, не понимал. Просто стоял, как дурак, посреди крепостного двора и лупал глазами, и сжимал кулаки, и проклинал про себя весь женский род. Но на ловца и зверь бежит. Из дверей гридницы, шумно гомоня, высыпала развесёлая ватага молодых воинов, обступила меня, растолкала, растормошила.
- Эй, как бишь тебя?.. Ийвана… Ийва! – Урхо гулко хлопнул меня по спине увесистой дланью, весело подмигнул, – Пошли на вечёрку. Пошли, здесь недалеко, деревня под скалой. Не стой столбом, повеселимся, идём!
А что мне было делать? Я пошёл. В начинающихся сумерках мы спустились по горной тропе к подножию, прошли через лесок. Ох, да тут целое село! За косыми заборами, среди зеленеющих полей привольно расположилось не менее тридцати дворов. Высокие, крепкие, на фундаменте из могучих валунов, они красовались затейливыми коньками, тонкой резьбой наличников. Деревня мало походила на селения людиков. На большой площади (или хорошо утоптанной поляне?) уже вовсю шумела вечёрка. Что это такое, спросите вы? Да игрища молодёжные! А ещё посиделки, гулянка, танцы, туса, дискотека, кому какое слово будет понятнее.
Девушки в нарядных юбочках, с цветистыми ленточками в волосах водили какой-то замысловатый хоровод, круг пляшущих то двигался вправо-влево, то смыкался в середине восьмёркой. Закончив танец звонким выкриком «Хэйко!» девчонки смеясь разбежались по сторонам. На смену им вышли парни, отплясывая лихо, с гиканьем, с посвистом молодецким. И понеслось… Я тоже топал как слон, стараясь не отстать от товарищей. Но скованность никак не исчезала, Хелля не выходила из головы.
- Хой, Ийва! На ко выпей, что ты как журавль топчешься, – заботливый и уже изрядно пьяный Урхо протянул большую деревянную двуручную кружку. Литра три, не меньше! Приятный, душистый напиток обжёг горло. Пиво, или нет?.. А какая разница? Главное, вечёрка продолжается!
Смешанный круг держащихся за руки парней и девушек уже кружил меня по поляне, всё убыстряя темп. Из стайки девиц, стоящих и дожидающихся своей очереди, меня обжёг взгляд голубых, лукаво прищуренных глаз. Я вытянул туда шею, повернул голову, успел разглядеть её – кругленькая, очень миловидная рыжеватая блондинка, и… не удержался в быстром хороводе, споткнулся, свалился в траву. Но, оказывается, я такой не один. Многие, не выдержав темпа, выпадали из круга. Их места тут же занимали те, кто ожидал своей очереди. Отыскав глазами голубоглазую девушку, я с радостью отметил, что она тоже смотрит на меня.
- Что, понравилась? Красивая баба! Это Виэно, вдова Шанкари. Её муж погиб прошлым летом. Во-от… Ну, а она ещё совсем молоденькая. Хочется погулять-то, – как будто извиняясь за вдову друга, прогудел Урхо заплетающимся языком. – Ты гляди, Ийва! – здоровяк шутливо погрозил мне пальцем и исчез в толпе.
Всё закрутилось быстро и, как-то само собой, помимо моей воли. Танцуем в кругу – Виэно улыбается мне. Пляшем «Стеночка на стеночку» – Виэно смеётся и поводит голубым, притворно испуганным глазом. Играем в «Догони-поймай» – Виэно хохочет и показывает язык. Тёмная ночь, парочки разбредаются, я провожаю Виэно. Спину явственно, отчётливо сверлит чей-то тяжёлый взгляд… Но мне не до того, я обнимаю девушку за талию, притягиваю к себе. А она игриво выворачивается из моих рук.
Вот, скрипучая калитка. Я набираюсь храбрости и срываю поцелуй, но тут же смущённо прощаюсь и ухожу. Ухожу… Нет, чёрт меня подери, детские пятнашки! Возвращаюсь. Опять скрипит калитка, сломанная доска панели прогибается под ногой. Дверь приоткрыта, Виэно стоит в тёмных сенях, прижимается к стене. Какая она красивая. Глаза в темноте так и блестят.
- Виэно, где ты? Ты здесь?..
- Ийва!..
Небесное кантеле. Главы 1-4
© Copyright: Дмитрий Анатольевич Бакулин, 2019
Свидетельство о публикации №219102300613
Свидетельство о публикации №219102300613
Рецензии