Ускользнувшее

        Писатель Ярлыков (творивший под литературным псевдонимом Ярый) с методичной безжалостностью уничтожал свои рукописи.
        Ярлыков разочаровался в себе как в индивидууме и разуверился как в писателе. Литературное ремесло с убийственной внезапностью предстало ему заблуждением и пустой тратой времени, поскольку книги давно утратили свой смысл. Авторы более не пытались постичь мир или наставить человечество на путь истинный, но развлекали читателей избитыми приключенческими формулами с предсказуемыми ходами интриг и засахаренными любовными шаблонами, чтобы те, передохнув, могли взяться за важные дела с удвоенной энергией.
        Поскольку в номере гостиницы у Ярлыкова не имелось доступа к открытому огню, а также в силу того общеизвестного факта, что рукописи не горят, но подобно Фениксу восстают из золы, чтобы скомпрометировать своего творца, он топил их в унитазе, не забывая периодически смывать его, чтобы не засорить. (Даже в моменты вдохновения или отчаяния, Ярлыков оставался прагматиком и умел сохранить хладнокровие рассудка).
        Но поскольку писатель пребывал в том подавленном состоянии духа, в котором уничтожение литературного наследия обладало не большим смыслом, чем его сохранение для потомков, некоторые исписанные с обеих сторон листы избежали плачевной участи экскрементов. Сквозняк из открытого окна, которое Ярлыков не удосужился закрыть, хотя вчера было слишком жарко, а сегодня – холодно, подхватил их и унес подальше от места расправы.
        Мы приводим эти сохранившиеся страницы ниже.


        Стекольщик

        У стекольщика был надменный вид. Он курил сигару и великодушно снисходил до меня – растерянного неполноценного просителя: у него все было цело; у меня – разбито.
        Моя стеклянная дверь пала жертвой неуместного усердия садовников. Садовники признали вину и взяли расходы на себя. Но мне все равно казалось, что дверь разбил сам стекольщик: и не для того, чтобы заручиться заработком, а потому что я ему чем-то не угодил.
        Стекольщик мерил раму, но делал это как-то приблизительно и пренебрежительно –  одной рукой. Вторая, которой он мог бы держать сигару, не покидала левый карман. А сигара торчала в правом углу рта.
        Я не посмел предложить ему пепельницу. Зловонный сигарный дым натянуло внутрь дома – через выбитое стекло. Хорошо что в той полуподвальной комнате, куда вела дверь, никто не жил, а лишь хранилась ненужная утварь и чемоданы для дальних путешествий, в которые давно никто не отправлялся.
        Стекольщик снял мерку, распрощался и ушел. У него не было стекла требующихся размеров, и он пообещал, что закажет его для меня.
        Прошло две недели, а от стекольщика не поступало новостей. Я подумал, что он забыл обо мне и вздохнул с облегчением, решив вызвать плотника, чтобы забить дверь фанерой. Все равно в той полуподвальной комнате, куда вела поврежденная дверь, никто не жил, но только хранились лишние вещи, которые было жалко выкинуть, и чемоданы, в которые давно не клали вещей.
        Но по прошествии месяца стекольщик объявился со стеклом. Видно он был мастером своего дела, потому что оно вписалось в раму, как ступня Золушки в хрустальную туфельку. Стекольщик вставлял стекло обеими руками, а сигара ждала своего часа за ухом.
        Когда он ушел, дверь выглядела, как новая. Но еще долгое время мне казалось, что я вижу в ее стекле отражение стекольщика.


