В стороне от истории

     «Председатель Верховного Совета РСФСР Борис Ельцин посетит с официальным визитом Челябинск», – об этом торжественно протрубили в местных газетах еще за неделю и предвкушали высокое прибытие во всех последующих номерах. Вообще-то говоря, так и положено: все-таки вроде как второе лицо в стране, после Горбачева; по крайней мере, до «гисторического» 12 июня, да, наверное, и после, – что уж, не изберут его, что ли, российским президентом, успев попривыкнуть за год к имперской монументальности фигуры, к эффектной седине всегда безукоризненно уложенных на старомодный пробор пышной шевелюры, к эффектным рубленым периодам напористой речи? «Нам нужна великая Россия!» – вот оно, наглядное и массивное олицетворение. 
 
     Прилететь он должен был под вечер 4 июня. Эту неприметную дату мусолили по-всякому, но всё же я сумел про нее начисто забыть. Как-никак лето, да к тому же небывало жаркое, а институтские экзамены, удалось, по счастью, спихнуть досрочно, и сразу настала такая череда и даже целая прорва свободных дней, что им поначалу и счет не велся. За лихорадочной чехардой досужего безделья забывались и самые благие творческие планы на летние месяцы, – так уж какой тут ельцинский визит, о нем и не вспоминалось; запросто бы всё пропустил, но нет: отцы города ретиво постарались поважнее да помпезнее обставить этот вояж, надеясь сделать его впечатляющим событием местной жизни, чтобы и самый рядовой горожанин непременно оценил бы всю значительность происходящего.

     Как этого достигли? Весьма своеобразно. Во вторник (оказалось, как раз 4 июня), уже после семи часов вечера, я возвращался на автобусе с городского пляжа. Разбитая асфальтированная дорога, вся в выбоинах и ухабах; с обеих сторон сплошь нависла густая, успевшая запылиться почти до серого оттенка листва разросшихся кустов; позади стройными рядами высились сосны городского бора. Переполненный душный автобус тащился в гору с явной натугой. Вскоре трасса должна была пересечь бетонированную тропинку, протянувшуюся наперерез через весь бор к обнесенным крепким забором строениям, в просторечии называемым «обкомовскими дачами», откуда, впрочем, всех коммуняк-обкомовцев недавно турнули и отдали апартаменты в пользование ветерана – опять-таки преимущественно партии и труда. Но еще на дальнем подъезде  к этому перекрестка, по правой стороне дороги, под сенью развесистых пыльных веток, в глаза пассажирам бросилась неподвижная красная громада пожарной машины. В ее кабине почему-то восседал не трудяга-огнеборец, а вальяжный милицейский чин в форменной рубахе с короткими рукавами и в круглой фуражке – пресловутый мент-«сизарь». Дальше – больше: на обеих тесных обочинах, в жиденьком тенечке, лениво покручивая в крепких мускулистых руках то ли регулировочные жезлы, то ли карательные дубинки, разрозненной цепью стояло еще несколько скучающих сизарей. Явно было, что при таком параде вся эта доблестная гвардия вышла отнюдь не штрафы с водителей собирать: наверняка готовился экстраординарный проезд какого-то большого начальства. Тут-то и вспомнилось о Ельцине: значит, из аэропорта, где его всем скопом будут встречать региональные власти, претендента в президенты повезут на барский ночлег прямо сюда, на казенные дачи (интересно, ветеранов-то куда денут на это время?); вот и выставили здесь по такому случаю традиционную декорацию из безотказных блюстителей порядка. Ну-ну, пусть потопчутся и подождут – им полезно. 

     В городе, особенно по мере приближения к центральному проспекту и главной площади, придавленной гигантским внушительным монументом гранитнокаменного Ильича, все газоны вдоль улиц оказались щедро усеянными ненавязчивыми фигурами в форменном сизом обмундировании: где поодиночке, а где и сдвоенными патрулями они терпеливо и бесполезно пеклись на закатной жаре, отчего-то даже не приставая к мчащемуся мимо потоку машин в поисках злостных нарушителей или, точнее говоря, безропотных жертв, поэтому с их избыточным присутствием вполне можно было спокойно и беззлобно мириться.

