Молчаливые в толпе

 Они ушли, они остались


Глас вопиющего в пустыне,
Но молчаливого в толпе.
 
                Игорь Царев

На обложке издания в треугольник заключены три слова, которые можно читать в любом порядке с любыми знаками препинания: «Уйти Остаться Жить». Оригинально. Я решительно прочитал так: «Уйти жить! Остаться!» Составители, а это три молодых поэта, забили для нас в книге два координата: «Поэты, ушедшие в 70-е годы» и второй том: «Поэты, ушедшие в 80-е». 50 неизвестных поэтов  возвращены в литературу. Статья от составителей отсутствует. Мое сердце учащенно забилось, стал искать моего любимого поэта, о котором написал книгу, - Николая Шатрова, одного из ярких звезд плеяды поэтов «Мансарды», ушедшего в 1976 году. Не нашел. Ну, конечно, откуда они могут знать об этом поэте? О «Мансарде». Глянул, есть ли Высоцкий - нет, есть ли Ян Сатуновский, умерший в 1982 году, один из столпов барачной поэзии «лианозовской школы». И того не оказалось. Но с удивлением обнаружил хорошо известных Николая Рубцова и Геннадия Шпаликова. По каким критериям составлялась антология, я совершенно не понял. Здесь оказались смешаны и поэты, которые при жизни не печатались и поэты, которых в школе проходят.  Я-то полагал, что здесь собраны «проклятые».  Совсем нет.
Пришлось читать вступительную статью Марины Кудимовой. Статья начинается исследованием смерти вообще, и смерти в русской поэзии. Важная тема. Тут, к месту и Пушкин, и Лермонтов, и Веневитинов… Тут есть где развернуться.  И критик разворачивается, привлекая в свои инвективы и святых Отцов Церкви. Наконец, во второй части статьи, критик спускается с небес, а лучше сказать, выходит к нам из пропастей Аида и переходит ближе к делу, в тексте появляются имена тех, кто собран в антологии. А на 16 странице (16-я строка сверху) мы наконец узнаем: «Дмитрий Мелехин, Павел Голубков, тем более Владимир Высоцкий, ответивший на многие вопросы, не попадают в антологический ряд, потому что они совершили непоправимое, перевалив за 40». Непоправимое, «что они совершили», стало быть, - умерли «перевалив за 40».  «Ответили на многие вопросы» и поэтому в Антологию не попали. Составители посчитали, что излишне утомлять читателя этим простым принципом: здесь собраны поэты, ушедшие из жизни до 40 лет.  И предпочли, чтобы дотошные читатели сами докапывались до этого.
Неужели составителям трудно было вынести эту шестнадцатую строчку сверху шестнадцатой страницы в анонс, на форцаз, чтобы все основные вопросы по принципу составления, сразу отпали?
Загадать как можно больше ненужных загадок, это кажется главный принцип составителей.  Текстов поэтов в книге надо признать гораздо меньше, чем статей и справок. Да и что могут особого сказать, особенно в наши годы 21 –го века, облагодетельствованные программой долголетия, не «ответившие на многие вопросы», мало пожившие, не дожившие до 40 лет. Лучше ныне живущим объяснить все за поэтов, решают составители.  И после небольшой подборки стихотворений безвременно ушедшего, следует обширная статья о нем, а то и две. Но статьи ничего не объясняют. 
Казалось бы, усвоенный со школы принцип построения рассказа о поэте навсегда остается неизменным. Биография, этапы творчества, отзывы современников, значение, вклад в литературу. Конечно, статьи нужны, чтобы ввести, или вернуть, неизвестных в большинстве случаев поэтов, в литературу. Но предложенные нам статьи о поэтах не только не вводят их в литературу, они вообще написаны неизвестно, о чем. В статье об Александре Башлачове есть биография, но нет ни одной его цитаты, ни слова о творчестве. Просто сказано, что гений, но автор и не думает хоть как-то объяснять и подтверждать эту гениальность, ограничиваясь назывными фразами и декларациями.
