В. Глава 24

24


     Я вовсе не хотела опоздать, как, наверное, они подумали. Мол, на последний шаг всегда трудно решиться, и ты бессознательно оттягиваешь момент, делаешь всё возможное, чтобы прийти позже. Видели бы они меня сегодня утром! Ну или скорее уже днём, потому что я проснулась в двенадцать. Не знаю, почему будильник не сработал, хотя это с ним не в первый раз. Всегда ставлю его правильно, а он как будто нарочно не звонит. И обязательно выбирает самый неудобный для этого день. Конечно, не надо было так поздно ложиться. Но что поделаешь, когда нужно проверить тридцать работ? А почерк почти всех моих детей – сущее наказание. Поэтому я и просидела до двух часов. И как после такого быстро уснуть? И – перед таким? Потому что всё-таки, когда идёшь расторгать брак, длившийся двадцать два года, это… Даже не знаю, как правильно сказать. Но чувствуешь себя паршиво. Паршиво – ну вот, словечко из Володиного лексикона. А я ведь эти его выражения всегда терпеть не могла. Старалась, конечно, делать вид, что не замечаю. Потому что человека не научишь говорить по-другому. И всё-таки меня коробила эта его намеренная, показная грубоватость. Иногда переходившая в самую настоящую грубость. Грубость не ко мне, к счастью, такого он бы себе не позволил, но всё же было неприятно.
     Так вот, я не хотела опоздать. Но когда в запасе у тебя остаётся каких-нибудь полтора часа, а ты ещё ничего не сделала… В общем, это сложно, практически невозможно. Ко всему прочему, у меня всё валилось из рук. Я порвала колготки, рассыпала пудру и умудрилась запачкать помадой белое платье. А когда уже готовилась выйти, разбила зеркальце. Оно просто выскользнуло из рук и упало прямо на кафельный пол. Осколки разлетелись по всей прихожей.  Но уже совсем не было времени убирать. Расстроилась так, что чуть не расплакалась. Такое теперь нигде не купишь. Да и примета плохая. Мне даже в первый момент пришла в голову мысль никуда не идти. Глупость, конечно, только ничего с собой не поделаешь. Видимо, это уже возраст. Раньше я совсем не была суеверной и не придала бы такой мелочи значения. А сейчас становишься какой-то мнительной и неуверенной в самых простых вещах. Говорят, будто к сорока годам начинаешь мудреть. Не знаю, кто-нибудь, возможно, и начинает, я себя мудрой совсем не чувствую. Нервы только истрепались, вот и вся мудрость.
     Я не хотела опоздать, и я опоздала. Сразу на пятнадцать минут, а для меня это прилично. Можно даже сказать – много, потому что в школе у нас с этим строго. Могут сделать очень строгий выговор и вычесть из зарплаты. Потому что особые дети – это особая ответственность. Хотя, по-моему, они, как и любые дети, только рады, если урок начинается позже. С взрослыми всё иначе, они придают времени слишком большое значение. Взять хотя бы Витю. Он очень хороший человек, но время делает его порою невыносимым. Витя говорит, что это всё в силу профессии, а я думаю, тут наоборот: он выбрал эту профессию, потому что она предполагает подобное отношение ко времени. Хотя в данном случае я и сама была бы рада прийти вовремя. Они ведь многое могут обо мне передумать, пока ждут.  Очень не люблю, когда меня ждут и думают обо мне. Начинаешь спотыкаться на каждом шагу.
     Я позвонила Вите, и он вышел встретить меня на крыльцо. Бедный, он совсем замучился с этим нашим разводом. Побледнел, осунулся, и в глазах появилось такое унылое выражение. Правда, в тот момент он выглядел обрадованным. Потому, наверное, что я наконец появилась. Или потому, что я просто появилась. Никогда не знаешь наперёд, кто в нём окажется сильнее – юрист или… человек.
     – Слава богу! – он улыбнулся и взял меня под руку. – Я уже опасался, что ты… решила не приходить.
     – Как ни странно, у меня мелькала такая мысль, – честно призналась я. – Но мне удалось её отогнать.
     – Вот и замечательно, а теперь пойдём скорее. Судья уже скоро начнёт заседание.
