М. М. Кириллов Жизненные цепочки Рассказы

М.М.КИРИЛЛОВ

ЖИЗНЕННЫЕ ЦЕПОЧКИ

Рассказы

РЯЗАНЬ И ОЗЕРО БАЙКАЛ
       На юго-западной окраине города Рязани размещён хорошо известный ещё с советских времён парашютно-десантный полк. Он известен своим участием в ежегодных парадах на Красной площади в Москве. Служил в 50-60 годы в этом полку и я. Врачом в медпункте в/ч 41450.
        Служил долго, целых 7 лет. Это много, но достаточно, чтобы стать надёжным практическим врачом. Жил я с семьёй в доме, построенном, как и другие дома нашей части, «хозспособом». Была у нас комната–десятиметровка в коммунальной квартире. Трудности были, но преобладали радости, мы с женой были молоды и растили дочку Машеньку.
        Об этом времени позже мною было много написано. Заезжал я туда и много позже.
         Помню, встречался тогда в нашем городке некий штатский инженер из КЭЧ. Очень доброжелательный человек, специалист по всем вопросам домового хозяйства. Лет пять с ним встречались. Он сам где-то в этом же районе жил. Осталась добрая память. Но вспомнить о нём мне довелось неожиданно, случайно и много позже. Так бывает и нередко.
         Уже в мои профессорские годы пришлось мне побывать в Иркутске по вопросам набора слушателей к нам, на  Саратовский Военно-медицинский институт
      Иркутск — это Байкал. Быть в этих местах и не дотянуться до него непростительно, как бы ни были ограничены возможности командировки.
      Дали машину! Едем вдвоём с шофером. Он мой сверстник, и по всему видно, что ему приятно быть гидом.
      Поездка к Байкалу напоминает катание на американских горках. Шоссе то взлетает па сопку, сплошь поросшую лесом, то падает глубоко вниз. И так без конца. По обе стороны бескрайний лес в глубоком снегу. Белый, как сметана, березняк вперемежку с тёмной зеленью кедров и сосен.
       Попытались нарвать багульника — не пробиться, такой глубокий снег. Если веточку багульника поставить в воду, то еще до появления листьев вспыхнут красно-фиолетовые цветы.
      По словам шофера, осенью в этих местах полно грибов, брусники, малины. Правда, ещё лучше забраться в глубинку, но начальство машину не даёт. А хорошо выбраться всем коллективом. В лесу, на воздухе, и 100 граммов не вредны. Да и люди видят себя как бы в ином измерении. И, вспомнив, шофер добавляет: «Особенно хороши жареные рыжики с молодой картошкой. Объедение!»
        Справа — Ангара. К реке жмутся большие и, видимо, старые села. У каждого из них своя история — и торговая, и разбойная, и житейская, и революционная.
      Дома, тёсом обшитые, капитальные, над крышами в морозном воздухе трубы дымят, во дворах под навесами поленницы дров. Народу мало. Подумалось отчего-то, случись беда с машиной, пустят ли деревенские переночевать? А то еще накланяешься? А если война, выдержат ли эти люди, как выдержали те в 41-м? Тогда тысячи эвакуированных, в том числе детей, нашли приют и в этих сёлах.
      Вот и устье Ангары. На берегу посёлок Листвянка: несколько десятков домов, лимнологический институт, турбаза, школа, судоверфь. У берега стоят вмерзшие в лед судёнышки. Дорога заканчивается тупиком. Дальше сопки вплотную подходят к озеру.
      С какой любовью Россия смотрит на Байкал, как много о нём сложено песен и легенд, сколько людей стремятся побывать в этих местах. А здесь так буднично, безыскусно и даже бедно...
      И все же устье Ангары — место необычное, это чувствуешь сразу, хотя и не понимаешь, в чём дело. Высокие спокойные сопки, затянутые дымкой, лес, белое марево озера — всё застыло, и в противоречии с этим — бегущая Ангара. Покой и рядом яростное движение.