     Это, впрочем, еще что. Своего наивысшего пика усердная предупредительность городских голов достигла на другой день, когда у высокого, то бишь долговязого, гостя планировалась встреча в здании оперного театра с набранными по всей области политическим или гражданским активом. Была обещана прямая трансляция по местному телеканалу. Я поначалу тоже намеревался полюбоваться на массивно-маститого солиста в парадных золоченых интерьерах, но потом в распаренную голову пришла идейка поинтереснее: не отправиться ли лучше в городской бор погонять на велике? Всяко будет полезнее, чем маяться в духоте засвеченной июньским солнцем квартиры. И в самом деле: сели и поехал, но чуть ли не сразу же получил не слишком приятную возможность убедиться в опрометчивости своего решения. Да уж, негоже частным лицам пытаться игнорировать накал общественных страстей.   

     От нашей девятиэтажки до бора довольно близко, тем на велосипеде – прямиком через город, как раз мимо ближних подступов к классической храмине оперного театра, с беленой колоннадой, рельефным портиком и аллегорическими фигурами культурных пролетариев на самой крыше здания. Но не успел я миновать и половину пути, как внезапно натолкнулся на энергичную деятельность бдительных сизарей. Предстояло всего-навсего переехать небольшую поперечную улицу – трамвайные пути посередине и по две полосы для автотранспорта с каждой стороны, однако не тут-то было! На перекрестке вовсю  распоряжался какой-то браво-темпераментный, хотя и невзрачного вида сизарь с полосатым жезлом. Он оказался воистину на высоте своей миссии, ухитрившись соорудить просто невероятную для такой тихой в обычные дни улочки масштабную дорожную пробку: вся проезжая часть была в оба конца до упора заполнена едва-едва продвигающейся транспортной массой, которую он, по какому-то неведомому и крайне мудреному порядку, изредка великодушно пропускал мизерными порциями то в одну сторону, то в другую, да только пробка от этих искусных манипуляций нисколько не рассасывалась – моторы глухо гудели, клаксоны раздраженного надрывались, густой смрад от выхлопов полотно окутал всё вокруг. Сизарь аж взмок от усердия, поминутно снимал свободной рукой фуражку, судорожно тряс головой, корчил истошные гримасы и прилипшим к плечу коротким рукавом форменной рубашки тщетно пытался утереть стекающий со лба крупными каплями пот. Из-за этого неуемного хлопотуна мне пришлось весьма долго прождать на этом пустячном, в сущности, перекрестке, пока наконец я не сумел поспешно проскочить в образовавшийся на мгновение между тесно сгруженными бамперами узенький коридорчик.

     Ладно, все-таки кое-как проехал, но, как оказалось, совсем не далеко. Минуя следующую же улицу, мне на своем безбожно дребезжащем по бордюру велосипеде предстояло хаотично лавировать среди оживленной толпы, стремительно направлявшейся к оперному театру. И опять, как вчера на пригородной трассе, вдоль боковых притоптанных газонов были выставлены равномерной цепью дюжие молодцы-сизари – правда, не в пример своему гаишному предшественнику, неподвижные и абсолютно равнодушные ко всему мимотекущему многолюдью. Народ переговаривался, шумел, доносились отдельные сумбурные фразы и восклицания, а патрульно-постовые стражи законности продолжали стоять молча, безучастно, непоколебимо, и в их загорелых мощных руках надежно покоились эдакие серого цвета вытянутые гибкие дубинки.

