Самый лучший день

Радостный он шел. Казалось, это был лучший день его жизни.

Лето! Центральная улица родного города! Девчонки в коротких юбках! А как сводят с ума их улыбки! Эти призывные улыбки на смазливых личиках! У-ух!

Он шел и улыбался во все свои двадцать прочифиренных зубов. Каждому встречному улыбался. Некоторые пальцем у виска крутили – думали, е б а н у т ы й. А он счастливый! Счастливый, и всё!

Саня направлялся домой после пятерки строгого режима. "Н и х у я как всё поменялось!" – думал он, пялясь по сторонам с открытым ртом. Манящие витрины, новые иномарки возбуждали почти также, как вырезанная из глянцевого журнала полуголая Дана Борисова, всегда носимая с собой.

У кирпичного крыльца знакомой забегаловки Саня остановился. Здесь прошла бо́льшая часть его пьяной юности. Здесь он спал. Здесь дрался. Здесь любил.

Все здесь знакомо. Тёмный прокуренный зал ничуть не поменялся, и даже старое разбитое пианино на месте – не выкинули.

"Саша + Таня = любовь" – прочёл на крышке музыкального инструмента. Это он тогда гвоздём царапал, а балда́я Танька смеялась: "Дурак! " И они целовались.

За барной стойкой показался горделиво приподнятый носик барменши Оксанки. Толстушка Ксюшка, по прозвищу Пончик, с детских лет любила Сашку, но, к сожалению, безответно. Ну не нравились ему полненькие, и всё тут!

– Вам чиво? – уставилась на парня Пончик. Не узнала.

– Привет, Ксюха!

Барменша часто захлопала ресницами и через секунду расплылась в улыбке:

– Кого я вижу! Сань, ты штоль?

– Я конечно! Давай за встречины, Пончик!

Её влюбленный, оленье-томный взгляд мечтательно сверлил Сашку. А ему хоть бы хны. Другие заботы.

Ксюша засуетилась. Выставив перед гостем водку и нарезанный солёный огурец, она незаметным движением расстегнула две верхних пуговицы на черной блузке, туго облегавшей третьего размера грудь.

Опрокинув пойло, Санёк с отвычки фыркнул и изрек, хрумкая огурцом:

– Ну, давай рассказывай. Как вы тут без меня?

– Тебе про кого конкретно?

– Про всех!

Пряча взгляд, поправляя пышную прическу, Пончик ответила:

– Когда ваш дом сгорел, мамка твоя ещё больше запиваться стала. Сейчас возле церкви побирается.

Не новость. Прибывший в лагерь с этапом земляк кое-что поведал. Про пожар и мать на паперти он знал, но для приличия всё равно удивился:

– А ты чо, Пончик, написать не могла? Ты ж, мля, единственная у меня нормальная! За пять лет ни одной малявы! Ни от кого!

Барменша покраснела как школьница. Утонченная натура. В чужих проблемах она всегда винила себя.

– А Танька как?

– Так её уж год как нету. Под машину пьяная попала. Сразу насмерть, царствия ей небесного, – перекрестилась барменша.

И это Санька знал. Но надо ж было что-то говорить. Время и выпивка пока халявные. Но, выпив ещё, вчерашний зэк засобирался:

– Ладно. Пойду к церкви, мать проведаю.


На картонном, плотно набитом чем-то пакете сидела нетрезвая бомжиха неопределенного возраста. Да и пол, если бы не юбка, был бы под сомнением. Перед ней стояла консервная банка для милостыни, на жаргоне нищих - попрошайка. Нищенка, казалось, спала.

Санёк подошел и воскликнул с хмельной улыбкой:

– Здарова, мать!

Бомжиха округлила мутные глаза:

– Ой! Сашка! Сыночек мой!

– Ну ладно, мам! Не реви!

– Как же не реветь! Столько ждала! – и полезла обнимать сына.

– Ага! Так ждала, что даже письма не написала!

– Прости, сынок! Столько забот выпало!..

Санька вытащил из пакета водку. Мать извлекла из авоськи сухарь. Пока распивали бутылку, женщина рассказывала о своём существовании в отсутствие сына. Долго рассказывала. И про пожар, и про Танькину смерть, и про знакомых, так внезапно от неё после пожара отказавшихся.

– …а друг познаётся в беде! – заключила мать и горько заплакала.

– Мамка, не плачь, – Санька прижал к груди и поцеловал седую голову. – Щас всё нормально будет. Я ж вернулся.

Весело пытался Саня говорить, но пьяный голос предательски дрожал. Мать чувствовала неуверенность сына, как и то, что ничего уже не вернуть. Поток слёз не прерывался.

– Мам! А где мы с тобой теперь ночевать-то будем? – спросил Сашка.

– Тут недалеко, в девятиэтажке. Я в подвале живу, с подругой по несчастью. От неё дети отказались. А нам вдвоём-то проще. Нет её сейчас, к сродственникам подалась. Пойдём, покажу…


Подвал как подвал. Тусклый свет маловаттки да затхлый воздух – чего было ожидать? В углу набросаны замусоленные шубы и пальто, служащие постелью. Вместо стола и стульев коробки из-под овощей, а под продукты приспособлена секция потолочного шкафа, называемая в России антресолью.

Пока мать гоношила нехитрую закуску, Санька сидел на ящике и молчал.

"Из огня да в полымя, – думал он. – Неужели судьба? Вчерашний зэк – сегодняшний бомж…"

Мать поставила перед ним пережаренный с морковью лук, и Санька, брезгливо посмотрев в сковородку, хмыкнул. Распечатал новую бутылку и, приговорив половину из горла́, выдохнул:

– Пойду поваляюсь.

– Иди, иди, – не возражала мать, и, остограммившись, принялась жадно закусывать.

Лежа на лохмотьях и наблюдая за матерью, Саня закурил. Невеселые мысли лезли в голову, и два извечных вопроса с ними – что делать да как быть.

Но выход был. Всего один, но был.

"Лучше уж жить с толстухой, чем со вшами", – решил Сашка.

Завтра, вот прямо с утра, он собрался к Ксюше Пончику, с цветами и признаниями в любви. Ведь любила она его всегда! Каждому слову внимала с открытым ртом!

Отключалась пьяная голова. Сигарета тлела...


Разбуженные воем ночной сирены, жильцы девятиэтажки выбегали во двор и наблюдали за пожарными.

Из подвала валил дым. Кто-то крикнул: "Принимайте!", и подбежавшие эмчеэсовцы подняли наверх два черных полиэтиленовых мешка.

– Бомжи грёбаные! Туда им и дорога! – выкрикнули из толпы.

Народ, позёвывая, расходился по квартирам.

Утром на работу.