Но есть и худшие варианты. В статье об Игоре Бухбиндере ни слова не только о биографии (ее никто не знает) но и о стихах. Философ умудрился отделаться общими фразами. Оставил нас совсем без анализа стихотворений и даже без цитат, так что вообще непонятно о ком он пишет. Так писать можно о любом.  Но нет, вдруг он находит строчку из двух слов. «Слова, слова...» Эврика!  Снова яблоко на голову упало.  И философ - Александр Марков обнаруживая знание Шекспира, разражается многословной тирадой по этому поводу. О Шекспире, конечно, не о поэте. «Слова, слова, слова…»
Хороших литературоведов, критиков еще меньше, чем хороших поэтов – этот вывод как-то сам собой приходит на ум.
В статьях колоссальное количество отступлений.  Стоит несчастному, рано ушедшему поэту однажды, в период депрессии или, наоборот, ремиссии, перевести одно стихотворение Теннисона, как в статье следует целое эссе о Теннисоне. Конечно, о Теннисоне писать легче, чем о никому неизвестном поэте.
Эту лавину отступлений, совершенно не связанных с публикующимися поэтами, редакторам надо бы беспощадно усекать.  Но вот тут редакторский карандаш почему-то молчалив и туп. И неожиданно приходит мысль, что вот такие же бездарные редакторы читали стихи вот этих, ныне явленных нам поэтов и отсекали их. И сейчас такие же сидят в толстых журналах. Все валить на коммунистическое безвременье напрасно. Игорь Царев, не напрасно его строфа вынесена в эпиграф – из-за горизонта видно - выдающийся поэт, как можно было не заметить? Только за неделю до смерти получил какую-то литературную премию. Умер шесть лет назад, в неизвестности жизнь прожил. А ведь кто-то при жизни его место занимал…
В статье о поэте Марке Рихтермане, Мария Маркова, с большим удовольствием, рассуждает над строчками Марины Цветаевой, с этого она и начинает. Можно взвыть от отчаяния!
Параллельно Антологии проходят литературные чтения, на которых критики докладывают о поэтах. И я присутствовал на некоторых и мне запомнился истошный крик из зала: «А чем он жил? А что он ел, а что он пил?» Увы, часто ничего неизвестно об этом, а скорее всего, критики ничего и знать не хотят о творчестве неизвестного поэта, им важны собственные мысли о прочитанных когда-то книгах, и прослушанных в институте лекциях.
В статье об удивительной поэтессе Юлии Матониной, много написано о Юнге, психоанализе. Коллективном бессознательном. Потом неожиданно, к полнейшему удивлению читателя, возникает эссе о Платоне. Но автор даже не задумался, почему поэтесса вместе с семьей из благополучной жизни в Архангельске, где она работала актрисой и в Молодежном театре, и в кукольном, неожиданно переселяется на Соловки. Кто бывал на Соловках, тот знает этот исключительно суровый край, который зимой становится вовсе недоступным. Здесь нет поэтических объединений, театров, кинозалов, консерватории, клубов. Тут есть только монастырь и бараки, доставшиеся жителям в наследие ГУЛАГа и множество ям с неопознанными останками. Так недавно (и года не прошло) в бывшем «женбараке» где-то за стеной, нашли останки несчастного зэка, в каком-то «ежовом» году, забившегося сюда от беспощадных конвоиров.
Такое впечатление, что поэты мало интересны критикам.
Возможно, что Юлия увлеклась религией, ударилась в молитвенные всенощные бдения. Но нет, в стихах ничего об этом нет. Возможно есть в других стихах, нам неизвестных. Как хочется проникнуть в эту судьбу. Потому что стихи потрясающие. Достаточно нескольких строк, чтобы эти стихи навсегда остались с тобой.
Я посеяла следы –
Выросла дорога.
Там, где близко до беды,
Близко и до Бога.
Или еще одна строчка: «Утопает наш островок в белом безмолвии моря, неба, снега». Это точный портрет Соловков, скрывшегося «во отоце» Белого моря.

Все это можно считать придирками.  Но что мы ждем от Антологии, если не подобия энциклопедичности, то хотя бы соблюдения минимальных правил.  Надо же указывать источники текстов. Где хранятся рукописи.  Но нет, и это катастрофа, здесь нам не дано узнать откуда взяты тексты стихотворений, где они были опубликованы или публикуются впервые, где хранятся рукописи.  Почему не указать, что стихи ушедшего от нас в 15 лет Игоря Поглазова, собрала и хранит его мама, и публикация сделана именно по этому источнику. Почему не указать, что статья маститого Вениамина Каверина взята из предисловия к изданию. А ведь можно подумать, что сам Каверин, встав из гроба, написал для Антологии статью. Нигде не указан источник.