     Наконец, театральные квартал остался позади. Узкую улочку, нырнувшую под своды громоздких тополей, в прохладную тень летнего дня, окружали теперь какие-то сонные конторы, бурые кирпичные стены, тускло-зеленые железные ворота со следами въевшейся ржавчины. До чего же отрадное безлюдье! – но лишь до те пор, пока впереди не замаячил новый перекресток. Возле торца громоздкого, украшенного тяжеловесной лепниной здания областного управления внутренних дел, вместившего в своих необъятных недрах еще и какие-то структуры военного ведомства, праздно переминалось десятка два обоемундирных – сизого и зеленого цвета – офицеров, большинство в солидны майорских чинах, и удивительное дело: милицейские все как один в форменных фуражках, а вот армейцы отчего-то исключительно с непокрытыми головами, словно проветривали негустые чернявые шевелюры. Интересно, куда это они подевали свое казенное верхушечное убранство? Да и к чему вообще понадобилась вся эта штабная офицерская выставка? Объяснения не было, и оставалось только гадать. Правее, по ходу пересекаемого проезда, был виден уголок служебной автостоянки перед главным входом в управление: множество черных и белых лимузинов, стиснутых буквально бок о бок, непривычно мозолило глаза.

     Но торжественный этот аванпост оказался вдруг самым последним – и дальнейшая часть маршрута больше уже не расцвечивалась каким-либо новыми парадно-показательными построениями. Видимо, всю атрибутику официального почета сгрудили, не мудрствуя лукаво, поближе к эпицентру сегодняшнего предвыборного действа, а на периферию ресурсов не хватило. Ну и ладно! Но удивляло другое: совершенно пустые, действительно как будто вымершие улицы; редко где встретится то лениво фланирующая парочка, то вялый пожилой гражданин, через силу влекомый выгуливаемой резвой псиной; медленно проедет одинокая машина, сворачивая за поворот, и опять никого вокруг. Неужто все горожане дисциплинированно расселись сейчас у телевизоров, готовясь смотреть обещанную прямую трансляцию из оперного? Тоже мне, нашли достойное и дельное занятие.

     А день выдался просто великолепный. Так бывает, когда после долгой сухой жары наконец-то собирается живительный свежий дождь: всё небо застлано блеклой дымчатой пеленой, ровно и приглушенно рассеивающей жгучий солнечный свет; это еще не переполненные накопившейся влагой синие темные тучи, но несомненное и верное их предвестье. Простор, безветрие, тишина и явственно разлитое в неподвижном остывающем воздухе ощущение какого-то глубокого и ничем ненарушимого покоя, умиротворяющей гармонии. Даже не верится, что всего в километре позади так мельтешила и гомонила напряженная людская суета.

     Я уже въехал на территорию городского бора, направляясь прямо по центральной бетонированной тропе, и чем дальше продвигался вглубь (кстати, в сторону вчерашних оцепленных дач-«обкомовок»), тем всё больше усиливалось во мне чувство удивления и даже некоторой растерянности. Обычно в этот час на тропе постоянно бывает заметное многолюдство и активное оживление: лыжники ли шоркают летними роликовыми тренажерами по змеящимся трещинам и выщербинам, тянутся ли бегуны дряблой трусцой гуськом друг за другом, или степенно прогуливается молодое семейство, а смешливый карапуз посередке, задающий темп шагов, протянув задранные кверху ручки, старательно прячет розовые кулачки в теплых родительских ладонях. Но сейчас – нет никого ни на тропе, ни на боковых скамеечках, словно какая-то неведомая сила разом выгнала всех из парка, отчего он, надо честно сказать, только выиграл: величественная прямизна сосновых стволов, буйно-зеленые затихшие взрывы обсадочных кустов акаций, тусклый свет ложащегося под колеса бетона тропы, низкое, пасмурнеющее, дышащее влажной прохладой небо, – и ни единая назойливая человеческая фигурка поблизости не вносит ненужной сумятицы в слитное, задумчивое безмолвие пейзажа.

