Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 64

      Глава 64

      Александр прошёл к Роксане. Женщина сидела в окружении служанок и оплакивала свою вдовью долю при живом муже. Сколько она натерпелась за последние годы, тащившись в обозе, сколько настрадалась в индийских хлябях и в гедрозийских песках! Роксану преследовали воспоминания о падавших с деревьев змеях, о специальном лазарете, открытом при лагере, в котором лечили ужаленных ядовитыми гадами и скорпионами. Какими безобразными тварями кишела Индия! Огромные пауки, мохнатые сороконожки величиной с ладонь, жирные гусеницы, отвратительные слизни! Кругом вода, вода, вода — с неба, под ногами, в промокшей насквозь одежде. И разве позже было лучше? Раскалённые пески с теми же скорпионами, каракуртами и змеями. Жуткие членистоногие и ужасные пресмыкающиеся могли жить везде, а люди сохли на глазах, сваливались в пути, и никто их не подбирал, потому что сам двигался из последних сил, иссушенный солнцем, жаждой и голодом. Песчаные бури заметали вехи, проводники сбивались с пути, ночь бросала в лютый холод, день — в удушливую жару.

      Если бы жертвы были не напрасны! Если бы наградой за них была любовь Александра! Но нет: и на привале, и в пути, и в дворцовой опочивальне с ним рядом был Гефестион, это ему предназначались ласки, объятия, поцелуи, альковный полумрак, соития, любовные взгляды! Он нагло обкрадывал Роксану — царскую жену, красавицу! Будто она сама не любила царя, будто она сама не полюбила его с первой же встречи…

      А эти мерзкие Статира и Парисатида, как они могли быть выбраны Александром! Дрянное отродье, ходят парой, часто к ним присоединяется Гефестионова Дрипетида. Шушукаются, строят из себя избранных, кидают на Роксану соболезнующие взоры. Как же, царские дочки, настоящие персиянки, а она, Роксана, — бактрийка с утёса, провинциальная простушка, подобранная царём лишь потому, что он не хотел тратить своё драгоценное время на мятежников и поручил это Оксиарту! Как же папочка ошибся, не прописав в условиях договора постель! Никто не думает о Роксане! С каким удовольствием перетравила бы она Гефестиона и всех этих цариц, а особенно — Барсину с сыном! С каким наслаждением вонзила бы кинжал в Геракла — тогда бы точно Александр должен был задуматься о наследнике, раз первый ребёнок переправился на тот свет! Но Барсина спокойно сидела в Пергаме и отправила в Сузы только свою дочь для этих мерзких свадеб, сваливших на Роксану и Статиру, и Парисатиду. Подумаешь, царские дочери! Зато Роксана красавица!

      Конечно, красавицей Роксана не была, и две царских жены лишь с недоумением пожимали плечами, когла видели обвешанную ожерельями и перемазанную белилами, румянами и сурьмой первую жёнушку своего легкомысленного супруга. Роксана штукатурилась так, что, казалось, наложенное вот-вот растрескается, сначала посыплется, а потом станет отваливаться целыми пластами и шмякнется на пол. От перепревавшей под плотной парчой Роксаны всегда несло едким женским потом; девичья привлекательность, возможно, когда-то и имевшаяся, давно была уничтожена злобными мыслями и чёрной завистью, как правило, рано старящими и уродующими свою носительницу.

      Роксана завидовала всем на свете, даже своим служанкам. Как их ни муштруй, как ни держи при себе, но стоит только заснуть — и мерзавки шмыгают из комнат вон и по полночи валяются на соломе с конюхами или поварами, а потом покрывают друг друга. Преуспели в круговой поруке, бесстыдницы! А Александр, прознав об очередном округлившемся животе, только хохочет, дарит провинившейся приданое и выдаёт замуж! Эти негодницы счастливы, и одна Роксана не знает мужской ласки!



      Увидев свою драгоценную супругу, Александр закусил губу, измеряя тяжесть предстоявшей жертвы. Роксана в побрякушках, завитушках, блёстках и с минами косметики на лице походила на актеришку в базарном балагане.