     Мы быстро пошли по каким-то коридорам, поднялись на лифте, потом снова пошли. Я даже не старалась запоминать дорогу, а просто позволила ему вести себя. В такой день можно побыть слабой – в мелочах. Потому что в самом главном придётся быть очень сильной.
     Наконец мы, кажется, дошли: Витя отворил какую-то дверь и пропустил меня вперёд. Я очутилась в большой комнате, вытянутой, довольно светлой, со стенами, выкрашенными в салатовый цвет. Посреди стояло три ряда кресел с низкими спинками, из тех, что ставят в школьных актовых залах. Честно говоря, я терпеть их не могу, очень уж они неудобные. После долгого сидения начинает болеть спина. Но мне бы стоило смотреть не на кресла… не на эти кресла. Позади них, почти у самой стены, стояла коляска Володи. Да, вот так странно, сначала я заметила коляску, а потом уже его самого. Хотя почему же непременно странно? За пять лет он настолько вжился в неё, настолько стал её частью, что ничего удивительного тут нет. Коляска была у нас главой семьи. И это притом, что мы оба её ненавидели, от всего сердца ненавидели. Но на что, спрашивается, ещё смотреть, когда глаза начинают говорить слишком многое? Поневоле начинаешь уделять излишнее внимание предметам.
     Володя сидел немного скособочившись, словно ему хотелось сползти на пол и улечься там. Смотрел он не на меня, а куда-то вбок, в стену. Создавалось впечатление, что он плохо понимает всё то, что происходило вокруг. Хотя, возможно, эта была одна из его уловок, к которым он нередко прибегал в последние наши совместные месяцы. Притворится, будто уснул, а сам исподтишка наблюдает за мной. Меня это нервировало, хотя я старалась не подавать виду. Потому что его слабостям надо было потакать. Так сказал врач, а врачу я верила. Только, наверное, он был не слишком хорошим доктором, и потакание ничему не помогло.
     Я посмотрела в противоположный конец зала. Там стоял высокий закрытый стол чёрного цвета, за ним – обитое кожей чёрное кресло (ещё одно кресло!), пока ещё пустое. Мне никто ничего не сказал, но и так было понятно, что это – место судьи. Я поискала глазами полицейских или хотя бы судебных приставов, которые, по моим представлениям, должны были стоять у дверей, но никого подобного в комнате не было. Только неприятного вида молодой человек в галстучке сидел на приставном стульчике у стены и демонстративно грыз ногти. Бегло взглянув на меня, он чему-то усмехнулся и демонстративно повернулся боком.
     – Значит, ничего ещё не началось? – шёпотом спросила я у Вити.
     – Началось, – шепнул он в ответ. – Просто судья Олейник принял решение отложить слушание на пятнадцать минут в связи с твоей… задержкой. 
     – А! – только и сказала я, и опустилась в одно из неудобных кресел с низкой спинкой. Витя же подошёл к Володе и начал его, судя по тону, в чём-то убеждать. Слов я расслышать не могла, но, обернувшись, увидела, что мой муж всё так же равнодушно смотрит в сторону и притворяется, что ничего не слышит. Хотя кто его знает, может, он сейчас и правда в таком состоянии… Но на меня мог бы взглянуть разок. Кажется, не врагами расстались в последний раз. Если бы только не о н а…
     Дверь в конце зала отворилась, и вышел судья. Я сразу поняла, что это именно судья, хотя он был без парика и даже без мантии. Просто само лицо у него было такое важное, что сомнений просто не оставалось. Высокий лысый лоб, на носу – большие очки, сквозь которые он снисходительно нас осмотрел. На вид лет шестьдесят, если не больше. Грузный, двигается тяжело, но с достоинством. Видимо, холост или вдов, потому что кольца на руке нет. Всё это я заметила сразу, в один момент, но мимоходом. Главное, меня заинтересовала реакция Володи. До того совершенно не замечавший мира вокруг себя, он вдруг с появлением судьи зашевелился, заскрипел креслом, повернул голову и уставился на Олейника долгим изучающим взглядом. У него иногда бывали такие… просветления, как я их называла. Хотя, наверное, просветления – немного не то слово, он ведь всё-таки не сумасшедший. Но просто иногда устаёшь от этого молчания, упорного, нарочного молчания. Поневоле начинаешь думать, не обидела ли ты его чем-нибудь в очередной раз. А он стал очень обидчивым после катастрофы.