      Вроде всего здесь вдоволь, ничто ничем не стеснено, словно великан разлёгся и заснул. А чего-то не хватает, возникает беспокойство, сожаление, грусть. Говорят, здесь тоскливо и летом, когда и Байкал синий, и солнце яркое, и леса зелёные. Оттого ли, что Ангара прощается с Байкалом, и видеть это больно, оттого ли, что при виде Великана особенно зримой становится твоя собственная непрочность и временность.
       Байкал действительно огромен. Это и Ленинград, и Москва, и вся Октябрьская железная дорога, вместе взятые. А народу здесь столько, сколько в одних Сокольниках.
      У самого выхода из Байкала из воды едва показываются две каменные головы — вершины Шаман-камня. До строительства Иркутской ГЭС уровень озера был метра на три ниже, и тогда Шаман-камень высоко поднимался в устье реки.
      Ангара течёт из моря, пресноводного. Морская река. Невольно чувствуешь это своеобразие. Не оттого ли волнение и беспокойство, которое охватывает человека при виде убегающей Ангары.
      Неспроста и легенда. Отец-Байкал, отчаявшись удержать дочь — Ангару, бросил в сердцах камень в её устье (Шаман-камень), чтобы загородить ей дорогу. Но она вырвалась и бежит так, что не останавливает её и целый каскад гидростанций. Успокаивается она только в объятиях Енисея. Говорят, в прошлом был обычай: непутёвого, непослушного человека перевозили на лодке на Шаман-камень и оставляли одного. Ночь непроглядная, ветер, Байкал штормит... Одумаешься.
      В Листвянке мы с шофером пообедали. Столовая для рабочих судоверфи — из брёвен, тёплая. Из окон видно белое полотно озера. Повариха, чернобровая и румяная, во всю шурует кастрюлями. Омуля нам не подали, но котлеты были ничего.
      За одним столиком с нами обедал пожилой мужчина. Разговорились. Оказалось, он мастер на местной судоверфи. Я посетовал, что нет дороги вдоль берега. «Берегут Байкал, объяснил он, да и не безопасно: берег в этих местах нависает над озером. Получается, мы с вами на порожке сидим и котлеты едим». Мастер родом из соседнего села. Воевал танкистом. Дважды ранен, причём в одну и ту же ногу. Один раз на Днепре, другой — под Варшавой. «Вылезаешь из горящего танка, а немец только этого не ждёт. Кого в голову, кого насмерть, кто целёхонек. А меня оба раза в ногу. Сильно дрался немец. Но и мы не оплошали». А после войны? — «Домой вернулся, мастерую».
      Байкал защищали на Днепре. И вновь исчезают расстояния, и видится Большая Россия.
      Побродили по берегу. Шофер с увлечением рассказывал о зимней рыбалке на Байкале. 3—4 рыбака прорубают небольшую прорубь в метровом льду. Над прорубью ставят палатку — от ветра и солнца. Прозрачность воды поразительная: видно вглубь на десяток метров. Побросав приманку, опускают лески с мормышами на стальных крючках. Мормыша на глубине не видно, но хорошо видно, как замирает окунь перед «добычей» и, раскрывая жабры, начинает глотать. Тут его и подсекай. Иногда и омуль попадается, это деликатес — очень нежное мясо.
      У шофера радикулит. Я рассказал ему о Цхалтубо. И он поделился своим опытом. К югу от Байкала имеются радоновые источники — Нилова пустынь. Есть и более далёкие места. «Доберёшься до них, а в лес к источнику тебя на лошади довезут. И живёшь там на своих сухарях, лечишься. Вода горячая, и зимой тепло. Сам себе процедуры отпускаешь. Потом, по договорённости, за тобой приезжают. Источники отличные, что там Цхалтубо...»