      — Я хочу, чтобы ты родила от меня ребёнка. — Бросившуюся к одумавшемуся мужу, на которого по непонятным причинам снизошло озарение, Александр остановил с заметным усилием. — Приготовься. Пройди в опочивальню. Когда тебя разденут, отошли прислугу. Я приду через четверть часа. — Царь отправился к выходу, но на пороге остановился, придумав, как ещё сможет облегчить себе задачу: — И светильники в спальне вели загасить, одного будет достаточно. — «Авось, не так противно будет», — додумал про себя сын Зевса.

      На пылкого влюблённого Александр не походил, но Роксане было недосуг и нечем размышлять о таких тонкостях. Наконец-то Это свершится! Скудоумие быстро объяснило натянутость мужа его смущением, а отсрочку на полчаса — необходимостью настройки дорогой супруги на лирический лад.

      — Что раззевались, мерзавки? — начала распоряжаться Роксана. — Живо в опочивальню!


      Александр вернулся к Гефестиону.

      — Ну всё! Я к ней заглянул и сказал, чтоб приготовилась. Пошли!

      Гефестион не трогался с места и хранил на лице кислую мину.

      — А, про;пасть! Ну что тебя только надирает!

      — Так надо ж обрюхатить! — взмолился Александр.

      — С чего ты взял, что Оксиарт расстарается и сможет сделать больше того, что сейчас делает?

      — Ну он же будет окрылён…

      — Рождённый ползать летать не может. Ты упрям как осёл! Пристал к этой выдре…

      — Не оскорбляй животных.

      — И даже кошек? — улыбнулся Гефестион.

      — Не смеши же меня, а то ничего не получится. — Александр подошёл к любимому и стал тащить его с ложа. — Ну поехали! Раз-два — и всё будет готово.

      Гефестион, однако, упрямился не меньше царя:

      — Давай я тебя здесь взведу, а ты пойдёшь к Роксанке и по дороге подрочишь себе.

      — И как я буду дрочить, когда в коридорах стража?

      — Мало кого ты заваливал под телегой…

      — Так это с кем-то!

      — Ну будет перед кем-то.

      — Ну Гефа!

      — Слушай! — Гефестиона посетила ещё одна мысль: — А ты позови Багоя, пусть он какое-нибудь зелье возбуждающее сварит.

      — Так надо же до зелья какое-то желание иметь!

      — Тьфу! Ложись, здесь начнём, потом я тебя провожу. Иди, иди! — Аминторид сгрёб любимого в охапку. — И связался же я с боженькой, мать твою за ногу! Вот увидишь, когда всё так противно начинается, ничем хорошим не закончится.

      — Поскорее сделаем — и развяжемся с этим.

      — А если Дрипу к Роксане послать? Пусть облизывают себя, а мы друг друга взведём — и получится вроде само собой…

      — Нет, Дрипетида не пойдёт. Она царская дочка — не будет Роксанку гладить.

      — Связался с деревенщиной…

      Гефестион возбудил любимого и, получив своё, потянул его:

      — Вставай, потопаешь к своей змеюке.

      Александр набросил халат и, прикрывая его полой свою боеготовность, поспешил к своей непрекрасной половине, вернее, к одной шестисотой — учитывая всех своих жён и обитательниц гарема.

      В передней перед спальней Роксаны Гефестион, шедший следом, царя остановил:

      — Всё? Готово? Ничего не упало? Масло не высохло? — Несколькими движениями хилиарх ещё более приблизил Александра к развязке. — Дуй давай, я тут подожду. Позовёшь меня только в крайнем случае. С богом, бог!

      — Слава Зевсу, там достаточно темно, — оценил Александр и пошёл на самый нежеланный в своей жизни приступ.


      Роксана лежала на кровати, она ждала ласк, поцелуев, слов любви и клятвенных заверений в перерывах между страстными лобзаниями в том, что с Гефестионом отныне покончено раз и навсегда, но просчиталась. Александр шлепком раздвинул её ноги, раздвинул губы, пристроил свой член и ойкнул, входя: девица была девицей. Отворотив лицо от смуглых телес и закрыв глаза, сын Зевса призвал на помощь все чары Гефестиона — это помогло: по непорочной (лишь в одном отношении) супруге муж ёрзал относительно недолго и, кончив, соскользнул с явным облегчением.