     Впереди, между аркадами столов и ветвей, показалась та самая дорога, по которой я вчера возвращался с пляжа; как раз прямой передо мной торопливо проскочил в его сторону красный «Жигуленок» с прицепом – и больше ни одной машины ниоткуда на этой всегда такой шумной и загруженной дороге. Странная вещь, непонятная вещь! Вчерашнего почетного кордона поневоле бескорыстных сизарей и след простыл: видимо, Ельцин уже не станет возвращаться на дачи, а сразу поедет из оперного театра в аэропорт, ну так, значит, и парадный караул здесь уже не нужен, можно перебросить его в другое место, поближе к главному объекту внимания. Ничего не скажешь: здравое и рациональное маневрирование кадрами охранного персонала. Свято место пусто не бывает, а в печальное запустение приходят только местности, заведомо покинутые святынями, уж какими бы те ни были.    

     За перекрестком с дорогой парковая тропа начинала круто спускаться под горку, и, разогнавшись, я легко докатился почти до самых ворот «обкомовок», но и тут не было никакого сторожевого поста, только невидимая истошная собачонка злобно облаяла меня откуда-то из глубины территории, капитально обнесенной высоченным дощатым забором с предусмотрительно натянутым рядком колючей проволоки поверху, да в окошке пропускного пункта на проходной у ворот смутно обозначилась чья-то темная фигура, но сразу же отступила внутрь, расплываясь и теряясь из глаз во внутреннем сумраке тесной комнаты.   

     Двигаться назад, в горку, усиленно налегая на педали, было уже отнюдь не так легко и приятно, да мне и не особо-то хотелось поскорее проделать этот обратный путь. Я ехал не спеша, глубоко вдыхая свежий, чистый, чуть-чуть холодноватый воздух, смотрел по сторонам на медленно скользящие мимо сосновые стволы – от корней вверх темные, как будто бы выступающие из коричневого шелушащегося чехла, который вдруг обрывался резкой неровной границей, и дальше свободно и плавно шла более светлая часть, вся покрытая слущивающимися понемногу сухими тонкими чешуйками, а на самых верхах, сливаясь в сплошное хвойное облако, зависала темная густая зелень тяжелых сосновых лап. Небо над тропой становилось подобной ей по форме длинной, вытянутой вдаль неширокой полосой, и по ее краям, на фоне бледной воздушной голубизны, резко чернели плотно усеянные торчащими острыми иглами сосновые ветки, там и тут выбиваясь из общей сплоченной массы хвои.

     Я так засмотрелся вверх, с наслаждением подставляя лицо овевающей струе прохладного воздуха, упиваясь дивной тишиной и безмятежностью неторопливого предвечернего часа, зачарованный безлюдьем и уединением этого удивительного места, настолько не ожидая встретить здесь кого-нибудь, что испуганно вздрогнул, увидев вдруг мягко и почти бесшумно катящуюся по тропе прямо на меня белую «Волгу» с казенной симметричной цифирью номера. Машина явно направлялась именно на дачи, но кроме шофера, немолодого детины при галстуке и в больших очках с затемненными стеклами, внутри никого не было. Тогда зачем же сюда? Поставить в гараж? Или все-таки за какой-то важной птицей? Но ведь дачи вроде бы пусты, Ельцин сейчас в оперном, и «Волга» почти наверняка едет как раз оттуда. Что-то непонятное и нелогичное.