Такую же катастрофу терпит антология «Строфы века», составленная Евгением Евтушенко. Например, стихотворение Николая Шатрова «Каракульча» приведено там без трех строф и с чудовищной правкой.  И кто за это в ответе неизвестно. Откуда Евтушенко получил это стихотворение в таком виде, или сам изуродовал его, так и не ясно. Причем, его антология переиздана множество раз и все в таком же виде. Ну, Евтушенко можно оправдать. Ни школы, ни Литинститута он не кончал.  Составители этой антологии гораздо больше образованы, могли бы поднапрячься и более строго отнестись к составлению.
Идеальной, можно сказать, оказалась антология Поэзии Русского Зарубежья, изданная в Германии Владимиром Батшевым. В ней после каждого стихотворения стоит источник, из которого оно взято.  В примечаниях мелким шрифтом указаны необходимые данные об авторе. Где родился, где умер, где печатался. Минимальный, но достаточный аппарат.
Я не могу найти достаточно убедительных слов для доказательства, что указать, в Антологии и вообще в любой антологии, источники текстов, необходимо.  Тем более, для Антологии поэтов, которые практически нигде ранее не публиковались.  Мне кажется, это столько очевидно, что никаких доказательств не требуется. Даже если в статье, на какой-то странице и какой-то   шестнадцатой строчке сверху и пишет критик, что стихи опубликованы посмертно в таких-то сборниках, собраны друзьями, мамами, вышли ничтожными тиражами, все равно, необходимо указать, здесь в Антологии, возможно в примечании, возможно сразу под каждым стихотворением (как сделал В.С. Батшев в Антологии поэтов русского зарубежья) откуда оно взято. Нам нужно знать источник. Нам нужно знать по изданию, или по рукописи сделана публикация и кто ответ несет за это.  Я постоянно сталкиваюсь с тем, что в публикациях стихотворений, не увидевших свет при жизни поэта, видна редактура. Их правит чья-то невидимая и бессовестная рука. Да и не в этом дело. Ведь многие строчки известны только изустно. Например, Рубцов: «В коммунизм, в заоблачную высь улетели мысли отдыхать». Или отклик Губанова, после посещения какого-то крупного литературного деятеля, который посоветовал: «…Писать считалочки. А сам-то, а сам-то, кто? А сам – говно на палочке.» Другие стихи приписываются авторам.  Ну, и так далее. В конце концов, этого требует хоть какое-никакое, хотя бы неоконченное образование. Этого требует и авторское право. А это уже уголовная ответственность.
Кстати об этом авторском праве. Оно побудило составителей возле каждой подборки писать буквочку «С» в кружочке и уведомлять, что   права принадлежат наследникам.  И это возле каждой подборки. И ежу понятно, что права кому-то принадлежат, принадлежат наследникам, тем, кто оформил эти авторские права, а не Пупкину из подворотни. Зачем это каждый раз указывать? Кстати, большинство поэтов Антологии и не оставило наследников, не успели создать семью, а любовь их, как правило, была безнадежной и несчастливой. Как всегда, бывает, где нет нужных и необходимых ссылок и указателей, в обилии появляются ненужные. И это как раз совершенно не нужные и беспомощные отсылки, будто авторские права соблюдены. Достаточно однажды в примечании ко всей Антологии упомянуть, что стихи публикуются с согласия наследников, если таковые есть. И эти ненужные примечания появляются именно из-за того, что не указано, откуда взяты стихи, их источники, проверены ли они по рукописям, у кого хранятся рукописи, или возможно, стихи взяты из интернета, приведены по памяти, передаются изустно, написаны на заборах, на камнях, выбиты в скрижалях, расшифрованы из наскальных петроглифов. В ряде случаев, как мне известно, подборки составляли сами наследники авторских прав, что тоже не указано в Антологии.
Статей создателям антологии «Уйти Остаться Жить» показалось мало.  Каждого автора предваряет краткая справка. Но и тут все сделано неряшливо. В предисловии к стихам Руслана Галимова ни слова о публикациях. Можно подумать, при жизни их вовсе не было. Хотя, если и не было, то в других случаях, это указывается в предисловиях. Но как следует из последующей статьи, публикаций у Руслана было множество, даже вышла книга. Так что литературная жизнь была, хотя и оборвалась непоправимо рано.
