Падение

Он стоял, немного высунувшись из того места заброшенного здания, которое когда-то являлось окном, и как будто на глаз измерял расстояние между этажом и землей. Возле него валялось черное пальто, а на нем – раскрытая бутылка виски, которое, судя по тому, что оно всё еще вытекало на меховую подкладку, было оставлено не более минуты назад. Я знал, что время еще есть – во всяком случае, вся его фигура выражала неуверенность и опасливость. А потому, несмотря на четкое осознание, что через какое-то время может произойти непоправимое, я всё же не спешил обнаруживать своё присутствие и просто наблюдал в тени входа в эту когда-то, возможно, светлую и наполненную счастьем комнату.

Он простоял у подоконника минуты три, то осторожно перегибаясь через него, то резко от него отпрядывая; потом стал возбужденно расхаживать из стороны в сторону вдоль окна, постоянно посматривая на часы, которые он, в отличие от пальто, почему-то не снял.

Такое бесцельное шествие продолжалась около получаса, но где-то в тот момент, когда счет его прогулок в обе стороны немного перевалил за тысячу, он резко остановился, расстегнул ремешок на запястье и бросил часы рядом с виски, которое уже перестало вытекать. Глухой стук ручных часов о пальто совпал с боем часов городской ратуши, находящейся в нескольких кварталах отсюда, который знаменовал полночь.

Где-то на двадцать пятом ударе его спина тяжело поднялась и опустилась, выражая расставание с последними сомнениями. Где-то на сороковом он встал на подоконник.

*

Понедельник не задался с самого утра. К мерзостному осознанию начала рабочей недели (черт побери, 21 век на дворе, а какие-то кретины всё равно до сих пор пишут друг другу письма – ну кому это нужно? Наверное, только таким неудачникам, как я, чтобы предоставить им работу) добавлялось то, что вчера меня бросила девушка, а позавчера любимая команда с треском вылетела из Национального кубка.

Я терпеть не мог ту стряпню, которую готовила старуха в пансионе (он достался ей еще в далеком 1982-м – когда в моей работе еще действительно был хоть какой-то смысл), терпеть не мог сам пансион и всё, что с ним было связано, но, кроме как на это, денег и амбиций у меня не было.

Я проснулся, уставился в потолок, оглядел свою комнату – маленькое окно, маленький умывальник, маленькая кровать, маленький я. Думаю, какой-то литературовед пренепременно сумел бы подобрать красивую дребедень о «месте маленького человека в большом мире» применительно ко мне. Но я с самого детства отличался от других своей непомерной тупостью, а потому всё, что мне оставалось – это лишь встать с маленькой кровати, подойти к маленькому умывальнику, сплюнуть вместе с зубной пастой привкус своей маленькой никчемной жизни, съесть маленький невкусный завтрак и выйти навстречу тому, что для кого-то, наверное, называлось «настоящей большой жизнью» – той жизнью, о которой я если и не мечтал (мне всегда не хватало ни фантазии, ни сосредоточенности для того, чтобы мечтать), то в которой хотя бы видел антипод тому существованию, которое я вел.

Когда я вошел, Мари, курносая и веснушчатая деревенская девка, улыбнулась своей вечной улыбкой недоенной коровы, Тристан (вот же какое благородное имя иногда дадут мудаку мудаков) даже не посмотрел в мою сторону (а всё из-за того случая годичной давности, когда я надрался на корпоративе и расквасил ему нос); Гарри (наверное, из всех людей, присутствующих в моей жизни, он больше остальных подходил бы на определение «друг» - если бы у меня были друзья в полноценном понимании этого слова) протянул свою потную руку и, узнав, что теперь я вольная пташка, обменялся со мной парочкой сальных, как свои ладони, холостяцких шуточек.

Остальные существа, присутствующие вместе со мной в этом наглядном примере жизненной периферии не имели ко мне никакого отношения – я никогда не заводил диалога ни с кем из них; они, в свою очередь, никогда не заводили со мной. Нам было просто плевать.