      В 200 метрах от того места, где начинается Ангара, по льду озера можно проехать на машине. От Листвянки до порта Байкал на противоположном берегу по льду расставлены вешки и проложена дорога. Решили мы перебраться на тот берег, чтобы возвратиться в Иркутск московским трактом.
      Колея накатанная, но всё же жутковато. Переехали — по спидометру 5 км. Тот берег ещё более крутой. На узкой кромке — железнодорожная ветка. В доках пережидают зиму корабли. В распадках — одноэтажные дома.
       За нашей машиной рванулись собаки, да поотстали... Через десять минут машина уткнулась в тупик. Нет дороги. Спросили у мужиков. Один из них ответил, подумав: «На тракт без провожатого не проедешь, круглые болота ненадёжны». А пьяненький дед — в шапке ухом вверх — погрозил пальцем: «Не ищите счастья!» И мы решили счастья не искать. Повернули и — в Листвянку.
      Жаль было расставаться с Байкалом. 5б лет прожил — первый раз и побыл. Когда ещё?
       Подъехали к берегу стремительной Ангары. Припай здесь высокий, нагнувшись, воды не зачерпнуть. Пришлось лечь на лёд. Перед глазами идеально прозрачные струи. Дно видно прекрасно. Опустил руку в воду, умыл лицо, зачерпнул в стакан, отведал. Чистейшая студёная вкусная байкальская вода. Шофер смеётся: «Вставай, Байкал не выпьешь».
      Возвращаясь в Иркутск, больше молчали или толковали о жизни. Удивительно, как всё переплетается в ней. Выяснилось в разговоре, что мы с отцом моего спутника 25 лет тому назад работали в одном полку в Рязани и жили где-то рядом. Я служил врачом полка, а он трудился в местной КЭЧ нашего гарнизона, инженером, и много лет мы с ним виделись. В самом начале рассказа я уже о нём писал.
       А сам мой шофёр, по его рассказу, повзрослев, уехал на целину, отслужил в армии, в Иркутске встретил девушку, женился и остался в Сибири. Родились у них девочки-близняшки, получили квартиру. Со временем острая тоска по рязанской земле прошла. «Здесь, в Сибири, говорит он, и дом мой, и работа, и свои друзья, и свои враги». А отец-то его так в Рязани и остался. Надо же, случайная встреча замкнула закономерную жизненную цепочку.
      Кто знает, может быть, только так и можно, преодолев российское притяжение, прирасти к Сибири.
      Солнце склонялось к закату, золотило кедры, и мы догоняли его.
      Сибирь. Необъятная, стылая и невесёлая. Далека ты от привычного русского края. Выстроилась цепочкой городов на дальнем русском большаке. Дымят трубы заводов и домен, но воздуха так много, что и дыму-то как от сигареты, выкуренной в лесу. Ползут составы, ревут тракторы, строится БАМ, но все это пока — лишь тропинка в снежном поле... Здесь особенно остро чувствуешь Пространство и Время. Подсознательно сопоставляешь быстротечность отпущенного человеку и поступь мира. Но поражает и упорство человека, завоевывающего этот суровый край.
      Россия прирастает Сибирью, прирастая к ней. И стоит уже за тридевять земель, вековая, каменная, прочная и современная. А для сибиряков — притягательная и тёплая, откуда никуда не нужно уезжать и где нечему завидовать. Ровно и мощно бьется здесь терпеливое, мужественное русское сердце.
       Позже я написал рассказ о Байкале и подарил черновик этого рассказа моему гиду, по его просьбе, на память о нашей встрече.

САРАТОВ И АНДИЖАН
       И на этот раз командировка помогла мне встретиться с необычным человеком. Это была одна из первых моих поездок в Среднюю Азию.
     Март 1985 г. Поездка из Саратова в Андижан. Места малознакомые. До этого мне приходилось бывать здесь только в Ташкенте. Стараюсь воспринимать увиденное и услышанное здесь непредвзято.
