Серёжа Пастушок

- Как вас зовут? Как вас зовут?
        -Валерий Федорович.
        - А я Серёжа.
        Всегда только так. Серёжа. Потому что пацан. Неповзрослевший. Потому что всю жизнь у него были книги, языки, самолеты, машины, мотоциклы, Мирафлорес, Африка, дети, - хрена ему было взрослеть? Зачем? Так и остался пацан. Неповзрослевший. Но очень классный.
         Это мы все взрослые, разочарованные, скучные своими скачками давления, дорогими мостами во рту, кредитами детей, замордованные домашними котами, претендующими на какой-то особый корм, раздраженные журналистами, которые никак не выглядят и говорят ни о чем, измочаленные высасывающим душу сознанием собственной несостоятельности. А один как солнце, которому ничего не делается. Светит и не взрослеет. Толстый, веселый, шумный. Сам о себе сказал: я толстый. На мотоцикле сижу как на заборе.
         Очень внятный. И всегда говорил об интересном. О себе. Потому что нет темы интересней, чем о себе. Иногда о коллегах. Например, о Караулове: «У него лицо серьезное, значительное. Лицо срущего кота. Не бывает рожи серьёзнее, чем у срущего кота».
         Все о  себе рассказывал. Варежку раскроешь и слушаешь. Как лет десять назад неудачно купил дорогущие кроссовки и изнашивает, потому что небогатый и жалко выкинуть, а им ничего не делается, потому что качество! На одной из последних фотографий он в этих кроссовках, хотя обычно был в полукедах. Даже зимой. Даже мотоцикл ездил покупать в полукедах. Но на фотографии в дорогих кроссовках. Бедный! Я однажды привезла такие сыну из Словакии – высокие, с длинными языками. Надевать и носить их было невыносимо, и сын из них быстро вырос.
           Да и Сережа теперь не носит. Как-то проблема сама рассосалась и не мучает.
          Какими мы становились полнокровно-жизнерадостными на фоне его «Подъема», узнав, чем отличается звук движка «Триумфа-Бобёр» от движка «Триумфа-Лось» и о достоинствах «Большого Гуся», и о том, что он любит сладко-сливочное новозеландское масло и кисло-молочное ирландское, не рекомендует менять почтенный пармезан на мёрзлую жеребятину и как человек с избыточным весом вынужден есть полбу.
           Какая гадость эта полба! Я сама ее купила и ела, пока не съела, потому что небогатая. Так вот вместе и мучились. Хотя кисло-молочного ирландского масла я никогда не видела. И жеребят люблю живыми в поле около кобылиц, а не виде мёрзлой жеребятины.
           Такое вот было солнце. Ослепительное. Которое если однажды погаснет, то хана. И действительно хана. После ежедневных чудесных выпусков «Подъёма», которые озаряли унылые утра наших будней, когда после покровительственного и привычного благословления «мы пойдем и проживем его, этот понедельник…» мы шли и проживали, зазиявшая дыра в будущих наших днях – что, если не хана? Она и есть.
         
          А выпуски были замечательные.
          - Сделали такое лицо, неприятное: «пошел вон, мразь!»
          Мы сами накличем себе бой и встанем за правое дело.
          - Я готов с гранатой пойти под танк!
          - Видишь танк?
          - Так точно!
          -  Что ты намерен делать?
          - Взять гранату в зубы и на четвереньках бежать под танк!
          Оношко обиженно: - Ну как это? Это наш танк. Ни у кого танков нет, одни мы с танками остались.
           И девчонки у него были зачётные. Умненькие, с детскими голосочками, рассудительные. Оношко, Хасанщина, Кнорре, Родина.  Он с наслаждением называл их фамилии.
           - Собери зрение так, чтоб ты на меня смотрела.


   Короче, умер Сережа Пастушок. А мы остались. Почему? А потому что нас никто не спрашивал. И Бог у него был какой-то свой. Я так и не поняла, во что он верил, но становиться в позу и предъявлять нашему Богу, зачем он забрал у нас Сережу Доренко, не приходится. Не поймёт. Обидится и предъявит в ответ:  - а при чём здесь я?
         Лицемеры придумали на этот счёт определения «ушел», «не стало», но объективно человек просто умирает. Умер – вот и не стало. А когда большая глыба твоей души отваливается ему вслед, то и ты как бы ушёл за ним. И половины тебя не стало. Потому что отвалилась лучшая, жизнерадостная  и жизнелюбивая часть твоей души. Та часть, которая любила каждый день слушать Доренко. Которая всё в нём понимала и принимала. Даже то, чего не принимала категорически. А он усмирял. Произносил анально-фекальные слова, и они звучали весело. Хвалил китайцев, считал их великой нацией, и я с этим мирилась, хотя считаю, что от них очень большой вред нашей Планете.
          Ему виднее, он очень образованный. Всё видел. На всём летал. Всё знал,  рассказывал обо всём, что знал, его это распирало, и он любил искренне и шумно рассказывать, а я любила слушать. Так любила, что перестала читать. И писать. Я, писатель, умеющий писать смешно, перестала писать, потому что у него это получилось бы смешнее. Он рассказывал смешнее, чем я писала. И лучше, чем пишут все. И даже нисколько не старался, а просто получалось, как у Толстого, который говорил: «а вот само, само сделается».
         И делалось.
         26 апреля он произнёс фразу, которая мне страшно понравилась. Я ходила и обкатывала её во рту как карамельку. «Никогда мы не жили свою постылую жизнь так долго».
          А после еще сказал:  - Жизнь – это полностью бессмысленная хрень. Чисто по приколу.
         Посмотрим. Скорей всего, так и есть.
         Но без него пусто.
         Уныло. Скучно.