Второй лишний

"Ты просто скажи себе: Иваныч, пора в могилу. Возьми и скажи. И всё. И потом уже – сообразуясь... Относительно этого, стало быть, и остальное."
Так говорил себе Изнегин Иван Иванович. Сказать что. Сказать не трудно. Да хоть повторяй каждый день по десять раз: в ма-ги-лу... ма-ги-лу... ма... А вот "сообразуясь" – это как? Да, как?
("Как, как, – сказал бы сапожник Роттердамский, – и кучка!" Кинического склада ума, Роттердамский. Всегда что-нибудь этакое завернёт... Очень не любит, если назовут по имени – Эразмом: эй, Эразм... а ну-ка, Эразм! Прямо в лице переменяется, когда слышит "Эразм", вероятно принимая это слово за другое похожее.)
"Сообразуясь" – значит, с прошедшим. Или с будущим, как вариант. Так ведь, в прошедшем ничего такого не было, чтобы – "сообразуясь". И судя по всему, будущее Ивана Ивановича тоже не сулило неожиданностей. Это и не будущее, а – так... продолжение прошлого... будущее в прошедшем, вот самое правильное. Вот тебе и "сообразуясь".
А так, оно конечно, лежать и смотреть в темноту большими глазами, думать о вечности... Как в детстве. Только и разница, что в детские годы за плечом сопела сама вечность, а теперь сопит жена.
Без жены нельзя. Вот и апостол Павел подтверждает, человек неженатый. Жена Ивана Ивановича была дворянка. Он поднял её во дворе. Отнёс в дом, отмыл, откормил. Воспитал для диалога. Не всегда он получался так, как нужно – диалог, так ведь он так, как нужно, не всегда и получается. На то и диалог. От тебя не всё зависит.
Жена Ивана Ивановича сохранила дворянские привычки. Не углядел – в одночасье во двор, и уже сидит в луже или на дереве, ругаясь по-французски. А может, не по-французски. Чёрт их пойми, этих француженок, по-каковски они ругаются... Во дворе её знали, жалели, если и пуляли камнями, то не с целью попасть, а с целью не попасть. Ну если и попадут, то так, немного: раз или два...
Жена Ивана Ивановича звалась – Огниво.
– Ты бы сходил на горящий камень, – однажды присоветовала она, не иначе чтобы оправдать имя. – Посидел бы на горящем камне. Глядишь, и это...
Что "это", Огниво не говорила, зная, что Ивану Ивановичу "это" не понравится.
– Чего попрусь, старыми годами, – резонно отвечал жене Иван Иванович. – Лучше не стану. А хуже... и сам не хочу.
Но жена Огниво продолжала гнуть свою линию, с чисто женским упрямством. Словно задалась целью, а какой – не говорила, зная, что Ивану Ивановичу эта цель не понравится.
– Голиков ходил. Роттердамский ходил. И ничего.
Он и правда ходил, год или три назад. На вопросы любопытных "Ну как оно?" отвечал неизменно:
– Как, как...
Как трактирщик Паливец, он питал необъяснимое пристрастие к известной субстанции (хотя и не читал Гюго), что обыкновенно говорит о существующей проблеме.
Ивану Ивановичу сапожник поведал больше.
– Горячо! Сел, ну – горячо.
– Ну?
– *** гну! – закричал неизвестно на что обидевшись автор "Похвального слова глупости". – Сказано тебе, горячо! Чо... через плечо... не горячо?
И в этом случае диалог вышел не таким, каким мог выйти, а таким, каким вышел. Вещь во всех смыслах неудовлетворительная. Иван Иванович, который в молодости два дня работал проектировщиком Крымского моста, задумался над причиной такого неудовлетворения. Он взял поллитру и намылился через забор в киношку, как Шарапов.