      Южнее Илецка (Казахстан) - бескрайние степи. Март, а здесь вдоль насыпи и дальше, сколько глаз хватает, поля мака. Я об этом уже писал раньше. На полустанках выскакиваем из вагона и рвём его тут же на букеты. Только мак – других цветов ещё нет.
      По пути к Андижану – Бухара, Коканд. В Андижане – медицинский институт. Предстоит традиционная работа на военной кафедре по набору из здешних студентов слушателей нашего Саратовского Военно-медицинского института.
      Главное на Востоке – торговля, рынки. Вот и здесь, магазины ломятся от товаров, но покупателей мало. Республика хлопка, особенно много тканей. Рынок – горы орехов, яблок, груш, граната, но и здесь покупателей нет: продавцы и фрукты. Всё дорого. Только к столу, только для гостя, для больного человека. Цены высоки и неподвижны, потому, что продают перекупщики, лишённые права широкой инициативы, а колхозники – производители – в сёлах сидят. Настоящей торговли нет, нет знаменитого восточного базара, нет острой реакции.
      Живу в гостинице. Вокруг – сады ветвистых деревьев без листьев, но с крупными розовыми цветами – цветёт абрикос. Красота! Много хожу по городу.
      Встал рано утром. С высоты гостиничного этажа хорошо виден ближний аул. Прохладно. Над чёрными дворами и стволами деревьев в застывшей тишине в голубом сиянии плывёт луна.
       С восходом солнца в номере зазвонил будильник, и в ту же минуту закукарекал соседний петух.
      На центральной городской площади – чайхана. Здесь одни и те же люди, определённый круг людей и потребностей. «Сейчас меньше, чем в прежние времена» – поясняет мой спутник – преподаватель военной кафедры. «Мужчина, какой бы низкий пост он ни занимал, дома у себя единовластен и высокопоставлен. Жена – домашний раб. Дети – исполнители воли и источник радости. Жена – только дома, а мужчина домой лишь заходит, а большую часть времени находится на работе или проводит с друзьями на улице, в чайхане. И так до поздней ночи. Не жизнь, а какое-то мужское пиршество.
        Опускается вечерняя дымка. Тускнеет голубое небо. Возле гостиниц, кинотеатров и рынков загораются уличные светильники. Оживают после дневной жары чайханы, лавчонки, бары. Шипят шашлыки, жарится рыба, высятся горы лепёшек, чуреков, льётся пиво, дымится в пиалах и чайниках зелёный чай. Собираются посетители, одетые преимущественно в чёрную мятую одежду, в тюбетейках, небритые. 
     Рассаживаются за столиками на помостах и подолгу сидят там. Играет тихая восточная музыка. Тихая беседа временами начинает прерываться громкими спорами. Время идёт, дым с жаровен растворяется в ночном небе, люди разбредаются по домам. И так изо дня в день. Для многих так проходит вся жизнь.
       Что это? Нужно ли это? Может быть, это медлительное течение угасающего дня – образ, в сущности, прожитой жизни. Во всяком случае, им так нужно. А мы, у себя в России, и в 70-летнем возрасте, даже глубокой ночью, всё норовим делать с утренней свежестью, насилуя волю природы.
      И ведь, что удивительно: в сотне километров отсюда Афганистан, где уже 5 лет идёт война, гибнут люди, а здесь – тихое царство. Но здешние люди говорят, что многое меняется и здесь. Прежде узбека в армию провожали как покойника. Плакали, рвали на себе волосы, даже умирали с горя, а теперь это – торжественное событие, собирается вся махаля, это толпа людей, ряды машин, это плов в домах и общий праздник.
      Познакомился поближе с уже знакомым мне преподавателем здешней военной кафедры майором запаса Потиевым по имени Иркин, татарином по национальности.