Для чтения этой Антологии нужен неутомимый исследователь-криминалист, не простой читатель. И все равно доверия к идентичности текстов увы, нет.
Составители Антологии шагнули далеко, не только за Садовое кольцо, но и вышли за МКАД. В Антологию вошли поэты из далекой российской глубинки, но и этого мало, из республик – русскоязычные поэты Бурятии (Намжил Нимбуев, Долдок Узылтуев)  и Хакассии (Анатолий Кыштымов). Есть даже прредставитель латышской поэзии, писавший на русском - Клав Элсберг. Собранные под одной крышей, под одной обложкой, они как бы единым хором поют, создавая более полное представление о России. О стране, в которой мы живем, мало что зная о ней, и мало понимая ее.  И в то же время становится до обиды понятно, что, забившись в самую далекую пещеру, самых безлюдных мест, где и слыхом не слыхивали о Литинституте, невозможно уйти от шаблонов, общих мест, избитых образов и штампов. Они преследуют поэта всюду.  И только, как это ни странно, полнокровная жизнь, участие в литературном процессе, пускай и подпольном, дают возможность привнести живость и в поэзию. «Моя биография в моих стихах» - заявляли практически все поэты, которых положено читать по школьной программе. Увы, в стихах, собранных в Антологии, такое редкость. По ним трудно составить биографию, воссоздать портрет.
Юлия Матонина набросила на шею петлю, Сергей Морозов выбросился с балкона, Александр Башлачев выпал из окна, смерть многих вообще неясна, загадочна и необъяснима, как смерть Леонида Губанова, Вадима Делоне…  37 – число роковое. Такова судьба тех, кто собран здесь, кто жил во времена развитого социализма, тотальной слежки, диктатуры безбожия и преследования инакомыслящих. Но я бы ни в коем случае не стал называть всех этих поэтов самоубийцами.  Разве не научила нас судьба Маяковского (за занавеской кто-то стоял) и Есенина, чей проломленный череп столь очевиден, что только эксгумация покажет истинную причину смерти, быть осторожными с этим ужасным словом – самоубийца.  И даже если это так, то ничто не помешало Патриарху по просьбе почитателей таланта Марины Цветаевой, разрешить ее отпевание, так и нам никто не помешает по прошествии малого времени, получить разрешение, чтобы пропеть над поэтами умилительную церковную колыбельную, сочиненную не забытым поэтом 7 века, Иоанном Дамаскиным: «Со святыми упокой, души усопших рабов Божиих, поэтов, идеже несть болезнь, печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…»
Мне близки все поэты, изданные здесь. Я каким-то наглым образом сам себя, самозванно причислил к ним. Я среди них. Их почитатель, их читатель. Это ведь все мои ровесники. 
Вместо мрачной обложки, на которой еле различимые лица смотрят на нас словно из-под земли, я бы сделал обложку светлую, на которой среди звезд небесных сияют лица ушедших, но невостребованных при жизни поэтов. Я вижу, что они сверкают на небе, а совсем не под землей! 
Чтение вдруг восстановило в моей памяти сколько моих друзей и просто знакомых ушли из жизни рано, или добровольно. Целые города!  Я пытался в патриархии оформить их законное отпевание. Не удалось. Слишком много документов надо собрать.  Кроме свидетельства о смерти еще нужны справки из психдиспансера, где состояли на учете или из наркологии, где лечились. Поэты этой Антологии, скорее всего, без труда могли бы эти справки предоставить. Но сейчас, где их взять? Я думаю, что само звание поэта – может служить оправданием перед канонической комиссией патриархата.  И надо бы внести изменения в церковные каноны, чтобы поэтов в безбожное время восставших против безбожия, когда церковь молчала, не осуждать за их слабость. Нет, это не хула против Духа Святого! Никто добровольно не может взять на себя это звание, это бремя, эту миссию – поэта.  Поэты – это пророки, даже если их не слышат, они говорят правду, они несут своему народу свет. Чтобы он не заблудился, не потерялся. И вот эта Антология – их оправдание. Это и есть главный документ, который представим на любую комиссию.
От этой книги исходит сильнейший ток.  Несчастные, рано ушедшие, все с перекорёженной судьбой, поэты, как бы вопиют оттуда.  Я почувствовал это однажды неожиданно, очень сильно, как разряд электричества. И стал относиться к этим двум томикам с определенным чувством страха. Вот бы толику этого страха иметь тем, кто писал об этих поэтах.
