Антикровное

Вступление
Есть у меня воспоминания, о которых стыдно рассказывать. Но проработать их надо. Чтобы освободить душу от негативных переживаний. И эти воспоминания  об отношениях с самыми близкими, единокровными родственниками – родителями и сестрами. Очень страшно, что у меня есть такая боль – плохие отношения с родными людьми. Изменить ничего нельзя. Но хотя бы облегчить душу можно и нужно.

Моя зависть
Предмет моей неиссякаемой зависти — когда у людей есть род, клан, семья. Это — родители, братья, сестры, дяди, тети и т.п. И у всех нормальные отношения. Все друг друга любят и уважают. Вместе собираются на праздники, помогают друг другу в случае необходимости. Не подают друг на друга в суд, не проклинают друг друга, и не говорят про своих родных гадости. Завидую — мне это не суждено.

Шахло
«Шахло» — это узбекское имя. Оно означает «красивые глаза». Так звали мою младшую сестру. Она моложе меня на 4 года.
У меня есть очень ранние воспоминания о своей сестре Шахло.
Еще до ее рождения, я помню одну картинку. Главный корпус университета в Душанбе, левые ворота. Это потом, в поздние времена там располагались книжные киоски, зеленые насаждения. А я помню время, когда там располагались бараки. В которых квартировали преподаватели университета, в том числе и мой папа с семьей — женой и мной, его первенцем.
Бараки в моем родном городе — это небольшие одноэтажные домики, которые боковыми стенами прикреплялись к таким же домикам соседей справа и слева. Такие домики лепились по нескольку штук — по 10, не меньше. Такими постройками 50-х годов был заполнен весь город, даже центр. Некоторые такие домики-бараки сохранялись, даже когда я была уже взрослая, рядом с телеграфом, главпочтамтом, 1-й поликлиникой и напротив магазина «Фототовары».
Так вот, во дворе главного корпуса университета, мы жили в таком бараке, в третьем или четвертом по счету от ворот.
У каждого домика был маленький дворик — примерно 3 на 3 метра. Выглядел он как палисадник, но он не был засажен растениями. Там обычно развешивали постиранное белье.
Вот так выглядит моя первая картинка в памяти — этот крошечный дворик-палисадник, дверь в комнату-квартирку открыта, а посереди дворика стоит табурет, на нем огромный таз, и в нем стирает белье молодая женщина. Я предполагаю, что это моя мама. По всей видимости, на дворе весна. Светит яркое солнце, но не жарко. Значит — не лето. Рядом с женщиной, вдоль заборчиков бродит малышка. Кажется, у нее в руках яблоко. Малышка очень мала — года два, не больше. Я предполагаю, что это я. Ребенок одет в теплое платье, кажется фланелевое. Но нет на ребенке ни кофточки, ни курточки. Значит, точно не зима.
Вторым моим воспоминанием является такое. Картинка: пустая квартира, в которой пахнет краской, а на полу везде древесная стружка. Уже позднее я поняла, что это была та квартира, которую родители получили от университета, когда у них родился второй ребенок, сбоку здания межфака, по улице Островского.Напротив правых ворот Зеленого базара.
Так вот, в этой пустой квартире, в первой комнате (там было две большие смежные комнаты), посередине стоит стул — тип венский, коричневый — то есть перекрашенный. На стуле сидит та же женщина, что и стирала во дворике барака. То есть моя мама. На руках у женщины младенец, и женщина кормит ребенка грудью. Если этот ребенок родителей только родился, значит мне примерно 4–4,5 года. Рядом с мамой стоит табурет, а на нем стоит жестяной поднос. Этот поднос потом долго еще проживал на нашей кухне, хотя весьма облупился. В момент кормления младенца поднос был еще новехонький. Он был покрашен черной краской, а посередине был нарисован огромный красочный цветок. По типу Жостово. На этом подносе стояла рюмка. А в рюмке было молоко. Потом я поняла, что это было сцеженное молоко, грудное. Мама всегда перед кормлением ребенка первую порцию молока сцеживала в рюмочку. Это я наблюдала и когда родилась моя самая младшая сестра, которая моложе меня на 15 лет.
Второе мое воспоминание в жизни, таким образом, это воспоминание о моей сестре Шахло.
Следующим воспоминанием о моей сестре Шахло является движущаяся картинка необычного содержания. Комната в нашей квартире. Огромный круглый стол, покрытый белой скатертью. Эта скатерть была в комплекте с занавесками в этой же комнате, и они представляли собой произведение искусства — так осталось в моей памяти. Это было сукно отбеленное, а по краям была вышивка — сложная и многовариантная. Тут была и цветная гладь — диковинные райские цветы, ажурные обрамления, вывязанные тончайшим крючком, ришелье, мережка и прочие виды вышивки. Это была настолько искусно выполненная работа, что она осталась в моей памяти, как образец рукоделия.
В детстве я была уверена, что это все это роскошество сотворила моя мама в молодости, в качестве собственного приданого. Потому что было видно, что вышивка именно ручная, а не машинная. Это я поняла, даже несмотря на юный возраст. Однако, в более позднее время, будучи взрослой, я узнала, что это была не мамина работа. Выяснила я это так. Мама отдала мне платье своей самой младшей дочери, чтобы я надевала его на свою дочь. Платье было добротным, немецким. Однако я обратила внимание, что снизу, в области подола, находился какой-то колтун из ткани и ниток. Будто бы что-то специально напутали. Я спросила у мамы, что это за колтун, или нагромождение ткани и ниток на хорошем платье. Мама ответила, что это она когда-то пыталась своей дочери пришить оторвавший подол платьица. Это — ее швейное творчество. Я была потрясена. Мама объяснила «качество» своей швейной работы так: «я не умею даже нитку в иголку вдеть, не то, что подол платья подшить».
Я была в шоке. Во-первых, от того, что женщина не умеет обращаться с ниткой и иголкой, во-вторых, что мама — а это было единственный раз в жизни — призналась, что она чего-то не умеет, во всем остальном, везде и всегда, «она была стопроцентно права, и вообще, была истиной в последней инстанции». И в-третьих — моим удивлением было то, что человек не умеет даже подшить подол, хотя ее мать, то есть моя бабушка, была первоклассной портнихой, а все три дочери моей мамы — были нормальными, почти искусными портнихами, и каждой из дочерей мама подарила в приданое по роскошной швейной машине.
Мама погасила мое удивление так — бабушка не хотела обучать дочь швейному мастерству, говорила: иди, стирай и дои корову. И потому мама поставила себе важнейшей жизненной задачей — своих дочерей обязательно научить шить. И она эту задачу выполнила.
После диалога насчет шитья я поняла, что ту скатерть и занавески из моего детства вышивала точно не мама. А с чего же я взяла, что мама? Может, бабушка? В те времена купить такие вещи было невозможно!
Однако, вернемся к воспоминаниям о Шахло. Мама стояла у стола, покрытом той знаменитой вышитой скатертью. Она держала ребенка. Я думаю, что это была моя сестра.
Ножками ребенок упирался в стол. Потом мама поставила ребенка на стол. И ребенок сделал некоторые еще неуверенные шаги. Примерно, судя по походке ребенка, ему было 9–11 месяцев. На ребенке была распашонка, а трусиков не было. Мама поддерживала ребенка и водила его по столу. Я наблюдала на уровне своего роста, как скатерть сминалась под голыми ступнями ребенка, когда он делал неуверенные шаги. Вдруг ребенок присел на корточки и внезапно накакал.
По своему росту, процесс накакивания на белую роскошную скатерть, я наблюдала напрямую, в соответствии с уровнем глаз, по росту своему — в пятилетнем-то возрасте. Я была шокирована и возмущена. И запомнила этот вопиющий факт на всю жизнь. Такая роскошная скатерть на столе — и вдруг огромная коричневая кака!
В последующие времена воспоминания о сестре всегда у меня ассоциируются с родительским гневом. Я была ребенком неуклюжим и непоседливым. И всегда будила младенца. Его только уложат спать, а я обязательно что-то уроню, или сама упаду, или еще какие-то шумы сотворю. И меня всегда ругали. От холеричного по темпераменту ребенка, то есть меня, требовали соблюдения тишины и неподвижности — это было абсолютно невозможно!