       Узнал от него много необычного. Прежде всего, об участии татар в революционных преобразованиях в Средней Азии. Отец Иркина, выпускник Высшей Духовной муссаватистской семинарии в Татарстане, ещё студентом, познакомился с Тукаем, татарским Пушкиным. Отказались от религиозных догм и приобщились к делу революции. В 1918-м году группа татар жила в московском Кремле. Они встречались с Ворошиловым, Сталиным, мимолётно даже с Лениным. Группа сколачивалась для отправки в Ходжентский центр с целью внедрения там современных агрономических технологий. Русских здешнее население не приняло бы, нужны были мусульмане. Советская власть выделила для приехавших работников бывший ханский дворец. Пригодилась религиозная грамотность отца. Дело пошло, молодые узбеки пошли учиться. Там, во дворце и родился Иркин – «наследник ходжентского хана».
     Сам Иркин участвовал в Великой Отечественной войне, был ранен, позже ещё долго служил в Советской армии. Женился на русской, та родила ему трёх сыновей, но в Узбекистане жить не смогла. Теперь женат на узбечке, но любви и счастья нет. При доме у него большой участок. Все сделано его руками, даже обсерватория. Сад, куры, индюшки. Помещик. Его твёрдое убеждение: «Нужно, чтобы каждый человек всё мог сделать для себя сам в любых условиях. Нужно уметь окапываться».
      Некоторые из его мыслей показались мне интересными. «Главное в жизни – умение окопаться. Кто этого не делает, - легко живёт, но и легко теряет. Труд, труд и ещё раз труд делает жизнь глубокой, обстоятельной, заслуженной, независимой. Это и означает, если по-фронтовому, окопаться в жизни». «Здесь у нас нужно резко увеличить представительство русских в местной и республиканской власти. Рано дали волю этим ханам. Вторые секретари (как правило, русские) – чаще всего пустое место, наблюдатели, лишённые права определяющих решений. Чтобы русское, прежде всего, язык, воспринималось естественно, нужно сделать обязательными совместные детские сады, тогда освоение языка стало бы прочным и всеобщим. Русский нужно изучать не потому, что «им разговаривал Ленин», и не потому, что его создал Пушкин, а потому, что без знания русского языка в СССР нельзя рассчитывать на эффективное развитие личности, образование, участие в науке и пр. И здесь нет ущемления национальных прав. Это нормальное расширение возможностей конкретного человека. И только тогда можно серьезно говорить о Ленине, Пушкине и т.п. А-то ведь здешние, узбеки, говорят, что у них есть свой Пушкин, и его им вполне достаточно». Разумно, вроде бы, но недалёко.
       Иркин считает, что помпезность Рашидова, как и Брежнева, - несомненный признак слабости советской власти, перерождение её рабоче-крестьянской сути. Партия переродилась раньше, чем успела довести своё дело до конца. Есть о чём подумать во время долгого пути в Россию.
       Моё пребывание в Андижане совпало с известным распоряжением Андропова о преследовании тунеядцев. В принципе это было правильно. Но были и перегибы: к примеру, людей ловили в кинотеатрах, в магазинах и на рынках, если это происходило в рабочее время и т.п. Это было заметно и в Андижане – днём площади города пустели.
       Помню, мы с кем-то из офицеров кафедры побывали в Ферганской долине, знаменитой во всём Союзе своей гидроэлектростанцией. Мне приходилось бывать на Днепрогэсе, на Волгоградской ГЭС. Это были гиганты. В сравнении с ними плотина на Фергане оказалась и не высокой, и не широкой. Да и выглядела она какой-то заброшенной, хотя и работала. С берегов её зарос бурьян и кустарник. А ведь Ферганская долина самая населённая и, к сожалению, и сейчас самая неспокойная территория Узбекистана и даже всей Средней Азии.