     На судью Володины взгляды, кажется, никакого впечатления не произвели. Он был представительным человеком, этот судья. И уж, конечно, чего только за эти годы не повидал.
     – Прошу садиться, – громко произнёс он, обращаясь преимущественно к Вите, ещё не занявшему своё место, и сам опустился в кресло, которое под его тяжестью громко заскрипело и как будто охнуло. – Заседание объявляется открытым.
     Я думала, что на этом месте он стукнет молотком о… не знаю, как называется эта штука, но никакого молотка у судьи не было. Мне даже стало немного жаль, и в то же время я рассердилась на себя за то, что в такой момент думаю о подобных мелочах.
     – Слово предоставляется адвокату, – торжественным тоном продолжал меж тем Олейник. – Прошу вас, Виталий Петрович. 
     В первый момент я даже не поняла, что это обращено к Вите. Мы никогда не называли его по отчеству, да и странно было бы. Я знала, что он Петрович, слышала как-то, но и только. Хотя следует признать, что судья так и должен был сказать. Это больше… подходило ко всей ситуации.
     Витя, только что севший, быстро вскочил и начал говорить. Говорил он быстро, по-деловому, но как-то очень неопределённо и неясно. Понятно было только, что речь шла о процессе расторжения брака, но вот частности от меня ускользали. Может быть, я просто не слишком внимательно слушала, хотя честно пыталась следить за его речью. Но все эти юридические формулировки всегда были для меня тёмным лесом. В конце концов я сдалась и решила, что Витя в любом случае знает процедуры гораздо лучше меня и ему можно доверять. Поэтому всё моё внимание на время сосредоточилось на Володе. Помню, в тот момент мне было особенно жаль его. Он никак не мог принять соответствующей ситуации позы. То слишком выпрямлял спину и с напряжённым вниманием смотрел на говорившего Витю, то снова начинал заваливаться набок и лишь в последний момент одёргивался и принимал нормальное положение, то вертелся в коляске, отвлекая внимание судьи. Судья даже хотел в один из моментов сделать ему замечание, но сдержался. Хотя, признаться, речь Вити и в самом деле затянулась. Он всё говорил, говорил, и этому не было конца и края. В ход пошли какие-то документы, которые мы подписывали, и документы, которых мы не подписывали, потом списки имущества, подлежавшего разделу, и какие-то ещё списки, смысл которых я не поняла, и всё это с одинаковыми интонациями и ни разу не повышая тона. Да, разумеется, так и должно было быть. Я отлично понимаю, что формальности нужно соблюдать. Просто иногда это действительно утомительно. И главное, никому по-настоящему не нужно. Разве мы с Володей расстанемся лучше, если перед этим нам зачитают пару десятков бумажек или подзаконных актов?
     Я действительно так подумала – “лучше расстанемся”. Странная, корявая фраза, одно их тех выражений, за которые я журю своих учеников. Но в известном смысле оно верно передавало то, что я чувствовала. Нам ведь не удалось расстаться хорошо, так, как можно было. Наше расставание походило на молчаливое соглашение двух предельно утомлённых людей. Мы ничего обсуждали, ни о чём не договаривались. Просто признали обоюдное поражение, без слов, без красивых жестов. Может быть, следовало действовать по-иному, но у нас в тот момент просто не оставалось сил. По крайней мере, я чувствовала себя совершенно опустошённой, а Володя… не знаю, не исключаю, что он смог вполне искренне погрустить о моём уходе. Я правда полагала, что без меня ему будет легче. Всё-таки тяжело чувствовать себя постоянно кому-то обязанным.
     – Благодарю вас, Виталий Петрович! – услышала я голос судьи. – Полагаю, ситуация вами была изложена предельно ясно. Попрошу теперь высказаться обе стороны... Владимир Леонидович, вы имеете что-нибудь сказать суду?