Там, в будке кинопроекционной, во тьме, с дружком Пьером Люмьером, закадычным, проверенным от и до, он раздавил принесённое, поглядывая одним глазком в окошечко на Хоакина Феникса, другим глазком внимая однообразным сетованиям Люмьера: "Рассчитали нас, блиннн... по сту за тонну... Я говорю, брателло, ты не в правах..." Слабые люди, с чувством превосходства думал Иван Иванович, нет чтобы смириться, признать... не-ет, вам надо убить. Вам только пистолет дай. Вы полгорода укокошите в первый день.
Жёсткий, сильный, шёл Иван Иванович домой. Фонари где горели, где не горели, – плевать! "Приду, исколочу Огниво, – начиная дрожать мелкой охотничьей дрожью, думал Иван Иванович по дороге, – из-ма-ла-ччю... маллеус малефикарум."
Входя уже во двор, он вдруг зацепился ногой за что-то и неловко упал, это "что-то" сдвинув и повалив. Да это же крышка люка, подумал Иван Иванович, увидав, что это была крышка люка.
Из земли вышел большой в чёрном. Не ожидая сейчас ничего хорошего для себя, Иван Иванович отступил в сторону и каким-то странным и необъяснимым образом опять задел ногой эту же крышку, сдвинув её и повалив. И упал, конечно, сам тоже.
– Ты что, слепой? – мягким басом сказали ему сверху, но как бы и снизу: бас – низкий голос...
– Я не слепой, – сказал Иван Иванович, и почему-то басом тоже. Хотя у него по жизни баритон.
Звуки его собственного голоса, то ли после и вследствие двойного падения, то ли после и вследствие употребления водки, приходили в ухо как бы изнутри, а не снаружи, отдаваясь эхом в другом ухе. "Может, я умер?" – подумал Иван Иванович и успокоился.
Он спокойно и не спеша назвал чёрному свои имя, отчество и фамилию (Изнегин, если кто забыл, – я и сам еле вспомнил), возраст и пол.
– Ну, Иван Иванович... Это ещё как сказать! И что сказать! – забасил собеседник. – Выбор того, а не иного звукового отрезка для называния совершенно произволен. Если бы дело обстояло иначе, то понятие значимости утратило бы кое-что в своём характере, так как включало бы некоторый навязанный извне элемент.
– Соссюр? – сказал Иван Иванович. – Фердинанд де.
– Почти...
Иван Иванович потупился и начал ковырять носком ботинка свежий асфальт.
– Навязанный извне? Элемент? – повторил он уже никаким не басом и не баритоном, а тонким, сиплым и неприятным фальцетом. – Это который объективная реальность? Ну, покорнейше вас благодарим тогда!
И он низко, в пояс поклонился ночному чудаку. А когда разогнул спину, того уже и след простыл. Сплёвывая поминутно едкую слюну, что у него всегда бывало после недоброкачественной водки, и предвещало бессонную ночь, головную боль и предутреннюю рвоту, Иван Иванович поднялся к себе в седьмой этаж.
Жена Огниво спала, поужинав макаронами. Бить спящую женщину Иван Иванович не мог. Вот хоть ты на коленях упрашивай его – не могу, скажет, и всё тут... Почистив зубы, зная – это не поможет, Изнегин вышел на лоджию и стал смотреть на звёзды. В таком положении головы – несколько задравши, и набок – мигрень не так сильно стучала в висок, правый... "Ананке", – подумал Иван Иванович.
Он усмехнулся, вспомнив, как спросил сапожника Роттердамского – верит ли тот в ананке, вот же древние греки верили... а Роттердамский вдруг разорался и чуть не полез на него с кулаками. Вероятно, по своему обыкновению перепутав это слово с другим, неприличным, неподобающим...
– Первый – это значение, смысл и суть меня, – вслух сказал Иван Иванович, – второй – это форма... то есть я сам... а третий? Третий – элемент извне. Вопрос: и кто при таком раскладе будет лишний?
И он побежал в ванную.


2019 г.