      Побывал я по приглашению Иркина и у него на усадьбе. Ел специально для меня приготовленный им рис. Это здесь традиционное блюдо. Ночевали в высокой обсерватории, выстроенной им во дворе его дома. Любовались ночным Андижаном и звёздами.
       Уезжал я московским поездом. Во всём вагоне я был один, не считая двух проводников. Так было до Илецка, когда в одном из купе не поселился ещё один пассажир, какой-то начальник. Он через проводника потребовал, чтобы я зашёл к нему. Оказалось, что он полковник КГБ одной из казахстанских областей. Хозяин. Я зашёл на минутку, но не принял его предложения разделить с ним трапезу и, коротко поговорив, удалился к себе. С проводниками же я дружил, подолгу сидел у них в тёплом купе, беседуя о жизни у них на родине и у нас в России.
      По мере того, как поезд уходил на север, уже где-то за Аральским морем, в купе стало холодать. Пришлось одеть шинель. Но и шинель грела плохо. Проводник по доброй воле, видя, что я замерзаю, принёс мне в купе пиалу с шурпой, горячей и сытной, и сладкий чай. Это было очень кстати.
      Илецк проезжали ночью, оказалось, что это довольно крупный железнодорожный узел, последний до Саратова.
       А года через три к нам в саратовскую квартиру уже в довольно позднее время постучались двое немолодых и небритых мужчин азиатской внешности. Один из них оказался знакомым мне андижанским Иркином Потиевым.
       Приехав в Саратов из Андижана, по пути в Татарстан, они решили нанести визит ко мне. А у нас, как назло, и угостить их  было нечем. Ужин, как следовало бы, не получился, да и внуков в это время пришлось спать укладывать. Попили, не спеша, за разговором чаю. Слава Богу, нашлись две плитки шоколада. Стыдобище! Совсем не азиатское гостеприимство. Саратов!! Но получилось всё же не в обиду. «Наследник ходжентского хана» уж очень хотел со мной повидаться. Но не предупредил. Видимо, наши андижанские встречи ему уж очень запомнились. Посидели, поделились новостями, и они ушли в ночь, куда-то в свою гостиницу. И всё же и эта жизненная цепочка состоялась.

КАБУЛЬСКИЕ ОТКРЫТИЯ
       Мною написана, несколько раз издана и до сих пор охотно читается книга «Кабульский дневник военного врача». Хорошая книга. Иногда мне даже кажется, что я после этой книги мог бы уже ничего и не писать (только в прозу.ру её прочитали около пятнадцати тысяч человек за десять лет – с 2009 по 2019 год).
       Во время работы в Кабульском советском военном госпитале (с коечной мощностью в 1000 коек) с октября по конец декабря 1987 года (время моей стажировки в качестве профессора-терапевта) мне пришлось сотрудничать с десятком опытных докторов, в основном ленинградской военно-медицинской школы. Среди них выделялись В.Г. Новожёнов, В.А. Черкашин, доктора Преображенский, В.М. Луфт, реаниматолог С.В. Науменко и другие. Часто заезжал в госпиталь главный терапевт 40 армии Н.М.Коломоец, работавший в основном в управлении Тыла армии и расквартированный там же.
        Передать свои впечатления о работе госпиталя в этом очерке я не берусь, это невозможно (читайте мою уже упомянутую книгу) и поэтому остановлюсь только на трёх-четырёх событиях, которые у меня были связаны в то время с деятельностью Главного терапевта Армии полковника м\с Николая Мироновича Коломойца.
       До поездки в Афганистан мы с Н.М. Коломойцем были незнакомы, но я знал, что он, но более младший по возрасту, тоже ученик академика, генерал-лейтенанта м/с, Главного терапевта Советской Армии Евгения Владиславовича Гембицкого.
         Вот первый отрывок о нашей встрече.