Но я не помню, что факт перманентного родительского раздражения я как-то проецировала на сестру. Однако позднее, в пионерском детстве, я злилась на факт существования своей сестры, потому что она ограничивала мои возможности, например, в пионерском лагере. Меня ставили куда-то дежурить вместе с ней, а она была помощницей никудышной. Так, мы с ней в пионерском лагере Алмасы, во время игры в «Красное знамя», охраняли знамя отряда. Но на нас с тыла напали неприятели — несколько мальчишек из другого отряда. И я одна не смогла знамя защитить. Сестра моя была по складу характера абсолютным меланхоликом, очень вялой и малоподвижной. Я отчаянно сопротивлялась, но силы были не равны, и знамя наше неприятель похитил. Потом весь наш отряд объявил мне бойкот. От расстройства я заболела, попала в изолятор. Были вызваны родители, они меня забрали из лагеря и положили в больницу.
Конечно, я злилась на младшую сестру за то, что она не была бойцом, и не могла мне помогать в моих делах. И вместо победы в пионерской игре, я попала в больницу.
Далее, в течение жизни, я краем души понимала, что мы с сестрой абсолютно разные люди, почти как жители разных планет. Однако я не осознавала, что это — повод к неистовой ненависти. А как выяснилось позднее, сестра меня всю жизнь люто ненавидела.
Не сказать, что так же люто ее ненавидела я. Таких ярких чувств я не испытывала — ненависть, тем более лютая — не было такого никогда. Сегодня я могу утверждать, что я испытываю к ней жалость. Но жалость эта не сопровождается порывами помогать, понимать, общаться и так далее. Наоборот, лейтмотив моих остатков чувств к сестре — вычеркнуть ее из своей жизни.
Впервые, похожее на полный разрыв отношений решение я приняла 24 года назад — ну, что не хочу вообще общаться со своей сестрой Шахло. Еще через 15 лет после этого, я укрепилась в этом своем убеждении. А пять лет назад я сделала окончательный печальный вывод — сестринской дружбы и любви не существует в принципе. Сестры — это не родня. Сестры — это всего лишь дополнительные яйцеклетки матери. Так как у нас общие родители, то какие-то клетки, биология и анатомия у нас схожи. Но это — все. В остальном и самом главном — мы совершенно чужие, инородные существа.
Эти страшные выводы я сделала пять лет назад. Но пришла к ним нелегко. Шла — долго. Как — читайте далее.

Французские духи «Клима»
Нет ничего на свете, у чего нет причины.
Даже если мы причину не знаем, или не можем найти, то причина все равно существует.
И тот факт, который до сих пор остается фактом, что моя сестра Шахло меня ненавидит, и ненавидела всю жизнь, говорит о существовании причины. Причина этого — само собой, разумеется — имеется.
На протяжении последних 25 лет я, временами вспомнив про свою сестру Шахло, и про ее ненависть ко мне, пыталась продумать, вспомнить, понять причину этого. Но каждый раз, после размышлений и воспоминаний, я никаких причин не обнаруживала — конкретных, и быстро отвлекалась на текущие дела. И про свою сестру забывала. И так до следующего воспоминания. Каждый раз при этом в конце своих размышлений, как бы подводя итог, я делала один и тот же самокритичный вывод: если ненавидят меня, значит причина во мне. Но вывод этот не развивался далее.
Мы с Шахло провели вместе долгое и хорошее детство — с ее рождения в 1962 году и до ее замужества и переезда в другой город в 1986 году. Это добрых 24 года. Прожитых с сестрой под одной крышей, за одним столом, в одной комнате на соседних кроватях.
В эти годы, особенно, когда мы уже были взрослыми, какой-то особой дружбы, взаимопонимания, доверительности, теплоты — у нас не было. Однако и не было открытой вражды, борьбы, войн, драк. Никогда сестра не проявляла ко мне открытой неприязни (а оказывается, она ее испытывала!). С моей стороны также никогда не проявлялось открытой агрессии. Так я ее и не испытывала! В моем сердце никогда не было неприязни, а тем более, ненависти к Шахло. Да, непонимание, раздражение, чувство обузы — это было. Но быстро проходило. Даже наоборот, я часто сестру жалела, как жалею ее и по сей день, несмотря на то, что я этого человека навсегда вычеркнула из своей жизни.
Возможно, дело в разности нашего с сестрой восприятия мира. Я, как холерик, быстро могла переключиться на другие впечатления, и забыть об инциденте. А сестра, как яркий представитель черного меланхолического сообщества (по типу темперамента), могла месяцами пережевывать одну и ту же обиду. Скорее всего, Шахло воспринимала разные ситуации иначе, чем я, и потому постоянно укреплялась ее негативная оценка моих поступков, оформлялось чувство ненависти, подпитывалось тлеющее с детства враждебное ко мне отношение. А я эти ситуации и не помню! Потому и не могу найти причины сестриной ненависти!
Я ни в коем случае не считаю, что всегда и во всем была права. Я далека от того, чтобы представлять себя ангелоподобным существом. Скорее всего, своими поступками, словами, резкостью, я ненависть сестры все же заслужила. Но это не значит, что я собираюсь оправдывать ее ко мне отношение в последующей жизни, искать оправдание ее поступкам по отношению ко мне, и тем более — искать точки соприкосновения. Нет, ни в коем случае. Все будет — как есть. Анализ же наших отношений я провожу исключительно в рамках общего анализа прожитой мною жизни. Не более.
Я вспоминаю некоторые эпизоды отношений с сестрой, достаточно пикантные и неоднозначные. Но даже их я вспоминаю скорее в комичном плане, чем как основание для ненависти. Самое большое, что я могла сделать плохого в отношении сестры, это посмеяться над ее «закидонами» в разговорах по душам со своей подружкой. Всё. А «закидоны» — так я называла поведение своей сестры — были. Вот, например, один из них.
1981 или 1982 год. Тогда были очень модны французские духи «Клима». Они продавались в кубической коробочке темно-голубого цвета, и были мечтой каждой девушки. Стоили они 40 рублей — немало по тем временам.
Так получилось, что эти духи одновременно появились и у меня, и у сестры. Только мне их подарил поклонник, а сестра их купила на стипендию.
Похвалились мы друг перед другом этим чудесным приобретением — сказочно роскошными духами, а сестра вдруг предложила: «Давай не будем открывать сразу две баночки духов, ведь они могут и выветриться, и испортиться. Давай, сначала откроем твою баночку, поставим ее в такое место, чтобы удобно было пользоваться обеим. А когда эта баночка закончится, тогда откроем вторую».
Я сочла предложение сестры разумным и согласилась.
Прошло время. Духи закончились. Я вспомнила про уговор и сказала сестре: «Доставай вторую баночку духов, первая закончилась».
А сестра мне сказала: «Нет. Ты, скорее всего, истратила на себя больше духов, чем я. Ты всегда всего больше тратишь — и туши для ресниц, и лака для ногтей — руки у тебя большие. К тому же тебе духи достались задарма, в подарок. Так что мои духи останутся только мне».
От неожиданного поворота событий я даже не сообразила, что ответить. Я только пожаловалась матери, ведь поступок сестры по моему тимуровскому разумению был нечестным, заранее лживым. В моем понимании, нельзя нарушать данное слово, договор, уговор, это все равно, что предать человека. Но мама, выслушав меня, сказала следующее: «Шахло права. Она — разумный, аккуратный, бережливый человек. А ты — транжира, неряха и дура. Если ты поверила и повелась, значит, ты дура. И что сестра тебя обманула — правильно. Дур надо обманывать».
На мамины слова у меня вообще не нашлось ответа.
И что я сделала? Я проникла в комнату сестры, нашла спрятанные запечатанные духи, открыла их, пошла в ванную, и вылила ровно половину духов в раковину. Остальные духи вернула сестре.
Вот так, по-экстремистски, я восстановила справедливость.
Разумеется, мой поступок не мог не отпечататься в сердце моей экономной, аккуратной и бережливой сестры, как дополнительный киловатт ненависти ко мне. Но я сочла такой поступок правильным, справедливым, и считаю так по сегодняшний день.

Угощение за счастье
Я была разведенкой, и моя мама не упускала возможности каждый день высказывать мне свою боль по этому поводу, и красочно обрисовывать свои переживания за мою несчастную судьбу.
Мама говорила, что это очень большая беда и позор, если дочка развелась с мужем. И вернулась в дом родителей.
Мама страдала: никто меня больше не брал замуж. А это — страшное несчастье — причитала она почти ежедневно. «Жить без мужа — лучше вообще не жить». Это было убеждение и её, и почти всех женщин в той восточной стране, где я тогда проживала.
От маминых слов у меня болела душа. Я переживала, что причиняю ей страдания, а также за то, что принесла в дом горе и позор.