      — Лежи, лежи, а то выльется — и не забеременеешь.

      — И это всё?! — Роксана была потрясена и покраснела бы как рак, если бы не слой белил.

      Александр кое-как разыграл удивление:

      — Чего же ещё? Отдыхай, а я пошёл. Спокойной ночи! — Сын Зевса вышел из опочивальни, не притронувшись ни к фруктам, ни к вину, и провёл по лицу, словно отгоняя только что совершённое. — Ффу, разобрался! — тихо продолжил он, оглянулся на дверь и, снизив голос до шёпота, приблизил губы к уху Гефестиона: — Двинули! И ванну прикажем. Она черна как ночь, жутко воняет и измазала меня своей кровью.

      — Пошли, — хилиарх тоже ответил вполголоса. — Хорошо, что халат не забыл.


      Гефестион не разделял радости, охватившей Александра после того, как он развязался с посетившей его идеей. Сидя в ванне, хилиарх пенял любимому:

      — Напрасно ты с этим связался. Роксана тупа и безграмотна, но не до такой степени, чтобы не понять, что ты её использовал как свиноматку.

      — Ну и что? — удивился Александр. — Пусть спасибо скажет, что её, а не Статиру или Парисатиду. Я ещё в первый день после свадьбы сказал ей, что брак был заключён по расчёту, и получается, что зачатие ребёнка — это даже сверх того, что она могла ожидать от семейной жизни.

      — Но обстоятельства этого зачатия! Её унизили, и она поняла, как ты до возбуждения дошёл. Вот увидишь, как только она узнает, что забеременела, она меня отравит.

      — Да это идиотизм! — возмутился царь. — Отравить тебя значит убить меня, потому что я умру от отчаяния, а в этом случае ребёнок, которого она родит, станет просто разменной монетой в борьбе за власть, если его, наполовину бактрийца, вообще захотят признать, если кто-то вообще согласится с тем, что приплод умершего надо учитывать. Нет, отравить тебя — просто-напросто глупо.

      — Это для разумной женщины глупо, а не для уязвлённой голодной самки. Она ведь любит тебя…

      — Ну знаешь… Если бы я, если бы ты из жалости отвечал бы всем, кто любит, мы бы из постели не вылезали.

      — Объясни ей это, когда она думает, что имеет на тебя право, и рассчитывала на ночь любви и фонтан страсти — пусть глупо, но попробуй выбить из женщины желание, даже невозможное! Она увидела, чем обернулись её надежды, она разъярена — в таком состоянии о благоразумии забывают.

      — Не буду же я притворяться и осыпать её поцелуями, когда она воняет!

      — А! — И Гефестион хлопнул ладонью по поверхности воды, взметнувшейся тысячью брызг. — Она же всё-таки девка была! Кончить тоже, небось, не успела?

      Александр оторопело посмотрел на Гефестиона.

      — Кончить? А это у них тоже?.. Как?

      — О боги! Кого вы привели в свою семью…

      — Нет, постой! — И Александр рассмеялся. — Дай я сейчас вспомню Барсину…

      Гефестион разъяснил неразумному, что может получить в постели женщина, но шутливое растолковывание и попытки Александра вспомнить, что же испытывала с ним Барсина, не рассеяли грусти хилиарха. Прекрасная пара уже перебраась в спальню, царь на этот раз отказался от умащений, его пальцы летали по обнажённой груди любимого.

      — Гефа, ну в чём дело? Почему ты такой печальный? К Роксанке меня ревнуешь?

      — Нет. Да какая тут ревность…

      — Тогда что?

      — Я думаю просто… Мне один сон приснился.

      — Какой?

      — Такой…

      — Какой?

      — Плохой.

      — Какой? Ну расскажи же! Разделим его — будет вполовину легче.

      — Мне снился театр, — наконец решился Гефестион. — Не здесь, не сейчас. Не в Македонии, не в Греции. Это было в какой-то другой стране, в тысячах лет от сегодняшнего дня, но там, во сне, это было легко и привычно. Хотя я помнил и себя, и тебя. Странный театр был. Закрытое помещение, ложи.