Самая блистательная статья в Антологии написана о Леониде Аронзоне. Статей даже две. Они как бы возмещают отсутствие подборки стихотворений. В статье Ильи Кукулина абсолютное знание предмета. Слава Богу, никаких отступлений, все нацелено на предмет исследования, аналитический аппарат мы видим в боевом действии. Здесь, наконец о поэтической среде, о Петербургском андеграунде, в котором варился и Бродский. А то кажется, что он возник ниоткуда и жил всегда в вакууме.  Жаль, что ничего о Петербургской школе. А в этом ключ!  В Петербургской поэтической школе две сразу узнаваемых приметы: строгость формы и онтологичность. Аронзон и все поэты его круга -  представители Петербургской школы. И дело совсем не в том, что у Аронзона стремление к закольцованности формы, а у Бродского к прямолинейному развитию образов и сюжета, это наблюдение верно, но главное, что они поэты одной школы.
Статья о Леониде Губанове как контраст к этой статье. Вроде все на месте и немного биографии и анализ поэзии. Но создается впечатление, что критик первым пишет о поэте. А это далеко не так. О Губанове защищены две диссертации, вышла монография Андрея Журбина, книга «Профили на серебре» Юрия Крохина, книга воспоминаний современников «Про Лёню Губанова», большая аналитическая статья Льва Аннинского, ставшая предисловием фундаментальной книги стихотворений «И пригласил слова на пир». В этой книге десяток страниц губановской библиографии. Читай, анализируй, уже все собрано, классифицировано, разбито по годам. Нет, все это проигнорировано, словно ничего не существовало.
В конце этой статьи стоит ссылка, откуда статья взята. Единственная ссылка на всю Антологию. И эта ссылка многое объясняет, статья написана не сейчас, а десять лет назад. Но и это не оправдывает такой легкомысленный подход, потому что и десять лет назад о Губанове были написаны горы статей.
«…Существовало два Губанова (или два голоса в нем одном) рядом с серьезным и плачущим – смеющийся и ёрничающий, рядом со светлым – темный, один – любящий, другой – глумящийся».
Тут я хлопаю в ладоши. Как точно сказано. Увы, автор не знает, что именно так определял свою поэзию сам Губанов. Даже есть слово, которым он назвал свою эстетику – «изумизм».  Согласно этой эстетике, произведение должно постоянно менять жанр, постоянно изумляя читателя или зрителя. Из драмы должна вытекать комедия, из комедии мелодрама, потом все превращаться в трагедию. И так бесконечно, до самого конца, пародируя и глумясь. Представьте себе сегодняшнего исследователя, который вдруг откроет в стихах Блока символизм. Или школьника, наконец добравшегося до Евангелия и тут же пишущего рецензию на Матфея. Пятерка в дневнике обеспечена.
Конечно, критик волен писать как угодно, читать библиографию или нет. Но составители сборника должны бы следовать сложившимся общим критериям. Об «изумизме» мало написано, но немало сказано. Далеко не надо ходить, например, «смогист» В. Сергиенко рассказывал об этом «изме» на своем вечере в «Стихотворном бегемоте».  Антология возникла из «чтений», так написано в анонсе: «Антология литературных чтений». Пользоваться собственными материалами вполне разумно!
Относиться к Губанову, как к «дворовому» поэту стало в некоторой степени традицией. Лев Аннинский, не найти более авторитетного критика, тоже обходится безо всякого «губановедения» в своей статье.
У поэтов, помещенных в конце Антологии, оказалось, вообще нет статей. Только короткая справка. Я огорчился, увидев, что без статей остались два поэта, которые оказали огромное влияние на всех поэтов нонконформистов, на всех, кто читал стихи у памятника Маяковскому в 60-х годах. Это Илья Габай, который выбросился из окна, когда КГБ взламывало дверь его квартиры (такова изустная легенда) и Юрий Галансков,  -  умер в тюремной больнице. О них часто говорили «Голоса», сообщали об очередном аресте, обыске, допросе, читали стихи. О них, о их жестокой судьбе знали все.  Илья Габай многократно арестовывался, сидел, и его шаг в окно был не добровольным, это очевидное доведение до самоубийства.  Юрий Галансков был талантливым организатором, издавал самиздатские стихотворные сборники, возобновил чтения у памятника Маяковскому. Его и поэтов, вошедших в самиздатские сборники, называли «фениксами», по названию сборника стихотворений. Сильное влияние эти поэты оказали на «смогистов».  «Фениксы» были старше их, маститее, они первыми приняли основной удар репрессий. К сожалению, самое известное стихотворение Юрия Галанскова «Человеческий манифест» не вошло в Антологию (кто все-таки ее составлял?) За это стихотворение и сейчас можно получить по статье лет десять за призывы не только насильственно изменить государственный строй, а вообще, избавиться от государства. Апология анархизма. Судите сами.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Это читалось у памятника, это распространялось в самиздате. Эти стихи знали наизусть.  Для большинства сегодняшних людей бунтарская поэзия начинается (и кончается) с Виктора Цоя.  «Мы ждем перемен».