И вот в один летний день мама вдруг говорит мне: «Твоя беда — быть безмужней — может притянуть в дом другую беду. Шахлоша (это моя средняя сестра — Шахло) уже несколько лет замужем, а ребенка нет. Вдруг зять разведется с ней? Кто будет жить с бесплодной? Беда-беда! Нас ждет новая беда!»
И мама схватилась за голову, будто она сейчас начнет рвать на себе волосы — такой был жест.
Моя средняя сестра была замужем уже несколько лет и жила в другом городе. Детей у нее пока не было.
Мне стало страшно. Я опять почувствовала себя виноватой — в этот раз виноватой вдвойне. И мне стало стыдно, что я не придавала значения факту, что у сестры нет ребенка, и не тревожилась, и не задумывалась об этом, и не принимала никаких мер. Эгоистка — поругала я сама себя.
Но что я могла предпринять? Думала я, думала, посоветовалась с взрослыми подругами: чем я могу помочь бездетной сестре? Они сказали — только молитвами. Есть тут далеко и высоко в горах какое-то особое тысячелетнее дерево. Все бездетные туда ездят — просят дитя у Высших сил. Также надо отрезать кусок ткани от платья сестры и привязать к этому дереву — так все делают.
Платье сестры было порезано, поездка в горы — высоко и далеко — организована.
Высоко в горах — ближе к небу. И я всматривалась вверх, в бесконечную голубую даль, и слезно просила: «Дай сестре дитя, пусть она сохранит семью, и не вернется в дом родителей. Хватит с них одной беды — меня».
Лето прошло. Мама больше на тему сестры не причитала. Я забыла о своей поездке к тысячелетнему дереву.
Через несколько месяцев вижу я сон. Такой — четкий, яркий и реальный — реальнее, чем явь. Иду я во сне по аллее возле дома родителей. А навстречу мне четверо мужчин в военных брезентовых плащах. С капюшонами. Идут по одной линии, плечом к плечу. Аллею загородили — не пройти.
Я поравнялась с мужчинами, и хочу их пропустить, уступить им дорогу — посторонилась. А они не двигаются. Встали, как вкопанные. И молчат. Мне пришлось заглянуть им в лица — выяснить, почему они стоят на моем пути, и не идут своей дорогой.
В лица я заглянула и обомлела: я их знаю — троих. Только четвертый — не знаком мне.
Путниками в плащах были — мой дед Ибрагим, мамин папа. Дед Таймурза, папин папа. Умед-абы, дядя папы, брат его мамы. Всех их я знала. А незнакомец внешне имел сходство с Таймурзой. Поэтому я предположила, что это Кари — мой прадед по отцовской линии. С ним лично я знакома не была.
Мужчины молча смотрели на меня, и дорогу мне не освободили. А мне надо было пройти к проспекту Профсоюзов — оттуда на автобусе проехать в центр города, в район мединститута.
В это мгновение сна я вдруг вспомнила, что все эти люди мертвы. Мне стало очень страшно. Я развернулась и побежала в другую сторону. Возле Цирка я села на автобус №2, который проехал мимо Текстилькомбината и Политехнического института, и приехал на конечную остановку «Госбанк» или «Дом печати». Оттуда я перешла на площадь возле Оперного театра, свернула у Гастронома №1 на Среднюю аллею, чтобы сесть на троллейбус №1, и так же благополучно проехать к мединституту.
Только я свернула на Среднюю аллею — откуда ни возьмись — опять четверо мужчин идут мне навстречу, в военных плащах с капюшонами. Эти плащи назывались плащ-палатка. Они были длинными — в пол, и у них вместо рукавов были прорези. А цвета они были грязно-защитного.
Я так далеко уехала от места, где встретила у своего дома своих умерших родственников, что увидеть их вновь я совершенно не ожидала. Я подошла к ним вплотную, намереваясь выяснить, в чем дело. И тут дед Ибрагим сказал: а мы к тебе идем — чай пить.
Я так разволновалась, услышав голос любимого дедушки, что проснулась.
Недалеко от дома моих родителей, если перейти через проспект Профсоюзов, в пятиэтажках, жила моя подруга. Очень красивая девушка с французским именем Далида. Она была высокая, статная, яркая (она и сейчас такая же). Подруга эта сначала была подругой моей сестры, но потом стала моей подругой. Далида была намного моложе меня по возрасту, но я с ней дружила, так как она добрый и порядочный человек (она и сейчас такая же).
Мама у Далиды была маленькая, худенькая, шустрая, веселая татарочка. Я очень любила приходить к подруге, в том числе и потому, что у нее была очень добрая и понимающая мама. Она всегда участвовала в наших разговорах, включая такие, на которые в доме моей матери было наложено табу. Например, про мужчин, семейную жизнь, про роды и беременности — в подробностях.
И вот я в день после того, как увидела сон, пришла к Далиде, фактически, чтобы посоветоваться с ее мамой насчет своего сна.
Когда я рассказала свой сон, мама Далиды спросила: Не просила ли ты недавно о чем-нибудь в молитвах? Часто умершие родственники являются проводниками и помощниками — когда о чем-то молишься и просишь.
Я ответила, что ничего не просила (про дерево с кусочками платья сестры я почему-то забыла).
Тогда мама подруги ответила, что в таком случае покойники хотят угощения, чтобы их помянули, помолились бы об их душах. И предложила, что в ближайший день она организует приглашение бабушек в наш дом. У нас это называется «позвать бабушек почитать священную книгу». Они ее читали наизусть, по-арабски, нараспев. Такие чтицы ходили в дома по приглашениям, коллективно, по несколько человек — так как именно распевали молитвы, а не просто читали их — разными голосами.
Договорились, что созвонимся относительно дня и времени.
Дома я рассказала маме обо всем этом. Она сказала: Сон именно это и означает. Могла бы мне сразу рассказать — я бы так же сон растолковала. Правильно поняла сон мама твоей подруги! Да, надо звать бабушек — давно не поминали умерших.
В назначенный день я вышла на остановку недалеко от нашего дома, днем. Там уже стояла мама Далиды, и с ней 7 очаровательных татарских бабушек. В ситцевых длинных платьях восточного покроя, в белых носочках, в белых платочках. Одна из бабушек была горбуньей и карлицей — она особо красиво умела читать молитвы на арабском языке.
Мы все пошли к нам домой. Во главе процессии шла мама Далиды и главная бабушка — у них всегда есть старшая — не по возрасту, а по характеру исполняемых ею организационных функций. Я вела бабушек к нам домой, и по дороге наслаждалась их щебетанием на чистейшем татарском языке. Все бабушки, и мама Далиды тоже, были мне ростом по пояс. Очень я не по-татарски высокая. Как и Далида, впрочем.
В этот день моя мама не пошла на работу (это был рабочий день, четверг — бабушек приглашали только днем в рабочий день, чтобы дома не было взрослых мужчин — так положено), и накрыла стол, как полагается в таких случаях. Мама у меня вообще была великолепная хозяйка и умелый повар, почти как профессиональный.
Стол полагалось накрыть отменно, богато. Считалось, что все это, будучи съеденным, ментально перейдет к усопшим.
На столе была настоящая татарская лапша — желтый бульон, так как курица была деревенская, а не магазинная. Курицу из бульона вынули и разломали большими кусками. Лапшу мама катала отменную — тоньше человеческого волоса. Суп-лапшу подавали в косушках — восточных глубоких тарелках.
Также на огромном блюде дымился бешбармак — квадратики теста с кусками мяса, картофелем, сверху посыпанными луком с черным перцем.
На отдельном блюде огромными кусками были нарезанные пироги с мясом, картошкой.
Кроме этих основных блюд, выставили все сладости — у татар было принято все ставить на стол сразу, без «смены блюд». На сладкое были домашние печенья, чак-чак с медом и орехами, пирог с курагой, конфеты разных видов, восточные лакомства, орешки, фисташки. И много фруктов — персики, виноград. Чай подали позже в огромном пузатом чайнике. На Востоке не принято делать заварку в маленьком чайнике, а потом разбавлять ее кипятком. Если такое сделаешь — никогда в твой дом не придут гости. Чай должен быть заварен окончательно, в огромном чайнике, и разливать его нужно тут же, за столом (а не принести готовый в чашках или стаканах), чтобы все видели. И ни в коем случае нельзя наливать полную чашку — только половину. Это означает, что гость — желанный, и ему будут еще сто раз наливать по пол чашки. А если налить полную чашку, то это означает: пей и выметывайся. Это — обида гостю. Больше он не придет в твой дом.
Бабушки посмотрели на стол и одобрили: да, их ждали, и люди их позвали в гости — хорошие, добрые и гостеприимные. Угодить бабушкам — очень важно.