Ну, если честно, то, по большому счету, мне было плевать и на Гарри – не говоря уже о Мари и Тристане, – но даже со своим отсталым мозгом и всепоглощающим невежеством я на определенном этапе жизни сумел осознать одну более-менее стоящую штуку: каждому человеку по-настоящему нужны в жизни хотя бы три вещи: друг, враг и какое-нибудь подобие женщины рядом (плюс Мари в этом плане был в том, что, независимо от того, пустовала ли ночами моя постель или нет, она почти всегда была рядом – 5 дней в неделю с 9 до 6).

В общем, закончив этот маленький круг «чего-то», я, как всегда прошел за свой стол, как всегда не спеша сел, сделал глубокий вдох – чтобы вкусить будничную «как-всегда-истину» моей жизни: начинался «как-всегда-день» длиной в 9 безутешных часов (минус час на перекуры/перекусы/ и прочую дребедень).

По сути, хотя мою работу и нельзя было назвать пределом мечтаний, но на самом деле в ней не было ничего сложного – я, как и десятки других клерков в этом здании, сортировал письма, уведомления и прочую макулатуру, и получал за это свои какие-то с копейками.

Однако был в этой работе для меня и некоторый неофициальный плюс…

**

Да, то, чем я любил заниматься на работе, помимо своих прямых обязанностей, вполне соответствовало такому конченному извращенцу, каким я являлся. А именно – я аккуратно вскрывал личные письма своих клиентов, прочитывал все их маленькие тайны и попросту личную информацию, потом так же аккуратно закрывал и отправлял на дальнейший процесс. Да, я узнавал и все самые пошлейшие детали курортных романов, и названия десятков старческих болезней, и когда у кого должны проходить похороны, и все такое.

Но один день навсегда изменил кое-что в моей жизни. Я до сих пор не могу сказать, чему именно он меня научил – либо тому, что не всегда стоит знать чужие тайны; либо тому, что мы имеем ответственность за тех, в чью жизнь влезли.

***

Итак, как я сказал, понедельник был паршивей всего возможного. Ничего не задавалось, работа валилась из рук, все окружающее вызывало раздражение. Я сидел на своем месте, пожевывая в перерыве бутерброд, и оглядывал эту скотобойню. Мари продолжала рыться в каких-то бумагах, Гарри стоял, покуривая, у окна, а Тристан, как всегда и подобало этому ублюдку, напряженно сидел, пялясь в экран, таким образом, как будто он хочет в туалет, но стесняется сходить.

Когда перерыв закончился, я продолжил работу с письмами.

Вот, тут у дочурки день рождения, здесь эти два старпера празднуют годовщину, здесь он пишет ей о том, как не может заснуть без мыслей о ней. Дрянь! Розовые сопли одним словом. Я уж думал, что на сегодня, возможно, хватит подсматривать за чужими жизнями, потому что на данный момент они вызывали у меня лишь скуку, как вдруг… Мои глаза упали на желтоватый конверт с маркой, на которой был изображен венский мост. Я не поверил своим глазам, поскольку на конверте в графе отправителя было написано…

****

На конверте было написано «Тристан Ульцман». Я поднял голову, посмотрел в другой конец офиса, где сидел этот придурок, потом перевел взгляд на письмо, потом снова на него. «Вот уж как бывает, - подумал я, - и чего только не придумают почтовые боги». Хотя я всей душой терпеть не мог этого кретина, но почему-то тот факт, что именно его письмо попалось мне на стол, вызывал у меня какой-то трепет, смешанный со злорадством – поскольку я был уверен, что письма и люди, с которыми он общается, настолько же ничтожны, насколько и он сам. Итак, я вскрыл письмо и с первой же строки убедился, что я прав. Однако чем дальше я читал, тем дальше ухмылка на моем лице становилась все уже и все больше я находился в замешательстве:

«Дорогая Луиза!

Любимая моя, я давно хотел тебе все рассказать, но никак не представлялось возможности. Я слишком много времени был занят на работе, а объясниться с тобой в подобном деле стоило для меня слишком многих усилий. Поэтому я надеюсь, что ты простишь меня за это, ангел мой.