        Клиент

        Клиент был странным и сразу не понравился Аделаиде. На вопрос, как ему угодно (Аделаида всегда использовала это изысканное выражение, а не вульгарное «хочет» или ироничное «пожелает» ), тот отвечал уклончиво, и даже привыкшая ко многому Аделаида не сразу поняла, о чем идет речь. Она предпочитала клиентов со стандартными запросами: с ними приходилось попотеть, зато обходилось без сюрпризов. А к извращенцам Аделаида относилась с подозрением и опаской. Еще хорошо, если они сразу заявляли о своих намерениях и составляли план их воплощения. Но как часто неожиданный поворот ставил Аделаиду в тупик и требовал изобретательности, чтобы выбраться из него невредимой.
        Но даже извращенцы были предпочтительные невротиков из тихого омута. Этот, к примеру, – как, наконец, уразумела Аделаида, – «просто» хотел, чтобы его обняли и гладили. Причем, отнюдь не там, а по голове, на которой неумолимое время давно разметило плешь и кропотливо вило в нем гнездо пустоты. Но Аделаида знала цену этому «просто»: обязательно выкинет какой-нибудь номер; к примеру, схватит за запястье и начнет выламывать руку, заглядывая Аделиаде в глаза с пронзительной доверчивостью и кроткой улыбкой маньяка.
        Однако все обошлось без эксцессов. Аделиада обняла клиента левой рукой и гладила правой, с трудом преодолевая брезгливость. Если там она уже давно свыклась со всякого рода уродствами и перестала обращать на них внимание, перебирание сальных волос коробило ее своей новизной. Но в остальном, клиент лежал кротко и иногда тихо скулил. Эти постанывания успокоили Аделаиду, решившую, что она движется обходным путем к привычному пункту назначения. По ходу платонического сношения, Аделаида не могла избавиться от навязчивого беспокойства, что клиент заплатит ей меньше условленного, сославшись на необременительность оказываемых ему услуг, но тот не только без пререканий расплатился по тарифу, но даже наградил ее скромными чаевыми.
        Поэтому при повторном визите клиента, Аделаида ощутила слабую, но вполне искреннюю радость. Она вообще недолюбливала, когда ее теребили, не говоря уже о вторжении в зоны, давно преставшие быть интимными, но отказывавшиеся полностью утратить свою повышенную чувствительность. А тут физический контакт был сведен до минимума, и  появилась возможность завязать разговор. Язык женщины истосковался по откровениям и тихим словам, не являвшимся командами, требованиями и претензиями. Она доверительно сообщила, что, на самом деле, ее зовут Аглаей, а Аделаида – это так, для форсу и марки. Мол, их (клиента) брат, любит экзотику. В свое время Аглая приехала в столицу из поселка городского типа и долго претерпевала всяческие неудобства, подвизаясь где пришлось, пока не нашла свою стезю. Ее нынешняя работа была тяжелой, но Аделида, вернее, Аглая, понимала важность своей роли в бесперебойном функционировании цивилизации.
        Клиент слушал не перебивая. Закончив повествовать о себе, Аглая полезла к нему с вопросами, хотя прекрасно знала, что посетителям никогда нельзя лезть в душу, ибо они приходили сюда, как раз, для того, чтобы заставить ее умолкнуть и дать высказаться телу. Но ведь не существует правил без исключений, и одно из них Аглая гладила в данный момент. И, действительно, клиент рассказал о себе – пусть без особой охоты, но и без раздражения. К примеру, он был женат. Аглая не смогла скрыть удивления. Нередко мужья приходили к ней ради безнаказанности физической распущенности, чтобы потом наслаждаться целомудренной компанией жен. Но этот хотел того, что могла ему дать любая девственница (конечно, если бы ее не испугала зияющая плешь). Вопросы роились в ее голове, но клиент не пожелал распространяться далее, и Аглая оставила его в покое. На сей раз она не получила сверх условленного, зато ей удалось отвести душу, и Аглая была не в обиде.
        Однако третий раз прошел неудачно. Клиент принялся жаловаться, что Аглая гладит его без души – машинально и вообще как попало. Потом, в силу некой подспудной ассоциации полез ей одной рукой в лифчик, а второй в трусы, но вскоре передумал и опять обиженно затребовал глажки. А в конце и вовсе принялся торговаться, не желая платить так много за элементарную услугу, с которой Аглая, вернее, Аделаида, справилась из рук вон. И последней пришлось слегка поскандалить, чтобы добиться справедливости.
        Больше клиент не появлялся, и, говоря начистоту, Аделаиду это не огорчило. Все-таки тихие извращенцы, к типу которых несомненно принадлежал клиент, были способны на любую подлость.


        Загубленная жизнь

        – Ты загубил мне жизнь! – в сердцах воскликнула она.
        – Я приму твое заявление к сведению, – невозмутимо заметил он, – но должен заметить, что оно лишено убедительности. В некотором смысле, подобное утверждение вообще недоказуемо. Сначала следует оценить вопрос с позиций метафизики. Чтобы понять, загублена ли жизнь, нужно определить ее смысл и назначение, не так ли? Например, для истинных христиан (которых, вероятно, больше не осталось в мире), загубленная жизнь (то есть, несчастная и полная лишений), должна являться благом и наискорейшим путем к спасению. Ибо именно соблазны и наслаждения ведут к утрате блаженства вечной жизни и проклятию. Для стоиков страдания – повод к доблести, а буддисты и вовсе не должны их замечать. 
        – !
        – Погоди, не прерывай меня. Далее следует взглянуть на вопрос с экзистенциальной точки зрения. Например, для философа или писателя счастье пагубно, поскольку семейные неурядицы, бытовые трудности и даже болезни являются ключом к постижению реальности. Удовлетворенный человек скучен и слеп. Он лишен возможностей и желания проникать в суть вещей, ибо не нуждается в утешениях и переменах. Наконец, не стоит забывать и о психологическом критерии: когда человек упрекает кого-либо в загубленных годах, не является ли это методом психологической манипуляции? Или же оправданием собственной слабости, не позволившей ему прожить, так называемую, полноценную жизнь. А, может, в глубине души он и не хотел ничего иного и упрекает партнера, чтобы не признаваться себе в этом? Теперь ты понимаешь, насколько огульно и беспочвенно твое утверждение.
        – Но я так чувствую! – раскраснелась она от возмущения, а на глазах выступили слезы. – Понимаешь ты это?!
        – Чувства гораздо хуже заблуждений, – возразил он. – Ошибочный подход еще можно исправить, а чувства и вовсе не поддаются коррекции рационального мышления. Сегодня чувствуешь одно, а завтра другое...
        – Все это доказывает только одно: ты загубил мне жизнь!