После обильной трапезы и продолжительного чаепития, мы с мамой убрали со стола, покрыли его новой белой скатертью. И тут началось главное — молитвы.
В этот день я услышала настолько красивое чтение молитв, как никогда в своей жизни. Это было великолепно.
Бабушки время от времени уточняли имена усопших, отправляли молитвы им непосредственно. После поминания всех усопших, перешли к живым. Помолились за всех присутствующих поименно. Потом — за тех, чьи имена мы называли.
После всех молитв мама подарила каждой бабушке подарки. Так положено — платочек, полотенце, кусочек красиво упакованного мыла. Каждой. А также каждой бабушке положили с собой «кюстанач» — сладости, куски пирогов — со стола. Так тоже положено. Со всех гостей всегда все в той стране приносили «кюстанач». Все дети в той стране ждали родителей из гостей — посмотреть, что им положили как «кюстанач».
После визита бабушек у меня на душе было светло и радостно. И я успокоилась — деды шли ко мне попить чаю — и получили угощения. Как положено. Больше они мне не снились.
Через несколько недель я пришла с работы, и увидела невероятно счастливое лицо своей матери. В руках у нее было письмо. От замужней дочери. Та написала, что ждет ребенка.
И тут я провела параллель: сон — деды — угощение — благодарность — молитвы — тысячелетнее дерево с кусками ткани от платьев жаждущих материнства женщин. Как же я сразу не догадалась! Деды поспособствовали исполнению слезных молитв и просьб о ребенке — и сестры, и моих, и матери — и попросили за труды угощения.
Я рассказала о новости маме Далиды. Она тоже порадовалась. И сказала: помнишь мой первый вопрос в день, когда ты рассказала мне свой сон? Ты просила — они помогли.
Точно, — ответила я. Спасибо вам! Вы помогли отблагодарить дедов за помощь!
* * *
Какое счастье — ребенок!

Дополнительные яйцеклетки матери

С недавних пор я считаю, что сестры, даже родные по крови, это — НЕ родня. Это — всего лишь дополнительные яйцеклетки матери. Надеюсь, дальше я сумею объяснить, почему я пришла к такому страшному выводу.
1989 год. Лето. Впервые я тогда узнала, насколько сильно меня ненавидит моя сестра Шахло. До этого я даже не подозревала об этом.
Шахло — она моложе меня на четыре года — жила с мужем и маленьким сыном в другом — далеком городе, с другим климатом и менталитетом народа.
Наверное, она скучала по родине, по родительскому дому.
И вот летом она приехала навестить родителей со своим годовалым сыном. И зря. Потому что город, в котором жили мои родители, и я в то время с ними жила, находился в жаркой восточной стране. И годовалый сын Шахло сразу — как приехал — тяжело заболел. Дизентерией.
Наш семейный врач очень ругала Шахло. Мол, зачем приперла из холодного чистого климата, маленького ребенка — сюда. Где полно инфекции, тем более летом.
Я думаю, что Шахло очень нервничала из-за болезни ребенка. Она просто не подумала об инфекциях. Мы-то все выросли в этом климате. Но одно дело, когда ты здесь родился и вырос, адаптировался постепенно. Другое дело — извне привезти еще неокрепшего младенца. Конечно, он заболел тяжело.
Я тогда жила со своими родителями. И со мной моя дочка. Ей в то лето было 9 лет.
Я никогда не говорю, что я — ангел, а все вокруг такие-сякие, меня не любят и ругаются со мной. Наоборот, я признаю, что человек я для совместного проживания очень и очень некомфортный. Я шумная, очень подвижная. У меня постоянно какие-то дела, проекты. Я громко разговариваю, постоянно роняю посуду, хлопаю дверьми. По крайней мере, в то время было именно так. Сейчас, как мне кажется, я стала гораздо спокойнее.
Но тогда, в моем 30-летии, мой холерический склад нервной системы был еще в апогее. Постоянное хождение туда-сюда. Стиральная машина работает, швейная машина работает. На ребенка покрикиваю. Постоянно по телефону разговариваю. Причем, все это громко — но не специально. Так получается. К тому же лето — я в отпуске, и готовлюсь приступить к своей летней работе — я тогда работала летом инструктором горного планового туризма на туристической базе. Водила группы в горы. Шью спальник и рюкзак, обсуждаю подготовку к походу по телефону со своей подругой.
Конечно, Шахло, которая жила в своем городе с мужем в отдельной квартире, и практически всегда была в тишине — муж у нее был летчик и редко бывал дома — буквально обалдела от шума в доме своих родителей.
Кроме меня, шумной и непоседливой, мой 9-летний ребенок, который, конечно, не был холериком, но все же создавал дополнительный шумовой фон. Хождение во двор к подружкам и назад домой с хлопаньем дверьми — это было непрерывно. Было ведь лето — каникулы.
Я все это пишу, чтобы обосновать нервный срыв своей сестры, вернее, ее прокол в отношении меня. Она не выдержала, и проявила свое истинное ко мне отношение. Ненависть, которую она копила годами.
Когда сестра проводила со мной детство и девичество, со мной, я имею ввиду рядом, в доме родителей, она тоже терпела мою холеричность и шум. Но тогда она еще не познала жизнь в тишине, и тогда у нее не было ребенка.
А тут — ребенок, который заболел, жарища страшная, и огромный родительский дом, в котором никогда не бывает тишины и покоя.
В один момент, совершенно обычный и рядовой, я была вся в делах и заботах и в коридоре за что-то отчитывала своего ребенка. Вдруг из одной из комнат выскакивает Шахло с бешеными от злобы глазами и начинает на меня страшно кричать.
Скандал и истерика, которые устроила в эти минуты Шахло, были невероятной силы. Просто тайфун, ураган и шквальный ветер.
Я никогда не молчу, когда на меня нападают. Но я совершенно не помню своего поведения в те мгновения. И не помню, отвечала ли я что-то. Я думаю, отвечала, но — не помню что и как.
Зато я очень хорошо помню свое удивление. И слишком хорошо помню, ЧТО мне говорила Шахло. Это были изысканные в своей оскорбительности слова. Не сгоряча, нет — чувствовалось, что эти слова были выпестованы многими годами лютой ненависти ко мне.
И третий момент, что я хорошо помню, с какой неистовой ненавистью эти слова произносились.
Я настолько не ожидала такой сцены, что она и в данный момент времени стоит у меня перед глазами во всей красочности. Такой безумной ненависти, наверное, не было даже у солдат, когда они выскакивали из окопов в рукопашный бой с врагом.
Еще я запомнила и совершенно тогда не поняла фразу, которую Шахло выкрикнула мне, вместе с брызгами слюны: «Ты виновата во всех бедах семьи и в том, что мама ходит в картонном пальто».
Гораздо позже я поняла, что эта мысль была привнесена мамой. В тот период времени, а именно — это был конец 80-х годов, почти у всех людей ухудшилось материальное положение. Много позже мы поняли, что это было связано с экономическим положением во всей стране. Но моя мама, которая всегда все свои беды и неурядицы объясняла исключительно наличием какого-то врага, а в тот период главным врагом была именно я, эту мысль донесла до других членов семьи. Я в то время готовилась к защите диссертации, и маме казалось, что на это уходят финансовые ресурсы семьи. Она почему-то не учитывала, что я работаю в трех местах, и даже в отпуске. Или думала, что я не получаю зарплаты. И живу исключительно за ее счет.
Сестра живо восприняла эту мамину мысль, пережевала ее. И с огромной порцией яда выплеснула мне в лицо. Это я, по ее мнению, была виновата во всех бедах семьи и в том, что у мамы недостаточно дорогое и качественное пальто — картонное, как она выразилась.
Климат в городе, где мы жили, позволял иметь обычное пальто, без утеплений и мехов. И у мамы было такое же пальто, как у всех людей вокруг. Почему оно было названо картонным, и почему меня в этом обвинили — я не поняла. Пальто у мамы было из качественного кашемира. Красивое, элегантное.
Еще мне запомнились заключительные слова сестры, в самом конце ее неистовой истерики. Она сказала, что, мол, пока она в гостях у родителей, чтобы ни меня, ни моего выродка-ублюдка (это она про моего ребенка), в этом доме не было.
Тут даже мама спохватилась. Уж насколько я для нее была почти всегда в «образе врага», вместе со своим «узбечонком», и то она вступилась за меня с дочкой: « Куда это они пойдут? Это их дом, они здесь живут. У них другого дома нет».