Дело в том, что я люблю тебя сильнее, чем когда-либо кого-то мог полюбить, да и сильнее самой своей жизни. Однако я знаю, что не смогу принести тебе счастья, а рушить твою семью не стану, поскольку слишком пекусь о твоем благополучии. Однако пережить разлуку с тобой – это выше моих сил. Знай, что когда ты получишь это письмо, меня, вероятней всего, уже не будет в живых. Я пообещал себе, что, находясь между молотом твоей семьи и наковальней моего чувства к тебе, самым правильным будет уйти с дороги. Однако для меня уйти от тебя означает смерть, поскольку жизнь без тебя – это не жизнь. Сегодня, 24 октября, я планирую прыгнул с крыши здания Bayern ltd. Письмо это ты, скорее всего получишь завтра или послезавтра. Не знаю, зачем я говорю тебе место, где собираюсь это совершить, - возможно, потому, что и перед самой смертью я не хочу, чтобы у меня была от тебя хоть какая-то такйна.

А потому, прощай, моя единственная любовь.

Я желаю счастья твоей семье и тебе. Надеюсь, вы обретете его друг в друге.

Вечно твой,

Тристан».

Сказать, что я был в ступоре, когда я это прочел, - это значит не сказать ничего. У меня в голове мысли сменялись одна за другой, пока, наконец, не остановились на одном: «У меня перед глазами – акт готовящегося самоубийства, а в другой части офиса – потенциальный труп». Я думал, что все это значит, должен ли я как-то на это реагировать. Что я должен был сделать – так же аккуратно завернуть письмо, будто ничего не было? Признаться Тристану, что я все прочел? Впервые в жизни я пожалел, что открыл письмо, потому что, признаться честно, мне совсем не хотелось вмешиваться в чью-то судьбу, но при этом я не мог отбросить мысль, что сейчас у меня в руках чья-то жизнь.

Внезапно я заметил, что Тристан взял пальто, сказал всем, что плохо себя чувствует и что остаток дня проведет дома. Он двинулся к двери, и тут я понял, что это, может быть, последний шанс для меня предотвратить нечто ужасное. Я сидел, раздираемый противоречиями и думал: «Да какая, черт подери, мне разница! Все равно он мне никогда не нравился. Это его дело, его жизнь. Я вообще по-хорошему не должен был видеть этого письма. Так с чего бы мне…», - в этот момент он открыл дверь и вышел.

«Черт!», - сказал я и ринулся за ним.

*****

Я был осторожен, как крадущаяся кошка, хотя затеряться в толпе улиц, через которую шел он, не составляло особого труда. Так, мы прошли пять поворотов, и я сам не заметил, как мы вправду оказались перед зданием Bayern ltd. Он зашел в дверь и стал подниматься по лестнице. Тут я понял, что надо быть особенно осторожным, а потому отставал от него стабильно на один лестничный пролет. В итоге, когда он дошел до последнего этажа, он поднялся по лестнице, ведущей на крышу, ударил по крышке, ведущей наверх. Та подалась. И он двинулся наверх.

Я последовал за ним, спрятавшись за отопительной трубой.

******

Он стоял, немного высунувшись из того места заброшенного здания, которое когда-то являлось окном, и как будто на глаз измерял расстояние между этажом и землей. Возле него валялось черное пальто, а на нем – раскрытая бутылка виски, которое, судя по тому, что оно всё еще вытекало на меховую подкладку, было оставлено не более минуты назад. Я знал, что время еще есть – во всяком случае, вся его фигура выражала неуверенность и опасливость. А потому, несмотря на четкое осознание, что через какое-то время может произойти непоправимое, я всё же не спешил обнаруживать своё присутствие и просто наблюдал в тени входа в эту когда-то, возможно, светлую и наполненную счастьем комнату.

Он простоял у подоконника минуты три, то осторожно перегибаясь через него, то резко от него отпрядывая; потом стал возбужденно расхаживать из стороны в сторону вдоль окна, постоянно посматривая на часы, которые он, в отличие от пальто, почему-то не снял.