      — Ложа?

      — Нет. Ложи. В них сидели. Важные лица, первые лица огромной империи.

      — Не нашей?

      — Нет. Совсем другой. Там были царь, царская семья, важные сановники, одеяния странные… И один человек. Он хотел убить, но не царя, а одного сановника. Несогласие, ненависть, политические соображения, подстрекательства врагов, может быть, — неважно. Он подошёл и убил. Так странно, у него в руках был какой-то механизм: нажимаешь на спуск — и он с огромной скоростью выбрасывает кусочки свинца.

      — Как странно! И человек умирает?

      — Да, металл впивается в тело, проникает во внутренние органы и повреждает их. Маленький кусочек, но…

      — Ну да. Если позвоночник или сердце задето…

      — Вот. Он его убивает. Шум, гам, переполох, охрана бросается к царю и его закрывает, убийцу задерживают. А потом… — Гефестион вздохнул и замолчал.

      — Что потом? — Александр даже перестал гладить своего хилиарха по груди.

      — Потом тело убитого повезли на исследование. Надо было определить, что именно металл повредил. Или для отчёта, или, может быть, откачать. Бывает же, что человек теряет сознание на поле боя, но потом приходит в себя.

      — Но ты сказал, что он убил.

      — Да, но дело не в этом, а в том… Когда тело вскрыли, выяснилось, что убийца совершенно напрасно совершил преступление. Этот человек работал день и ночь напролёт и был настолько истощён, что всё равно умер бы естественной смертью через месяц или два. Все органы были изношены, работали из последних сил. Убийство ничего не решало. А я сразу после этого проснулся, как будто мне только и надо было это узнать. И вот я думаю. Этот человек, жертва, — у него была только сидячая работа, он был ещё молод, но тем не менее сгорел. А мы? Мы, Александр! После Бактрии и Согдианы, после Индии, после Гедрозии — что у нас внутри? Уж наверняка не лучше, чем у того, из сна. Ведь я слышу, и часто, какие беседы ведут прорицатели за нашей спиной. Мы должны умереть. Неизвестно, на каких резервах мы работаем. После всего, что было, мы давно должны были умереть. Значит, мы живём взаймы.

      — У кого?

      — У богов.

      — Значит, мы истинно божественны.

      — Но их терпение, в отличие от бессмертия, имеет конец. Я не знаю, сколько они нам отмерили сверх обычного, но… Дни сочтены, каково наше состояние на самом деле? После Гедрозии… нас может погубить даже самая лёгкая простуда, мы не сможем защититься и от пустякового недомогания. Я сам удивляюсь, как это мы всё живём и живём…

      — Не бойся, я с тобой. Рано или поздно, но это всё равно придёт. Мы примем всё, и тот, кто останется…

      — Тот, кто останется, возненавидит империю и жизнь за то, что другого нет ни там, ни там. Понимаешь? В любом случае после смерти одного ни империя, ни жизнь, ни Ойкумена — ничто не будет нужно другому. Замысел обречён, но… любовь торжествует, она сильнее всего этого.

      — Я это принимаю.

      — Если бы ты мог удовлетвориться ею одной…



      Александр не мог не посетить Мидию. Одна из самых больших сатрапий, она имела стратегическое значение. Располагаясь в центре империи, Мидия граничила с северными территориями огромной страны, на западе к ней прилегали Армения и Месопотамия, на востоке — Парфия, к югу от Мидии лежала Персида. Царю надо было выяснить лояльность населения после потрясшего провинцию бунта Бариакса и то, до какого состояния довёл дела предатель Гарпал.

      Царь выехал из Суз в Экбатаны к диосу 324 года до н. э., осень, вступившая в свои права, вкрапляла первое золото в зелень деревьев, вновь назначенный сатрап Атропат следовал рядом и слал вперёд гонцов, чтобы они подгоняли распорядителей: встретить Александра Мидия должна была с широко распахнутыми объятиями и соответствующей им пышностью.