        Живой труп

        Иван Иванович совсем запутал своих родных – особенных тех из них, что были по совместительству близкими. Он имел обыкновение умирать и снова воскресать к жизни.
        Например, Иван Иванович хватался за сердце во время вечерней трапезы, валился со стула, с грохотом опрокидывая последний, несколько раз конвульсивно дергался и замирал. Жена и сын подбегали к нему и ужасались: глаза Ивана Ивановича слепо смотрели в потолок бельмами белков, а закатившиеся зрачки уже, вероятно, созерцали грозные подступы потустороннего мира, пытаясь уловить обнадеживающие знаки вечного покоя. На поднесенном к устам зеркальце не оставалось ни облачка: Иван Иванович отдышал свое.
        Домочадцы вызывали скорую, уже в глубине души примирившись с худшим и потому равнодушные к задержке медицинского персонала. Но когда потомки Эскулапа пересекали порог квартиры, Иван Иванович уже сидел на диване с виноватым видом. Неподдельная подавленность свидетельствовала об отсутствии злого умысла и желания посрамить своих родственников притворством. В действительности, его смущение было реакцией на изумление и упреки очевидцев летальной сцены: сам он не помнил ровным счетом ничего. Да, он поднес руку к груди, но не потому что у него защемило сердце, а чтобы почесать ногтем указательного пальца правой руки под левым соском. А что случилось дальше, он не знал.
        Медицинские обследования не находили никаких отклонений. Однако подозрения в подсознательной симуляции развеивались тем фактом, что несколько раз во время падений Иван Иванович повреждал себе оболочку тела. Мало того, что он терял сознание, – явление не столь уж редкое, – у него также пропадали пульс и дыхание.
        Постепенно родные свыклись к экстравагантным выходкам главы семьи. Человек приспосабливается и к худшему. Теперь когда Иван Иванович падал замертво, родные не торопились с диагнозом и давали ему возможность оклематься. Они лишь переносили тело на диван, чтобы его обладатель и узник переживал травму возвращения к реальности в условиях заботы и комфорта.
        Иногда Иван Иванович отдавал концы в публичных местах. Тогда, чтобы избежать ненужного внимания и скандала, семья притворялась, что он отдыхает. Жена укладывала его голову к себе на колени и демонстративно гладила ее, а сын садился рядом с развернутой газетой, чтобы ограничить ее разворотом поле обозрения.
        Но однажды Иван Иванович окочурился по-настоящему. Прошел час, а он по-прежнему лежал без движения, и его конечности уже начали утрачивать гибкость в окончательности трупного окоченения. Приехавшие эксперты констатировали смерть, и скорбящая семья занялась похоронными приготовлениями.
        Настал день погребения. Помимо родных, гроб сопровождала небольшая группа знакомых и сотрудников. На полпути на кладбище Иван Иванович стал проявлять признаки жизни. Из его древесного заточения донеслись стуки, и обладавшая тонким слухом жена (в свое время почти окончившая музыкальную школу и умевшая играть Шопена), сумела расслышать приглушенную мольбу об освобождении.
        Но терпение семьи иссякло. Сколько еще они могли терпеть подобные надругательства? Бабке, что плелась за гробом с клюкой, было наказано как можно громче стучать ею об землю. А когда гробовые шорохи и стенания стали громче и чаще, она принялась колотить ручкой клюки прямо о крышку гроба. Остальные сопровождавшие, не причастные к уголовно наказуемому сокрытию реанимации, с ужасом наблюдали за этим кощунством, но потом решили, что престарелая мать покойного лишилась рассудка от горя. Кто-то вспомнил, что в древности посредством стука от мертвецов отгоняли злых духов.
        Погребение прошло без инцидентов. Покойник утомился от попыток заявить о себе и, по-видимому, смирился со своей долей, так что семье удалось убедить друг друга в том, что им послышалось. Устала и бабка, раздосадованная тем, что ей пришлось потратить столько усилий на чужие похороны.
        Иван Иванович ушел с земли, но не покинул ее. Он продолжал умирать и оживать в гробу. Сначала Иван Иванович много страдал. Темнота и теснота отведенного покойнику пространства и воображаемая толща земли над головой вызывали приступы паники. Но потом он свыкся. Все могло обернуться гораздо хуже. Черви не трогали его: умирая и воскресая, Иван Иванович запутал их не меньше, чем родных, и они решили держаться подальше от сомнительной добычи. Зато гроб не поддался обману перманентного возрождения и вскоре превратился в труху. Так усопший лишился своей последней защиты перед лицом разрушительных стихий, в которой, к счастью, не нуждался.
        Иван Иванович скучал в потемках. Но когда его глаза приспособились к темноте, он стал развлекать себя наблюдением за разрыхляющими почву червяками и прорастающими семенами. Цикличные процессы успокаивали его. Рядом с ним рыли свои норы пугливые грызуны – кроты, сурки, полевые мыши и прочие, – ищущие надежного приюта под землей и не находившие его даже там.
        Ивана Ивановича извлекли много веков спустя, когда его тело преградило путь каких-то исторических раскопок или индустриальной экспансии. Видно, за время его пребывания в земле, на ее поверхности изменился язык, потому что Иван Иванович не понимал ни слова. Вид у него был обескураженный и дикий: в глаза, уши и ноздри набилась земля. Во рту засел сырой привкус чернозема. Однако в отношении жизненно важных органов Иван Иванович прекрасно сохранился и, будучи отмытым и подстриженным, без труда выучил новый язык и перенял местные обычаи.
        Если кто-то возмутится нелепостью данной истории, невообразимой даже по либеральным меркам фантастики и фэнтези, я поспешу заверить его, что, конечно же, Иван Иванович является не какой-то там конкретной личностью, насильственно вырванной из своего исторического контекста, но олицетворением человеческого рода в целом. Хотя, с другой стороны, как и всякие подобные метафоры (вроде Чичикова или князя Мышкина), он исподволь отделился от символизируемого им комплекса понятий и принялся жить (и умирать) на правах реальной личности. Поэтому возмущение читателя в некоторой мере все же оправдано.