После этих маминых слов сестра так уж и быть, смилостивилась, не стала настаивать, чтобы мы ушли из дома: «Чтобы ни я, ни моя дочь, ей на глаза не попадались. Вплоть до ее отъезда».
Больше, до ее отъезда, я не видела сестру и не разговаривала с ней. Я очень тяжело физически переживала эту сцену, поняв нутром, что это была не просто истерика. До моего осознания дошло, что это была демонстрация истинного, всеобъемлющего и неизменного чувства, которое моя сестра испытывает ко мне — ненависти. Мне было безумно страшно и больно.
Сестра уехала. А я поняла, что этой сестры у меня больше нет. С той поры я ей не писала, не звонила, не ездила к ней. Я знала, что человек, в такой степени ненавидящий меня, не может быть мне близким. Никаких попыток наладить контакт я не предпринимала. Я просто-напросто, фактически, забыла о своей сестре. Никаких шевелений в душе, сожалений, переживаний, у меня по поводу сестры уже не было. Однажды, в начале 90-х, я отправила ей письмо, но оно не было именным, то есть конкретно ей. Больше никогда я к ней не обращалась — ни до этого письма, ни после. Что это было за письмо?
Это было преддверие зимы 1993 или 1994 года. Я с ребенком осталась без топлива — дров — в холодном волжском городе, на частной квартире, в летнем домике, без денег и работы. Испугавшись, что мы с дочкой замерзнем, я написала письмо с просьбой взять к себе пожить на зиму моего 12-летнего ребенка, всем родственникам, проживавшим в России. Сама я собиралась перезимовать на вокзале — идти туда с 12-летней девочкой я боялась.
Одно письмо, с описанием беды, в которую я попала, я переписала 30 раз, и разослала по всем городам России — всей родне, адреса которой знала. Не ответил никто, в том числе и Шахло. Ну, от нее ответа я ожидала меньше всего. И написала-то на автомате, не подумав. Кстати, напрасно — это точно. В это время, в гостях у Шахло, была моя мама. Они вместе прочитали это письмо. И Шахло сказала: «У меня слишком слабое здоровье, чтобы приютить у себя чужого ребенка даже на три месяца. Погибнут они — если погибнут — значит, такова их судьба».
Шахло так сказала, это ладно. Но у моей мамы «хватило ума» через несколько месяцев написать мне об этом в письме.
Прочитав о такой реакции Шахло на возможность моей с дочерью гибели, я тут же забыла об этом. Этот человек перестал числиться у меня в родне еще в 1989 году. Так что ничего удивительного. Тем более, не она одна не захотела мне помочь. Никто из родни не ответил мне — очень показательно, насколько меня либо не любили, либо были ко мне совершенно безразличны.
Жизнь продолжалась. Разная — и хорошая, и плохая. О сестре я даже не вспоминала. Несмотря на порой не меньшие проблемы, и нуждаемость в помощи не меньшую, чем в 1993 году.
….
2003 год. Я живу и работаю в городе Владимире. Снимаю квартиру. Дочка уже взрослая, учится в университете. Жизнь не очень у меня легкая, но и не аховая, какой она была в «лихие 90-е».
С момента последней «теплой беседы» с сестрой по крови Шахло прошло почти 15 лет. Ни переписки, ни какого-то другого общения у нас не было.
И вдруг мне мама сообщает, что ко мне приезжает моя сестра Шахло с сыном. Погостить.
Сказать, что я обалдела — мало. Почему ко мне, а не к своим родителям? Родители наши жили в поселке недалеко от Владимира. В этом же городе, где жила я, в своей квартире, со своим мужем, жила другая наша сестра, Шахноза (она на пятнадцать лет моложе меня). Почему же Шахло едет ко мне?
Я жалею, что я такая незлопамятная и несебялюбивая. Мне надо было сказать маме сразу: «Пошла бы эта Шахло на х..». Так ведь нет, я ничего не сказала маме. Решила: потерплю. Скорее всего, она едет к родителям. Ну, переночует у меня, и все, — успокоила себя я.
Наступил последний день июня. У меня на работе было заключительное, перед отпуском, заседание кафедры. Потом все коллеги, по традиции, поехали за город, на пикник. Но я не смогла поехать, так как мне надо было бежать домой, стол к обеду накрывать. Для гостьи. Кстати, для незваной.
Мама мне пыталась приказать, чтобы я поехала в Москву, встретить Шахло на вокзале. Но я возмутилась — у меня был последний рабочий день перед отпуском, надо было отпускные получить. И вообще, я не могу на автобусе ездить в Москву. Для меня это страшное мучение — я постоянно думаю во время дороги, что я захочу в туалет, а надо терпеть — у меня хронический цистит. И такое путешествие может привести к тому, что я заболею от напряжения.
Мама обиделась на меня и поехала в Москву сама, чтобы встретить дочь и 16-летнего внука.
Я расстроилась, что все мои коллеги по кафедре поехали за город на корпоратив, а мне надо было идти встречать гостей, которых я не приглашала и не ждала. Я еле дожила до конца учебного года, настолько я много работала весь учебный год, мечтала хотя бы отоспаться. А тут — гости. Мне это не нравилось. Но ничего не поделаешь. Рабство во мне еще не было изжито. Мама сказала: надо встречать гостей.
Жила я тогда в съемной квартире без мебели. У меня был матрас, раскладушка, и купленная по газете бесплатных объявлений б/у подростковая кровать. Вместо шкафов были коробки и гвозди на стенах. Посуда на кухне стояла на подоконнике. Я много работала – в университете и в двух техникумах, вечерами шила на заказ. В тот период у меня не было провалов с питанием — все было нормально. Однако денег, чтобы купить новый агрегат к сломанному холодильнику за 2000 рублей — все равно не было. Да я обходилась и без холодильника. Куплю ряженку и вареники, и съем. И все.
А тут, когда мама сообщила о приезде сестры, она же затребовала, чтобы я починила холодильник и организовала гостям достойное питание.
Сестра Шахноза помогла мне материально, и холодильник я починила. Закупила продуктов — все, чтобы кормить гостей.
Если честно, то мне в материальном плане вообще было не до гостей. Отпускные — большая их часть — причиталась на то, чтобы заплатить за квартиру за июль, август, и сентябрь. Ведь летом не было работы, а в сентябре надо было проработать целый месяц до первой зарплаты. Оставшиеся деньги я собиралась тратить три месяца очень экономно — пачка сигарет в день, полбуханки хлеба, поллитра молока. Варить через день овощной супчик и кашу геркулес. Такой у меня был режим питания и расходования средств. А тут предстоящие гости, которым надо поприличнее блюда готовить, встретить по-человечески, в мой бюджет не вписывались. Однако младшая сестра, у которой была круглодичная работа — она успешный врач — и муж, хорошо зарабатывающий — меня успокоила. Мол, поможет с продуктами и деньгами.
И вот гости прибыли. Конечно, дикой любви я ни к кому не испытывала, однако вела я себя нормально, как радушная хозяйка. Наготовила всего-всего.
Честно говоря, я думала, что сестра с сыном уедут к маме, ну или к другой сестре. Но они остались у меня. А спальные места-то некачественные. Мальчика я уложила на полу, сестре предоставила подростковую кровать, а сама легла на раскладушку.
Я была очень уставшая, весь июнь у меня было особо много работы — дипломники, выпускной курс. Очень много волнений и тревог. Все это расшатало мои и без того расшатанные нервы. Я очень ждала отпуска, и никак не планировала вместо отдыха встречать гостей, и в одной комнате черти-на каких постелях делить кров с чужими — по сути чужими — мне людьми. Именно так я ощущала — сестра и ее сын — чужие. Тем более, этого мальчика я в последний раз видела в годовалом возрасте. Но, пришлось терпеть, ничего не поделаешь.
На следующий день ситуация усложнилась. Внезапно приехали — проездом — мои друзья, из другого города — супруги и их 18-летний сын. Это мои настоящие, проверенные друзья. Они завалились ко мне с радостным гиканьем, чуть ли не развели костер посреди комнаты. Ну, это — иносказательно. Мы дружили долгие годы, и всегда бурно встречались — еда, водка, песни, шутки и дым столбом.
Так продолжалось три дня — разговоры, выпивка, курение, шутки, воспоминания и песни. Спали тут же. Младшая сестра с мужем принесли еще одеял и матрасов, расстелили все это на полу. И так — шесть человек в одной комнате, мы ночевали три ночи.
Весь день у меня уходил на приготовление еды. Прямо столовая какая-то.
Потом мои друзья уехали.