      — Ну вот, Гефестион, я выполняю своё обещание, — повторял Александр любимому. — Мы всё проверим, хорошо повеселимся, а далее…

      — Ты мечтаешь об Аравии, как нежно влюблённый ждёт свидания, — оценивал Гефестион. — У тебя очень дурной вкус: Неарх рассказывал мне об этом полустрове — пески и много чёрного масла с водой.

      — Это новые земли, Гефа, а пиры в Экбатанах перед ними рассеют твою хандру.

      — Да услышат боги своего собрата…



      Вступление в Экбатаны напоминало семилетней давности триумфальный вход в Вавилон: тысячи людей высыпали встречать своего владыку и забрасывали процессию цветами, кони ступали по роскошным разостланным коврам, воскуривались благовония, великолепный дворец Дария широко распахнул свои врата. При въезде мимолётное ощущение чего-то нехорошего несколько раз промелькнуло в сознании Александра, но он не придал этому значения. Не было теперь Буцефала и Гектора, не лаял Перита, не ехали рядом Парменион, Филота и Клит, не записывал свои впечатления и хронику Каллисфен, но это была дань времени и необходимости. Всё будет хорошо: впереди празднества, пышные пиры, весёлые попойки, песни, мусические игры, состязания атлетов — и Аравия. Жизнь прекрасна!

      Дионисии отпраздновали с подлинным великолепием и торжественными жертвоприношениями. Пиры сменяли один другой; особенно отличился Атропат, пригласивший на грандиозную попойку всё войско. В адрес царя летели славословия, Горг возложил на голову Александра золотой венок. Царский оруженосец клялся честью, что готов последовать за своим богом хоть в Афины, хоть на край Ойкумены.

      Гефестион в возлияниях не отставал от других, но ожидаемое веселье от легко пьянившего вина не получал — наоборот, пребывал в мрачном расположении духа. «Здесь все веселы, возбуждены и счастливы, — думал хилиарх. — А между тем в Малой Азии не утихает грызня, в Македонии интригует Антипатр, а Кратер слишком медленно идёт в Пеллу, Египет грабит Клеомен, караваны с востока — сбежавшие из Бактрии, но не добравшиеся до Эллады греки. Спокойствие и порядок, да и то не всегда, — там, где царь, а в сотне парасангов что? Да и надолго ли эта передышка? Мидия, Аравия, Карфаген — казни, войны, походы. Когда и чем это кончится? Можно ли дойти до завершения в противостоянии вечных интересов, в постоянном переделе мира? Вон он, мой лучезарный. Рвётся к новым свершениям. Во что я ввязался, во что провидение погрузило Александра? Путь без конца, но ведь если он бесконечен — значит, первой оборвётся жизнь».

      В сердце Гефестиона вселилось какое-то нездоровое оживление, лихорадочное возбуждение не давало покоя, что-то тяжёлым камнем ложилось на душу. Он должен был признаться самому себе, что давно уже не видит смысла в том, что делает Александр. Аравия, Эфиопия, неведомый материк, Иберия, Карфаген… Маниакальное стремление к тому, что ещё не видел, и полное безразличие к уже пройденному — что могло сулить это в дальнейшем армии, Гефестиону, самому Александру? Цель всё время маячила на горизонте и, достигаясь, передавала эстафету другой — в нескончаемом движении гибли люди, истощались силы, разуверялись в ведущем их царе самые преданные сердца. «Какая горькая ирония — перестать верить в Александра в тот момент, когда он стал богом! Я верил человеку, я верил в него, а что теперь?»

      Когда-то Гефестион мечтал построить всем македонянам каменные дома, сделать Македонию богатой, красивой, счастливой и благополучной — Александр делал прямо противоположное, и, сопровождая его, Гефестион невольно этому способствовал. Сын Аминтора протестовал против пыток и казни Филоты, против убийства Пармениона и Клита, против изуверства над Каллисфеном, ругал Александра, убегал от него, но всё равно прощал и возвращался, потому что любил — и ненавидел себя за эту любовь. Любовь заставляла его принимать неправедное, не своё и забывать собственные мечты и надежды — и это было предательство. Можно было воззвать к совести Александра, но его совесть была в плену у его стремления и на все укоры Аминторида отвечала одним «позже». Верил ли сам сын Зевса, что «позже» когда-нибудь придёт, — это было уже другим вопросом…

      Любовь уничтожила Гефестиона как личность, но принесла мгновения счастья. Стоило ли его чувство забвения себя, сын Аминтора не знал, и только вино могло утопить это забвение. После потери личности терялся разум, и хорошо было только то, что он уже не мог этого сознавать, но утром всё начиналось заново.