Такое бесцельное шествие продолжалась около получаса, но где-то в тот момент, когда счет его прогулок в обе стороны немного перевалил за тысячу, он резко остановился, расстегнул ремешок на запястье и бросил часы рядом с виски, которое уже перестало вытекать. Глухой стук ручных часов о пальто совпал с боем часов городской ратуши, находящейся в нескольких кварталах отсюда, который знаменовал полночь.

Где-то на двадцать пятом ударе его спина тяжело поднялась и опустилась, выражая расставание с последними сомнениями. Где-то на сороковом он встал на подоконник.

И тут мой мозг заработал, как какой-то сумасшедший заводной механизм. Мне казалось, что все шестеренки, которые работают в моей голове, зашевелились в одно мгновение. Мне казалось, что я покрылся испариной от количества всех мыслей, который на меня навалились.

«Вот, сейчас передо мной стоит человек… Мгновение между жизнью и смертью… Чего мне стоит – просто позвать его, окликнуть. Сказать: «Тристан!», и все, возможно, кончится. Мы пойдем выпьем пива, я познакомлю его с одной из своих бывших подружек, она затащит его в постель и исцелит все его мужские раны. Потом, черт подери, она родит ему детей, они купят дом за городом, заведут собаку и будут каждые выходные ездить в супермаркет. Что может быть проще этого, мать его».

Пока я обо всем этом думал, Тристан раскачивался туда-сюда – не то от того, что у него кружилась голова, не то потому, что усилился ветер.

Пока я смотрел на эту картину, я все думал и думал, как вдруг… Что-то внутри меня перещелкнуло и я сказал сам себе: «А в конце концов, что не так-то? Чего стоит конкретная человеческая жизнь? Я ведь никогда не любил его, да и вообще, чем человек отличается от животного? Более того, если в моем отделе уйдет одна должность, то кому-то за его счет могут повысить зарплату вместо того, чтобы нанимать другого. И почему, чтобы этот кто-то не был я?.. Да и вообще, возможно, прав был Ницше, говоривший, что только истинный сверхчеловек может пожертвовать другими людьми. Может, это и есть мой час. Вот, в моей руке – его, Тристана, человеческая жизнь. Вся жизнь, как на ладони. Так смогу ли я безмятежно посмотреть в глаза чужой смерти, зная, что она целиком и полностью зависит от меня?».

Он поднял ногу и сделал небольшой шаг вперед. Мои глаза заблестели. Еще небольшой шаг. Я двинулся ближе к нему. И вот, наконец, оставалось буквально еще полшага, чтобы земля ушла у него из-под ног. Это был последний шанс спасти его, тем более, что я уже находился к нему впритык…

– Тристан!

Он ошарашено оглянулся:

– Что?.. Как?.. Что ты здесь делаешь?.. Почему?.. Я…

Я не дал ему договорить:

– Ты никогда мне не нравился, говнюк. Прощай, – и я столкнул его вниз.

Тело с глухим шумом упало и, как я понимал, сейчас там столпятся люди, а потому мне нужно было убираться.

Я быстро спустился по лестнице, вышел через черный ход и пошел домой.

Довольно быстро внизу и вправду столпился народ, а также приехали полицейские машины.

«Наверняка им не придется долго разбираться в этой ситуации, - подумал я, - ведь когда они найдут отправленное Тристаном письмо, все встанет на свои места. Никто даже не заподозрит, что во всей этой истории есть маленький нюанс».

Когда я пришел домой, я лег спать и спал до самого утра, а потом проснулся, умыл рожу и понял, что ничего в жизни не изменилось.

Какие-то картинки от вчерашнего дня до сих пор вертелись в голове, но они совершенно не вызывали у меня особой рефлексии. А потому для себя я отметил: начинался очередной «как-всегда-день» маленького человека в таком большом и холодном мире. Разница состояла лишь в том, что место моей груши для битья теперь в этом мире пустовало.

«Надо бы вечером трахнуть Мари, - подумал я, - а завтра выпить пива с Гарри. В конце концов, жизнь коротка».

С этой мыслью я собрал портфель и отправился на работу.