Конечно, и приезд друзей был для меня хлопотен, в параллель-то с визитом сестры (если бы не она, от общения с друзьями я бы только отдохнула душой). Друзья и их сын -  это были люди, с которыми я много лет тесно общалась, любила их. А они любили меня, много раз спасали и выручали. Я много месяцев жила у них дома в их городе, постоянно к ним ходила, все праздники с ними встречала. Они мне были по-настоящему родными. А вот сестра другое дело. Она была чужой. Я ее много лет не видела и не слышала. И от нее пышило по отношению ко мне в лучшем случае недоброжелательностью. Так что ее присутствие для меня было гораздо труднее, чем песни и дым моих друзей.
Прошло еще три дня — итого неделя со дня приезда сестры.
Я понимаю, конечно, как ей было трудно. Кровать плохая. Комната маленькая. Постоянная готовка днем, запахи еды. Ночью я плохо сплю, раскладушка скрипит. Дым сигаретный практически не выветривается.
Проблемы со сном у меня хронические. А тут усталость от тяжелого учебного года, внезапный приезд моих шумных и веселых друзей. Напряжение от присутствия сестры с сыном. Обязанность непрерывно что-то готовить на такую ораву. Короче, у меня вообще нервы съехали. После отъезда моих друзей, я непрерывно и ночи напролет курила, корвалол разбавляла водкой, запивала все это какой-то травяной снотворной настойкой. Чтобы хоть как-то уснуть, хоть ненадолго. Оказывается, страшно храпела.
Конечно, бедная моя сестра мучилась. Но что я могла поделать? Я старалась быть потише. Но не получалось: раскладушка скрипит, я ночью до 5 раз встаю в туалет — у меня хронический цистит. Дом старый, в квартире этой до меня много лет никто не жил, полы рассохлись. Доски под ногами ходили ходуном, скрипели. А я прошедший год не голодала, на еду мне хватало денег, я даже вес набрала. Я большая, тяжелая, поступь у меня нелегкая — не пушинка я.
Но, с другой стороны — я ведь никого не приглашала. И дом у меня не хоромы два этажа собственные, чтобы достойно в отдельной комнате разместить гостей — это я не скрывала, все заранее знали, куда ехали.
Сестра стойко терпела. Молчала. Я недоумевала — почему она не уезжает к родителям — в тихий деревенский дом?
Позже я узнала, что она приехала ко мне на два месяца. Я была удивлена до крайности. Никто не спросил меня, могу ли я на такой срок принять гостей, могу ли я их разместить, накормить. Могу ли я в свой отпуск уделить внимание им, а не отдыху для себя, чтобы подготовиться к следующему году напряженной работы.
Почему по отношению ко мне было допущено такое пренебрежение со стороны сестры и матери? Почему они не учли мои интересы ни на грамм? То есть, я для них совершенно пустое место. Но самый главный вопрос для меня: почему я это позволила?
После отъезда моих друзей я постаралась организовать для сестры и племянника культурную программу — показала им город, его достопримечательности. Мне было это нелегко, так как у меня была обязанность организовывать питание на пять человек — вечером после работы еще приходила младшая сестра с мужем.
Итак, прошла мучительная — особенно для моей сестры — неделя пребывания в гостях.
И сестра не выдержала. Бедная, еще ведь неделю продержалась.
Ночью, под утро, когда я в пятый раз со скрипом пошла в туалет, она вскочила, включила везде свет и устроила похожий на 1989 год скандал.
Как она кричала! Как она меня оскорбляла! Самые ласковые слова про меня были: корова, здоровая и толстая, ходит как слон, спать никому не дает.
Сестра в истерике и с брызгами слюны поведала мне, что я — тварь, дрянь, сволочь и стерва. Она, то есть сестра моя, приехала сюда не просто так. Она смертельно больна — так она сказала (она не выглядела умирающей, и, Слава Богу, жива-здорова и поныне), и приехала прощаться с родней перед смертью. А я устроила «цирк» — со своими друзьями, водкой, песнями, хождением по ночам, скрипом, шумом, сигаретным дымом. Ужас. Караул. Катастрофа и вселенское бедствие.
И еще она сказала, что я гадина, потому что жестоко обманут ее сын. При осмыслении этого блока информации — про ее сына, то есть моего племянника — мне на мгновение показалось, что у сестры душевная болезнь — настолько необычную претензию она мне высказала. Я удивлялась гораздо больше, чем в 1989 году! Она сказала, что ее сын поехал сюда, ко мне, с одной мыслью — ему пообещали, что тетка, то есть я, за лето провезет его по всем городам России, включая две столицы, на ВСЕ футбольные матчи! Он, как оказалось, футбольный фанат (я видела этого парня впервые за 15 лет и понятия не имела о его пристрастиях). И лето ему родители запланировали как посещение всех видных стадионов страны. Вместе со мной. Оказывается, сестра приехала во Владимир в мою съемную квартиру, потому что они с мамой решили, что она там все лето будет жить одна. А я все лето буду ездить по стране с племянником — по футбольным матчам. Причем, о том, кто будет финансировать эти поездки — я не услышала ни слова. Видимо, трое людей — сестра, ее муж и наша мама — решили, что я сама.
Трое взрослых людей — сестра, ее муж, и моя мама ТАК распланировали мое лето, и даже не сочли нужным сообщить мне об этих планах. Они не подумали, есть ли у меня время, силы, желание, здоровье — ездить все лето по стране на футбольные матчи. Им было ПЛЕВАТЬ на меня. Они ТАК решили. И пообещали мальчику. А тут прошла неделя в гостях. Ни о каких поездках на футбол не возникло даже речи — я молчала. Мальчик стал расстраиваться и начал плакать.
Когда сестра устроила скандал, мальчик просто рыдал навзрыд.
Если бы не было столь грустно, то мне было бы смешно: я и футбол — вещи абсолютно несовместимые. Я терпеть не могу футбол. Когда я слышу матч по телевизору, у меня начинается нервный тик. Я не могу ездить на автобусах и поездах — у меня проблемы с мочеиспусканием — хронический цистит принуждает находиться постоянно в шаговой доступности от туалетов. К тому же я боюсь больших скоплений людей, какие бывают на стадионах. И никогда — за 55 лет моей жизни — не ходила на такие мероприятия. Кроме того, мне даже физико-химические процессы на планетах других галактик гораздо более интересны, чем футбол. Какому безумцу пришло в голову, что я захочу посещать с племянником стадионы и матчи? И почему я, если у мальчика есть мама и папа? И вообще-то он сам «лосяндра» — 16 лет и рост 190 см.
Если во время скандала 1989 года я не помню, что именно я отвечала сестре, если вообще отвечала, то в этот раз я четко помню, ЧТО я ей ответила.
Я сказала сестре: А не пошла бы ты на х.., и в п….. Я лично тебя не звала в гости. И ты мне здесь сто лет сперлась. Как 15 лет я о тебе слыхом не слыхивала, так и еще 150 лет ты мне не при…..... И п….. отсюда подальше вместе со своим выродком, который, в 16 лет при росте 190 см сидит и плачет, потому что мама ему футбол обещала. Придурка вырастила, такого же дебила, как и сама. Проваливай отсюда и больше НИКОГДА ко мне не приезжай. И сын твой мне так же не нужен, как не нужна была тебе моя дочь в 1993 году, когда я попросила ее приютить на зиму.
И еще некоторое время я высказывалась в таком же духе.
Когда рассвело, я собрала вещи — свои, позвонила подруге в другой город, недалеко от Владимира, попросилась к ней пожить. Потом я положила на стол ключи от квартиры, и уже спокойно сказала: когда будешь уезжать, передай эти ключи маме.
И ушла. Уехала к подруге. У подруги тоже был отпуск, и она меня приглашала погостить.
У подруги я жила больше месяца. Она мне была рада. Говорила, что рада просто мне, но я компенсировала свое долгое пребывание в гостях — готовила и убиралась в доме. С питанием у подруги  было лучше — свое хозяйство, ясно, что я никого не объела. Мне даже потом с собой продуктов дали.
С подругой Инной у меня полное взаимопонимание. Мы вдвоем сидели по ночам на кухне и курили, говорили про жизнь, вместе пили корвалол, страдая от бессонницы, и вместе по пять раз за ночь вставали писить — у нас с ней одинаковые проблемы с головой, нервами и мочевым пузырем.
Когда я сочла, что пора ехать домой, готовиться к выходу на работу — сделать уборку, запастись новыми конспектами — студентов «развлекать» на занятиях, я поехала к маме за своими ключами.
