Талмудизм волос Кэтсандкроу. Солидарно

                Подарок для Би - Би - Си
     - Даешь Беломор - канал ! - гремел Грегори Пек, встретив на узкой таежной тропе вытянутого по осевой Хамфри Богарта, как всегда, в смокинге и с сигаретой в самом углу тонкогубого надменного рта.
     - Окстись, парень, - с незабываемым гнусоватым акцентом южанина сипел Богарт, отталкивая Пека ногой, - если ты думаешь, что задник сцены на Сансет - бульвар - тайга, то ты еще глупее, чем я думал.
     - Стоп ! - орал взбешенный Хичкок, нанятый за большие деньги постепенно теряющей позиции в рейтинге студией РКО, вклиниваясь меж попутавшими все сценарии актерами. - Вы что несете, гайзы ?
     - Каков, - подмигнул стеклянным глазом Грегори Пек, но, тем не менее, все же снимая вещевой мешок с довольствием с крутого плеча, - ушлый англичанин, не смотри, что толст и нелеп, а знает дело туго.
     - Ё...й в рот, - ругался по - американски Говард Хьюз, настороженно выглядывая из затемненного личного трейлера, самолично изготовленного по личному эскизу на собственные деньги психованного, как Паттон, миллионера, вошедшего в историю цивилизации снулой рожей ди Каприо, коему, видит Бог, надо было утопнуть с  " Титаником " и Мартой Стюарт Поланика и никогда больше не сыматься, позоря седины Скорсезе и память бородавочного Бобби де Ниро ; помнится, впервые увидев, на кого именно променял брутального мужчину режиссер, Бобби ушел в запой по - ломоносовски на сто лет и три года, пока его не выдернули из алкогольных волн Бритни Спирс и черножопый Фифти Сент, алчный и коварный, как и все ниггеры вонючие, взявший с итальяшки зарок после перекумарки чисто не в кипеш играть в шедеврах с этим гадом, покрывая свои так и ненаписанные мемуары говном и пылью.
     - Обожди, Старшой, не кипешуй пока, - успокаивала Говарда фламингоногастая Аннет Беннинг, выруливая хотя бы махонькую роль в снимаемом Хичкоком фильме, что, ужо, ужо, суки рваные, грозил и - никаких.
     - Натуральное издевательство получается, - вполголоса проартикулировал вздорному Александру Кану седастый и в цилиндре на кудреватом парховизме подводника Сева Новгородцев, уехав на своем кошерном  " Мерседесе " на х...й и с концами. - Ну, не понравилось автору преподнесение ситуации, так теперь по головкам бить, что ли ?
    - Гладить, - произнес во сне Ленин и проснулся. Сел в хрустальном гробу и добро улыбнулся калмыцким лицом, собирая лукавые морщинки у вытекших от декомпрессии глаз. Ощупал пустые глазницы и захрипел.
    Кремлевская охрана зашаталась, белея. Там.
    А я решил, что, пожалуй, хватит из себя же самого и пришло, товарищи бритты, время самого настоящего плагиата, потому как озорная Бекка Кроу ложила на всю вашу корпорацию с правительством, а для меня, как мыслящего и автора, улыбка моей милой хулиганки поважнее будет всех новостей с Леонардами, мать вашу так.
    Мистер Эйза Ли Пиньон из «Чикагской кометы» пересек пол-Америки, целый океан и даже Пикадилли-серкус, чтобы увидеть известного, если не знаменитого графа Рауля де Марийяка. Он хотел для своей газеты так называемой «истории» – и получил ее, но не для газеты. Вероятно, она была слишком дикой, в прямом смысле слова – дикой, как зверь в лесу, комета среди звезд. Во всяком случае, он не стал предлагать ее читателям. Но я не знаю, почему бы не нарушить молчания тому, кто пишет для более тонких, одухотворенных, дивно доверчивых людей.
Мистер Пиньон не страдал нетерпимостью. Пока граф выставлял себя в самом черном цвете, он охотно верил, что тот не так уж черен. В конце концов, широта его и роскошества никому не вредили, кроме него; имя его часто связывали с отбросами общества, но никогда – с невинными жертвами или достойными столпами. Да, черным он мог и не быть – но таких белых, каким он предстал в «истории», просто не бывает. Рассказал ее один его друг, на взгляд мистера Пиньона – слишком мягкий, до слабоумия снисходительный. Но именно из-за этого рассказа граф де Марийяк открывает нашу книгу, предваряя четыре похожих истории.
Журналисту с самого начала кое-что показалось странным. Он понимал, что изловить графа нелегко, и не обиделся, когда тот уделил ему десять минут, которые собирался провести в клубе перед премьерой и банкетом. Был он вежлив, отвечал на поверхностные, светские вопросы и охотно познакомил газетчика с друзьями, которые там были и остались после его ухода.
– Что ж, – сказал один из них, – плохой человек пошел смотреть плохую пьесу с другими плохими людьми.
– Да, – проворчал другой, покрупнее, стоявший перед камином, – а хуже всех – автор, мадам Праг. Вероятно, она сама называет себя авторессой. Культура у нее есть, образования – нет.
– Он всегда ходит на премьеру, – сказал третий. – Наверное, думает, что ею все и ограничится.
– Какая это пьеса? – негромко спросил журналист. Он был учтив, невысок, а профиль его казался четким, как у сокола.
– «Обнаженные души», – ответил первый и хмыкнул. – Переделка для сцены прославленного романа «Пан и его свирель». Сама жизнь.
– Смело, свежо, зовет к природе, – прибавил человек у камина. – Вечно я слышу про эту свирель!..
– Понимаете, – сказал второй, – мадам Праг такая современная, что хочет вернуться к Пану. Она не слышала, что он умер.