      «Я не могу не осуждать его, но я его люблю — и он не должен знать, что я разочаровался во всей его жизни. Пусть знает, что мне не нравится Азия, пусть слышит, как я поношу персов, пусть видит, что я сомневаюсь в его планах, — это было, он это знал, слышал, видел, но перечеркнуть всю его жизнь? — он этого не вынесет. А как мне не сделать этого, если горечь при виде того, что он творит, разъедает меня всё острее и острее? Он не должен догадаться, насколько мне обрыдли эти пышные замыслы, насколько тупым и бесцельным я считаю замышляемый поход, насколько боюсь, что Александр погибнет на полпути, если не в самом начале. Я разуверился и в прошлом, и в будущем, и в том, что мы сделали, и в том, что намерены совершить. Почему меня так гнетёт окружающее, почему у меня такие нехорошие предчувствия? Так странно — посреди этих пиров и здравиц, возлияний и славословий я один. Жертвоприношение, боевые игры, состязания художников и певцов — как мне опостылело всё! Упокоиться бы навеки, не слышать надоевшей музыки, выкриков, дифирамбов! Если я умру, Александр не узнает, что я разочаровался во всём том, что он сделал и сделает. Так действительно лучше… Но я же потащу его за собой! О боги, как же всё отвратительно, безвыходно, безнадёжно!

      Оказаться на вершине мира и на гребне успеха, стать первым после бога — и абсолютно несчастным. И хочется сдохнуть поскорее и не думать более ни о чём. А Александр… Ну что ж, рано или поздно и ему придётся перейти эту грань. И, может быть, лучше и более гордо, достойно — молодым, а не согбенным трясущимся стариком. Он всё равно не пройдёт Ойкумену. Никто не пройдёт — так какая разница, на каком этапе его остановит судьба, когда он всегда будет в самом начале?»

      Гефестион ясно видел, что Александр Аравию не пройдёт, и боялся, что любимый догадается о том, насколько Гефестион в это уверовал, насколько хилиарх в этом убеждён. Гефестион воображал, что, дав понять это Александру, он сам, правая рука царя, совершит предательство. А вместе с тем, отводя его от дальнейших странствий, он спасал бы Александру жизнь, но такого спасения сын Зевса никогда бы не принял, оно было бы для него горше смерти. «Забыть себя — предательство, открыть глаза Александру — тоже. Первое я уже совершил, от второго бегу. Как же мне со всем этим развязаться? О боги, да заберите меня отсюда — уйду невинным хотя бы перед ним!»


      К Великому визирю подошёл Неарх.

      — Что невесел, друже? И почему такой розовый? Не стянул ли часом у Роксаны румяна?

      — Обойдутся они без моей рожи: много чести, — пробурчал Гефестион.

      — Кстати, она понесла, — сообщил вклинившийся в разговор Александр. — Видишь, как здорово: с первого раза всё получилось.

      — Поздравляю, — пробормотал сын Аминтора.

      Царь внимательно посмотрел на любимого.

      — Тебе нездоровится?

      — Жарковато тут, — ответил Гефестион. — К тому же мы перепили и переели. Пойду-ка я в постельку, пусть музы состязаются без меня.

      — Тебя проводить? — предложил Неарх, глаза его озорно блеснули.

      — Эй, эй! Разве что только проводить, — улыбнулся Александр, ласково провёл рукой по щеке Гефестиона и нахмурился. — У тебя лёгкий жар. Пойди приляг, я скоро приду.

      Гефестион тяжело поднялся.

      — Не спеши. Этикет — второй закон. Я дождусь.

      Продолжение выложено.