Мама отдала мне ключи и очень была мною недовольна. Она сказала: «Бесстыжая, родную сестру выгнала из дому, и ребенка (племянника) напугала».
Я ответила маме: «Невозможно выгнать никого из дому, если у человека НЕТ ДОМА. А у меня его нет. А насчет испуга ребенка — вообще смешно. Такие ребята, под два метра ростом, тем более, на фронт в войну убегали, или партизанами уходили в лес, а этот сидел возле мамки и плакал. Дебил. Пусть ко мне никто не приезжает больше, понятно тебе? И не планируй мне больше никаких гостей. Я на их питание потратила свой двухмесячный запас денег — кормилась у подруги. Пошли вы все в одно место, со своими гостями. Оставьте меня в покое».
Так я надерзила матери и уехала.
Прошло несколько лет.
Я жила уже совсем в другом городе, работала на заводе. И вдруг получаю от матери письмо. Она писала, что Шахло умирает — у нее рак легких. Я стала соображать: это она с тех пор, как несколько лет назад приезжала ко мне во Владимир, умирает, или уже заново?
На заводе я рассказала коллегам, что вот, какое письмо мне написали: рак у сестры, умирает. Коллеги посоветовали: поезжай, попрощайся.
Письмо матери было подробным и трагичным. И у меня чуть было не поколебалась уверенность, что я никогда больше не хочу видеть свою бывшую родную сестру. Подумала: может действительно, надо поехать, попрощаться. Но вечером я поговорила со своей подругой — той самой, что с мужем и сыном ночевала у меня на полу во Владимире, когда приехала в гости моя сестра.
Моя подруга сказала, что не верит в это письмо. Она сказала, что помнит мою сестру — она явно безумна. Подруга мне напомнила и про отказ сестры от моего ребенка в 1993 году, и про скандалы — я о них рассказывала ей. Вердикт дружеский был такой — не надо ездить. Даже если она умирает, мне эта поездка может отозваться нервным срывом, — подытожила подруга.
Я не поехала. Но сочла необходимым как-то оказать внимание сестре. Я помнила, что во Владимире сестра с интересом листала мою книгу — это была «Роза мира» Д.Андреева. И сказала, что хотела бы иметь такую книгу. И теперь, я решила купить ей такую книгу и отправить бандеролью — пусть почитает. Также в срочном порядке я связала огромную ажурную шаль красной шерсти — я в то время в качестве приработка вязала шали крючком — и отправила сестре бандероль. Книга и шаль.
Ответа на бандероль не последовало. Как и на письмо в 1993 году. Да я и не ждала. Мне сообщили, что человек умирает, и я сочла нужными оказать какое-то внимание. И всё.
Хорошо, что я послушала свою подругу, и не поехала прощаться с умирающей. Моя бывшая сестра Шахло и по сей день, Слава Богу, жива-здорова.
Прошло еще несколько лет.
Я жила теперь в Москве, работала на заводе. Шел 2007 год. На работе меня научили пользоваться Интернетом. Работать на ПК в программах я научилась еще в 1996, но вот Интернет — это было в новинку.
На московском заводе у нас, ИТР и специалистов, не было отдельных кабинетов, и все — кадровик, экономист, инженеры и другие — все работали в одном огромном кабинете-зале. Конечно, шумно было, мешали друг другу. Но зато было много общения. Если у кого была проблема — хоть рабочая, хоть житейская — все это обсуждали и искали выход сообща.
Меня долго убеждали, что социальные сети — это классно. Но я говорила, что прошлое — прошло, ушло, зачем его бередить и искать каких-то одноклассников. Короче, я сопротивлялась, и вступать в социальные сети не хотела. Долго. Но потом я заинтересовалась, как все находят давно потерянных друзей, переписываются и созваниваются с ними. И я тоже захотела.
Меня научили. Я вступила в сети, в какие-то всякие сообщества, разместила свои фотки. И тут такое веселье началось! Нашлись и одноклассники, и однокурсники, пошли валом какие-то встречи, поездки, звонки — здорово было, очень интересно. Но вскоре у меня произошла в жизни беда, и с Интернетом, в том числе, она оказалась связанной.
Весной 2008 года я поехала получать, по своей прописке, в город, где жили мои родители, водительское удостоверение. Я закончила в Москве автошколу.
В ГАИ я выяснила интересную вещь. Было мне сообщено — официально и громогласно — что мне не дадут права, так как я бомж. Оказывается, меня выписали из родительской квартиры в никуда, в бомжевание, по решению суда.
Моя дочь и все ее знакомые юристы не поверили моему рассказу. И сделали запрос в суд того города. Пришли диковинные документы — решение суда. Суда, на заседание которого меня не приглашали, и даже не сообщили мне о нем. По судебным документам выяснилось, что меня лишили родительского наследства, выписали из родительской квартиры, с дочкой, в никуда, запретили на дух появляться в стороне родительского дома. И много всяких других интересных подробностей про меня было там написано.
У меня началась депрессия. Но это — не предмет данного повествования. Об этом судебном процессе я написала в других рассказах. Скажу только, что процесс этот по изгнанию меня из документов и жизни организовала моя младшая сестра Шахноза — та самая, врач, которая мне когда-то помогла отремонтировать холодильник к приезду в гости средней сестры.
У меня возникли огромные жизненные проблемы, в связи с отсутствием прописки. И я долго и мучительно их преодолевала. Но в этом рассказе речь не об этом, а моей бывшей родной сестре Шахло. Так вот, вернемся к ней.
Весной 2008 года, в период моей тяжелой депрессии и решения трудных жизненных задач по преодолению статуса бомжа, я увидела в Интернете, со своей страницы в социальной сети, кое-что от своей сестры. От Шахло.
В то время у меня дома ПК не было. И в социальные сети можно было заходить только на работе. Нам всем ежемесячно выдавали определенный трафик. То есть, какое-то определенное время находиться в Интернете по личным делам, разрешали.
Так вот, вижу я каким-то неведомым мне образом со своей страницы, какой-то форум. И там моя сестра Шахло со своими собеседниками в сети обсуждает…меня.
Я обалдела. Во-первых, я не понимаю, как это я сумела такое увидеть, во-вторых, я много лет ничего не знала о своей сестре. Знала только, что она жива — иначе мне мама сообщила бы, если бы она была не жива. С мамой вплоть до дня суда, даже месяц спустя, я общалась. Последний мой визит был к маме за день до заседания суда. Мне она ничего не сообщила. Это было воскресенье. А в понедельник был суд, и меня изгнали из семьи и родительского дома. Но я-то не знала, и продолжала матери звонить, и приезжать к ней. Узнала я о решении суда только через месяц, когда приехала в ГАИ для получения прав на вождение. Мама все это время ничего мне не рассказывала о Шахло — стало быть, у нее все нормально, в очередной раз не умирает, — думала я.
Так вот, вижу на мониторе, и читаю переписку своей сестры обо мне, и удивляюсь с каждой секундой все больше. Сестра на форуме пишет, что я сумасшедшая, опасная и вообще очень страшный человек. Дает она также ссылку на мою страницу, приглашает всех посмотреть на мои фото, чтобы все знали, что я сумасшедшая, и опасались, а также, чтобы распространили информацию о моем сумасшествии и социальной опасности, исходящей от меня, далее по сети.
Потом события стали развиваться. Под каждой моей фоткой стали появляться злобные комментарии, оскорбления. Их делали и моя сестра, и несколько каких-то неизвестных мне дам. Прямо как облаву устроили. А позднее мне, почему-то, модераторы заблокировали фотки, где я была с племянниками, когда они были младенцами, особенно с дочерью младшей сестры, фото мои детские, где я с сестрами была, и с родителями. На мой запрос: « почему», мне ответили, что им поступил шквал разгневанных писем, что эти фото оскорбляют чьи-то чувства. И эти фото были заблокированы.
Атака на меня была столь интенсивной и злобной, что я начала непрерывно плакать, и даже антидепрессанты, которые я тогда пила, не стали помогать.
Мои сослуживцы кинулись выяснять, что со мной. Я показала все письма и комментарии.
Коллеги научили меня защититься, закрыть страницу, а нападавших внести в черный список.
Потом мои сослуживцы стали меня пытать: почему это моя родная сестра меня так ненавидит? Высказали коллективно несколько предположений. Спросили: Ты у нее мужа увела? Нет, ответила я. Я видела его только раз лет 20 назад. Следующим предположением было: наследство отняла? Я ответила: вы же сами в курсе, как меня через суд изгнали из семьи, выписали (в то время все мои сослуживцы предпринимали попытки мне помочь с пропиской).