        * * *

        Ярлыков увлекся уничтожением рукописей. Депрессия сменилась злобным задором. Теперь уже никакие страницы не ускользали от его цепких пальцев. Однако некоторые клочки все же упали мимо унитаза, и сквозняк разнес и распихал их по пыльным углам.
        Ниже мы приводим обрывки, обнаруженные уборщицей провинциальной гостиницы, где Ярлыков остановился инкогнито, чтобы, высвободившись из-под гнета постылой повседневности, пересмотреть свой творческий метод.

        * * *

        Листья церемонно плыли по ручью, влекомые его неторопливым течением. Подплывая к дамбе, они на мгновение замирали в нерешительности, а затем сломя голову кидались в бурлящую пучину.


        Внезапно на его угрюмом лице появилась улыбка: результат – нет, еще не задумки и не идеи, но чувства открытости ко всякого рода задумкам и идеям. Так распаханная земля с кроткой задумчивостью взирает на небо, готовая принять в свое чрево семя посевов.


        Егор Дроздов раздавил жука. Насекомое не выглядело особенно мерзким, да и чтобы наступить на него башмаком, Дроздову пришлось изловчиться больше обыкновенного.
        Расправа заняла считанные секунды: Дроздов обнаружил жука, испытал отвращение, затем остервенение и прикончил его со словами «Ах, ты гнида!», впрочем, не лишенными добродушия.
        А жук, умирая, успел подумать: «Все-таки я прожил долгую и интересную жизнь».

        Он увидел девушку с фигурным черным крестом на груди (концы которого расширялись, словно норовили сомкнуться в окружность), и почему-то вспомнил о карточной игре. То ли крест напомнил ему трефовую масть какой-то антикварной колоды, то ли он некогда действительно играл в карты с кем-то похожим на эту незнакомку.
        Девушка не была ни красивой, ни некрасивой (глядя на нее, не хотелось ни отвести глаз, ни задержать взгляда), но ему внезапно стало несказанно хорошо на душе.


        Я хотел подвести итого, но вместо этого итоги подвели меня.

        * * *

        Ярлыков устал рвать рукописи. Кажется, он все-таки засорил унитаз, потому что оттуда начало доноситься недовольное клокотание.
        Он упаковал свои немногочисленные пожитки, выписался из гостиницы и уехал восвояси.


        16 октября, 2019 г. Экстон.