     Я обернулся: машина подъехала к зеленым воротам «обкомовок», мигнула красными сигналами тормозов, плавно остановившись почти вплотную перед пропускным пунктом; опять донесся еле слышный издалека заливистый лай, но на этом всё и замерло – ни ворота не спешили распахивать, ни шофер не вылезал из машины; какое-то странное взаимное ожидание, словно все и вправду оцепенели в эти медленные минуты, под низко нависающим пасмурным небосводом... Но мизансцена слишком затянулась, и я не стал дожидаться ее завершения – свернул с бетонированной тропы на боковую парковую тропинку между расступившимися, чуть редея, сосновыми стволами, то и дело натыкающуюся на узловатые обнажившиеся корни, пегую от подстилки годами осыпавшейся мертвой хвои, среди которой частой россыпью серели сухие раскрывшиеся шишки. И эта тропинка была совершенно пуста, и такая же тишина была разлита под навесом раскидистых сосновых лап, только велосипедные шины слабо шелестели по наслоившейся хвое да изредка с коротким треском отскакивали шишки, ненароком подвернувшиеся под колесо. Я ехал очень медленно, едва проворачивая педали перед пологими подъемами тропинки, чтобы не остановиться совсем. Зеленые узорчатые волны травы по обеим сторонам осторожно наползали навстречу колесу; корявый распластанный корень коварно устремлялся наперерез и грубым толчком подбрасывал сначала руль и переднее колесо, а через мгновение звякал расхлябанный багажник над задним колесом. Впереди шла на пересечение широкая, усыпанная крупно раздробленным гравием дорога, куда-то в сторону старого заброшенного лесного кладбища, где еще гуще и чернее высился лесной массив. На этом перекрестке я развернулся и поехал назад.

     Возвращаться в город, к заурядной людской сутолоке, пока что не хотелось, но и колесить по давно уже знакомым путям начинало надоедать. Лучше всего было бы просто остановиться, поставить велосипед возле какой-нибудь сосны (беспокоиться нечего, никто его не украдет – никого же нет поблизости) и просто немного пройтись пешком, не торопясь, наслаждаясь этой странной, ничем не тревожимой тишиной, спокойным, неярким, сероватым светом, льющимся на тропинку сверху, сквозь онемелую тяжесть хвойных лап, отвлечься от всего, отрешиться от навязчивой суеты предыдущих дней, обдумать отложенные планы и замыслы, помечать о будущих творческих трудах. Мне не нужно было даже съезжать куда-нибудь вбок – тропинка сама расширялась почти до размеров лесной полянки. Рыжеватые стволы отступали, давая место вылезающим из-за них буйным зарослям каких-то мелколистных, неукротимо разросшихся кустов, прежде скрывавшихся в глубине сосняка. Я оставил велосипед у обочины, прислонив его к стоявшему особняком рослому дереву, и неспешно, замедленными шагами тронулся вперед, поддевая носком кроссовка валяющиеся шишки и веточки, наступая на хрустящие отломки обвалившейся коры.

     Как хорошо! И самое удивительное: мгновенно-легко забылось и начисто исчезло из сознания всё, что было до этой минуты, и нет больше ничего, кроме палой скукоженной хвои под ногами, необычно темной, настороженной зелени травы и обступающих невысоких кустов, колючих сосновых лап, склоненных над самой головой, а там, в вышине – клочковатые просветы бледного, кажущегося печальным неба. И вдруг так ясно понимаешь, что сегодняшнему случайному дню уже не пропасть бесследно среди других таких же рассеянных дней. Нет, слишком волнующе впечатление, чересчур сильны ощущения. С этого мгновения сумбурному летнему дню суждено навсегда остаться где-то в неизведанных тайниках души, по временам внезапно наплывая грустным, щемящим, неоцененным воспоминанием, своей невероятно отчетливой иллюзией возвращения – через бесплотный ряд последующих недель, месяцев и лет – торжествуя над тем, что зовется необратимым течением времени, над тем по видимости бесконечным застекленным переходом, где мы обречены двигаться безостановочно всё вперед и вперед, а за спиной ежечасно, неумолимо опускаются непроницаемые прозрачные переборки. А когда случится обернуться назад, то наше прошлое беспорядочными, обрывочными, но такими живыми, до неправдоподобия ощутимыми образами вдруг покажется так близко от нас, как будто вот-вот, достаточно только руку протянуть, чтобы дотронуться, коснуться, воскресить, – но оно навеки отделено от нас сегодняшних непреодолимой плоскостью холодного бесстрастного стекла, из-за ровной толщи которого уже не слышно ни смятенного гула времени, ни тревожных голосов истории, ни бессильных человеческих слов.   

6–8 июня 1991