Мои коллеги не поняли, за что можно так ненавидеть сестру, которая не увела мужа и не отняла наследство. Я сказала: значит, я такая плохая. Сослуживцы не поверили. Они сказали: мы с тобой в одном кабинете работаем несколько лет. Если бы ты была злодейкой, достойной ТАКОЙ ненависти, мы бы уже заметили.
Тогда все успокоились на мысли, что это не я, а моя сестра сумасшедшая. Иначе она бы не устроила такое.
Все с этой версией согласились, и мы забыли об этом происшествии.
Пережив результат судебного процесса, я приняла решение, что семьи у меня больше нет — общение с матерью и младшей сестрой я прекратила. Со средней сестрой — само собой — уже много лет я и не общалась, не считая нападения ее на меня в сети. На сегодняшний день — под конец 2013 года — с того времени прошло ровно пять лет и еще почти полгода.
Жизнь продолжалась, проблемы решались. Я привыкла к мысли, что моя семья состоит теперь только из дочери и зятя.
Но в начале 2012 года я вдруг в социальной сети получаю от Шахло письмо. Она пишет мне буквально следующие слова: «Предлагаю тебе дружбу, потому что, какая бы ты ни была, ты все равно мне по крови родная сестра».
Я ей отвечаю: «Совсем недавно ты в сети активно обсуждала мое сумасшествие и социальную опасность. Нелогично после такого предлагать дружбу».
Она мне отвечает: «Я организовала на тебя нападки, потому что очень злилась на тебя после судебного процесса. Мне было обидно за маму и младшую сестру Шахнозу».
Тут я «зависла». Мой мозг отказывался видеть логику. Я пыталась понять, как это так логически уразуметь бы: на меня страшно злились, еще обижались за маму и другую сестру, а в суд подавала не я.. Меня изгнали, лишили наследства и выписали, сделав бомжом, но при этом на меня злились и обижались. За то, что выгнали, что-ли?
Я рассказала дочери об этом письме. Она стала меня ругать: «Мы ведь после ознакомления с материалами суда приняли решение, что нельзя больше общаться с врагами. Они нам теперь больше не родня. Родня в суд не подает, защиты у суда от родных людей не просит, тем более с такими формулировками. И одинокую женщину возрастом под пенсию, не имеющую другого жилья, в никуда не выписывает. Так поступают только враги — нож в спину втыкают. А ты еще в дискуссии с представителем вражеского стана вступаешь? К тому же — не хотела раньше тебе рассказывать — Шахло, еще задолго до суда, вместе с младшей твоей сестрой Шахнозой, под предводительством твоей матери, участвовала в сговоре, по которому они хотели, чтобы я от тебя отказалась, и тогда они меня оставили бы в своем стане. Я отказалась участвовать в их замысле. И потому они изгнали и выписали и меня, вместе с тобой».
Вот, оказывается, что скрывала от меня моя дочь много лет. Еще в 2006 году, как выяснилось, мои сестры и мама решили, что я больная психически, и никчемная, и неудачница. И что надо от меня избавиться. Шахноза объявила на семейном сборе, что ей в первую очередь надо от меня избавиться, потому что я старею, скоро не смогу себя кормить и обслуживать, и ей, Шахнозе, придется за мной ухаживать. А ей, как она выразилась, хватит на содержании одной старухи — матери. Вторую — то есть меня — ей не потянуть.
Решили, таким образом, на этом совете семьи, от меня избавиться окончательно. Вызвали на совет мою дочь и предложили ей отказаться от меня: объявить мне бойкот и прогнать. А Шахло в это время штурмовала мою дочь письмами — каждое размером с общую тетрадь. Дочка рассказала, что она честно пыталась прочитать первое письмо, но не смогла — долго и нудно на 40 страницах было написано, какая я тварь была все детство — с рождения. Кроме детства, что она еще могла помнить — во взрослом возрасте у нас было всего 2 встречи за 20 лет, и те закончились страшными скандалами, о которых моя дочь знала (а при первом в 1989 году даже присутствовала). Про них можно было и не писать.
Писем по 40 страниц было много, но дочка отправляла их в печь. И так было ясно, что в них гадости обо мне и моих страшных поступках в детстве — всегда шумела, галдела, приносила в дом лягушек.
Моя мама и две мои сестры дали моей дочери время подумать. Они аргументировали все за и против. Убеждали, что я такая неудачница, и от меня у нее в будущем будут одни проблемы. Надо меня прогнать.
Дочь подумала, и решила, что не сделает этого — мать не прогонит и не вычеркнет из жизни. Хотя, она призналась, что в свое время и очень долго, верила сестрам и бабке, соглашалась, что я плохой человек и на всю голову нездоровый. Но — то ли сработала ее внутренняя порядочность, то ли врожденный ум и неприобретенная, а данная свыше, жизненная мудрость. И она, несмотря на молодость, отказалась выполнять решение бабушки и теток. И тогда бабушка, и две тетки, ее тоже изгнали из семьи вместе со мной.
После таких откровений дочери я опять впала в депрессию.
Чуть позже я написала Шахло по электронной почте короткое письмо (в ответ на ее «прости» на ФБ): «Вы все трое — ты, Шахноза и наша мама — все будьте здоровы и счастливы. Но только без меня. Считайте, что я для вас умерла. Прошу больше никогда не писать мне, и не искать со мной никаких контактов. Какая бы я ни была – хорошая или плохая, но я не хочу больше ничего о вас троих знать».
Несколько лет я пыталась проводить психоанализ своей жизни и найти корни своих ошибок. Ошибок в поведении, или отношении к сестре. Ведь если меня так ненавидят, значит, я сама взрастила такое чувство. Описания этих попыток — проанализировать причины ненависти ко мне — будут в последующих рассказах, но я не думаю, что они истинны абсолютно. Ведь я анализирую только свое восприятие прошлого.
А возможен вариант, что нет моих ошибок. Просто я не любила никогда свою сестру, и ее отношение ко мне — просто зеркальное отражение моего отношения к ней.
Да, я не любила ее никогда. Однако я никогда не устраивала ей сокрушительные скандалы с такими оскорблениями, которые не выветриваются десятилетиями. Да, я тоже умею ругаться, и могу ответить. Но я никогда, даже отвечая на агрессию, не выплескивала концентрированную злобу, какую выплескивала на меня она. У меня внутри нет такой злобы. Одно дело — просто не любить человека, а другое — злобно, неистово ненавидеть.
К тому же моя совесть чиста — я никогда не смеялась над сестрой за ее спиной, как она поступала по отношению ко мне. Никогда бы мне не пришло в голову организовать против нее в Интернете агрессивные атаки с оскорблениями. Мне никогда не приходило в голову, что можно подать на сестру в суд. И написать в заявлении, что она представляет для меня опасность и угрозу. А мои сестры так сделали в отношении меня. Также я никогда не писала писем детям своих сестер, направленных против их матерей, и не убеждала сына Шахло отказаться от матери, прогнать ее. Как это делали мои сестры.
Даже если я все это заслужила, даже если я такая уж плохая, я все равно не хочу об этом больше слышать. И потому я больше — уже более чем пять лет — не общаюсь со своей бывшей родней.
Исторжение меня из семьи я переживала тяжело. Однако сейчас я поняла и прочувствовала, насколько мне стало без них — без мамы и двух сестер — легче жить на свете.
Я больше никогда не слышу, что я все делаю не так, что я больная, неудачница, непутевая. Никто меня больше не ругает, не чморит. Не оскорбляет публично и грязно. Нет больше рядом людей, которые бесконечно меня не уважают, не считаются со мной, не считают нормальным человеком.
Я вспомнила сейчас один из последних диалогов с мамой. Я приехала к ней в гости. Автобус останавливался у дороги, а дальше надо было еще 2 км идти по дороге. А на мне были новые красивые туфли. И мама спросила меня: А ты по асфальту шла или по обочине? Я ответила, что по асфальту. На что мама сказала: « Вот такая ты неряха, неаккуратная, небережливая, растяпа и транжира. Вот твоя сестра Шахноза всегда этот путь по обочине идет, где просто мягкая земля, чтобы каблуки по асфальту не стачивать. Твои сестры умнички, такие бережливые и аккуратные. Не то, что ты, непутевая».
Напоминаю, что это было сказано дочери накануне ее 50-летия, сказано взрослому самостоятельному человеку, который всю жизнь сам себя кормил, ни у кого чужой рубль не взял за всю свою жизнь. Так отчитывать взрослую женщину, я считаю, это — безумие.
Я рада, что больше я не услышу таких маминых замечаний.
Текст написан осенью 2012 года.