Эта поэма имела огромное воздействие, она откликнулась в творчестве других поэтов отринутого поколения. Сравните:

Падаю!
Падаю!
Падаю!
Вам оставляю лысеть.
Не стану питаться падалью -
как все.
(Юрий Галансков, 1960)

Я падаю, я падаю,
С могильною лопатою,
Но не питаюсь падалью,
А я живу лампадою.
(Леонид Губанов, 70-е)

Антология собрала в своей обложке не вписавшихся в общественную жизнь молодых поэтов. Они запечатлели свои души, свою борьбу в стихах. И не то, чтобы им не удалось «выбиться в люди». Большинство из них сознательно уходили в подполье, чтобы только не смешиваться с чуждыми, навязываемыми образами мира. Это вовсе не «уход», не «бегство» от действительности, как считает Лев Аннинский. Это сопротивление! "Соловки - это бегство?" - спрашивает себя Юлия Матонина в дневнике. Наверное, - нет. Как некогда не было это бегством для Зосимы и Савватия Соловецких чудотворцев.  А если и бегство, то от праздности, лжи, суеты к Богу, к внутреннему человеку. Феномен принципиально несоциализируемых талантов еще пригодится нам, в борьбе с грядущим царством антихриста (или мондиализмом как на западе называют будущее тоталитарное общество) - о котором предупреждает Губанов.  Мы видим, насколько стал внушаем Запад. Западные люди совершенно подавлены «общим мнением», средствами массовой информации.  И не возникает никакого протеста. Совсем недавно мы могли наблюдать, сколько любителей футбола приехало к нам в Россию со всего света. Но из Англии, Франции -  не приехал никто. Такова роль социального внушения, таково представление, созданное в массовом сознании о России, о мире в целом, сопротивляться которому в этих странах нет сил.
Люди проклятые, втоптанные в андеграунд, но свободные от власти стереотипов, - вот подлинное богатство России. За ними будущее. Надо изучать их ДНК, хромосомы, психику, устройство мозга, костей, печенки. Что они ели, что пили, что читали, чем питались. Изучать их творчество. Слава богу, что стихи чудом остались, сохранились. И ничтожно малой частью вошли в эту Антологию.
А бывало такое, чтобы творчество поэта, не пригодившегося при жизни, потом стало значительным для литературы и общества? Можно привести обратные примеры, Михаил Херасков, которому при жизни собирались поставить памятник, автор знаменитой безмерной по объему «Россиады», вошедшей надолго в обязательное гимназическое образование, уже сто лет, как напрочь забыт. Семен Надсон, -  которого на руках вносили на эстраду, чей гроб на руках несли по всему Петербургу на Волково кладбище, и чьи стихи посмертно переиздавались бесчисленное количество раз, давно уже стал образцом пошлости и мелодраматической безвкусицы. При жизни, как говорят, собирались поставить памятник и поэту Иосифу Уткину...
А судьба Вильяма Блейка совершенно противоположна. Забытый на сто лет, при жизни почитавшийся сумасшедшим, в 20-м веке он вдруг стал востребованным и незаменимым. Вот как о нем писали: «человек, ни предвосхищенный предшественниками, ни классифицированный современниками, ни замененный известными или предполагаемыми преемниками».
Во Франции такие поэты получили с легкого пера Верлена – прозвище «проклятых». Но у них всего, за всю историю, -   трое! (Во втором издании – шесть.  В следующем веке и побольше нашлось.)  Но у  нас  - сотни! Ни замененные, ни предвосхищенные, ни классифицированные!
И за ними будущее.
Они ушли, они остались.