     Я взглянула на мужа – на моего почти уже не мужа. Когда он услышал, что судья обращается к нему, то весь подтянулся и сделал очень серьёзное лицо. Как мальчишка, ей-богу, мальчишка, которому предстоит выступить на школьном вечере самодеятельности. Но разве не за это я однажды его полюбила? Да, конечно, тут же ответила я себе, однако это ведь было очень давно. Мне было тогда двадцать, а он с тех пор так и не изменился, не повзрослел. Не научился брать на себя ответственность за собственную жизнь. И вовсе не катастрофа стала причиной нашего развода. Нет, Володя, не стоит всё так упрощать. Я могла бы любить тебя и без ног, я любила тебя без ног, но ты и без них остался таким, каким был. Мне казалось, что это последнее потрясение что-то изменит в тебе, сдвинет какие-то основы… Но напрасно, и какой же наивной я была!
     – Да, я хочу сказать, – произнёс он, чуть выдвинувшись вперёд, и Витя в беспокойстве взялся за ручки коляски, стараясь удержать его… от чего бы то ни было. – Я хочу, чтобы вы все понимали. И ты, Вера, тоже, – внезапно обратился он ко мне. – Особенно ты. Мне никогда не нравилась эта идея… идея о разводе. И отвлечённо не нравилась, и так, конкретно. Я никогда не говорил, никогда не выражал своего… отношения. Но раз уж сейчас такой момент, то скажу. Раз построенное здание не следует перестраивать. Не нужно сносить его до основания и снова пытаться что-то возводить на этом месте. Понимаете, господин судья, я архитектор… впрочем, вы, конечно, знаете. Я так, к слову… В общем, брак – это очень хрупкая и очень сложная конструкция. Существует много рисков… и опасностей. Плохо только, что мне это слишком поздно удалось понять. Но я не жалуюсь, не подумайте. Нет, не жалуюсь.
     На этом месте он вдруг остановился и махнул рукой. Речь его была бессвязной, обрывистой, и все мы смотрели на него в недоумении. Создалось впечатление, что он хотел сказать совсем не то и не так. Подождав некоторое время и поняв, что ничего больше не последует, судья обратился ко мне:
     – Вера Витальевна, вы намерены высказаться? 
     Я была немного обижена на Витю. В самом деле, он мог бы меня и предупредить, что нам обоим предоставят слово. Потому что вот так просто, без подготовки, не слишком-то легко говорить. Да и судья, при всём к нему уважении, совершенно посторонний человек. Как может он понять мои чувства? И зачем ему их понимать? Ему просто нужно выполнить свою работу и соблюсти последние формальности. Потому он и дал мне слово.
     – Я просто хотела сказать, что не имею претензий к моему… супругу. В нашей жизни было много разных недоразумений и несогласий, но сейчас это уже не имеет никакого значения. Мы решили, что с этого момента идём разными дорогами, и пусть так оно и будет. Вот, собственно, и всё. А что касается юридических моментов, то я со всем согласна. Это ведь нужно подтвердить, да? – обратилась я к Вите.
Он кивнул и тут же взял инициативу на себя.
     – Полагаю, что дальнейшее обсуждение является излишним, – сказал он это или что-то подобное, я уже точно не помню. – Обе стороны вполне согласны с изложенными условиями.
     – Хорошо, – медленно кивнул судья и поднялся со своего место. – Суд постанавливает, что брак между Приёмовым Владимиром Леонидовичем и Приёмовой Верой Витальевной (в девичестве Заступиной) отныне считается расторгнутым. Свидетельство о расторжении брака будет выдано вам в канцелярии в двух экземплярах. На этом объявляю заседание закрытым.    
     Я почувствовала у себя на плече руку Вити.
     – Ну вот и всё, – шепнул он мне на ухо. – Всё прошло довольно гладко, не правда ли?
     Кажется, я кивнула и даже что-то сказала в ответ. Но на душе у меня кошки скребли. Это было так… буднично. Двадцать два года, перечёркнутые за каких-то двадцать минут. И никто не сделал даже попытки протестовать, начиная с меня самой. Наверное, так и должно было случиться, и всё-таки… всё-таки тут закралась ошибка. Только они не хотели её видеть и признавать.
     Я поднялась со своего места и пошла вслед за Витей, машинально, подобно автомату. Скрип инвалидной коляски следовал за мной по пятам.