         «Вернулся из поездки в Пули-Хумри, Файзабад и Кундуз армейский терапевт Николай Миронович Коломоец. Маленького роста, немногословный и неброский, но особенный какой-то своей                                крестьянской трезвостью и радикализмом. Скупо и коротко, как бы вспоминая и всматриваясь во что-то, рассказывает детали увиденного в ходе своей командировки. «В Файзабад — только самолётом, и то обстреливают. Там — всё на учёте: мука, соль, солярка, снаряды — как в блокированном Ленинграде». «С высокой заставы над Файзабадом в бинокль хорошо видно, как на одной из сопок копошатся вооруженные духи... Зарядили гаубицу и долбанули по ним: только пыль и груда камней. Артиллерия — страшная сила. Снаряды — вдвоём не унесёшь. Здесь так: не мы их, так они нас». «Заставы с жилыми солдатскими помещениями в «лисьих норах», где не только порядок, но и обязательно — Ленинская комната». «Кино в Файзабаде — на аэродроме. Ночь, прожекторы, взлетают и садятся вертолёты. Рёв моторов, на заставах постреливают. Нырнёшь в клуб, а там кино — про войну. Снаружи война и внутри война...»
        «Колонны, пробиваясь в гарнизоны, растягиваются по серпантинам, бывает, на многие километры. И кажется, всё тихо. Духи попрятались, а может быть, даже чай пьют в Пешаваре. Но как пройдут основные силы, последние машины начинают взрываться. Радиоуправляемые устройства взрывают зарытые в землю мешки тола: танк подбрасывает на несколько метров, башни отлетают. Кто внутри—насмерть, с брони — кто куда и кого обо что. Иногда катки катят впереди, так и их скручивает и отрывает».
     «Уйти отсюда будет непросто. Нужно хорошо знать эти места, эти горы и племена, чтобы сохранить людей и технику. Нынешний командир, очень талантливый военный, уже второй срок перехаживает здесь — если придётся уходить, он будет незаменим». «Когда взлетали, видели, как вслед нам шёл стингер. Ушли, но с жизнью уже можно было попрощаться». Жестокая война.
        Слушать его было очень интересно. Я ничего не записывал. Да это было бы невозможно. Привожу его прямую речь исключительно по памяти. Сказанное просто врезывалось в память.
   В его присутствии, помню, другие офицеры в ординаторской рассказывали о случаях жестокости душманов. Он обычно внимательно слушал и одобрительно молчал.
        «Кладбище на горе, рядом с кишлаком. Столбики торчат. Развеваются знамёна: зелёные — умер своей смертью, красные — не отомщён. Множество красных знамён — прямо демонстрация мести павших».
        «Месть. Жестокость. Рассказывают: команда в 19 человек во главе с прапорщиком, вооруженным только пистолетом, на грузовике отправилась в ближайший карьер за гравием. Дело было не новое, но их подстерегли. Какая беспечность! Издевались вдоволь. Одному, живому, кол забили через рот в живот... А сколько собственных «душманов», среди своих! Сколько красных знамён в душе, не отомщённых». А ведь шёл только 1987 год, и расстрел Белого Дома из танков ещё предстоял. Звучит сейчас, как предвидение, навеянное кровавым Афганистаном.
      Николай Миронович пригласил меня как-то проехать по Кабулу на служебном уазике.
  «9.11. Наконец удается посетить город, имея возможность на короткое время выйти из машины. Это не очень много, но всё же позволяет оглянуться. Впечатления стихийны, но их сумма закономерна.
           Едем. В ногах у Коломойца автомат Калашникова. Он больше молчит. Над городом господствует высокий горный хребет — Пананг. Гребень его в снегу. Это — как визитная карточка.
          В Кабуле троллейбусы. Ходят они так же редко, как и в Саратове. Автобусы переполнены. Люди висят на подножках, держась за рамы окон и, кажется, даже за колёса. На бешеной скорости едут ярмарочно разукрашенные большие грузовики с ободьями на кузове для тента. В них набиваются десятки людей. В центре города полно повозок, велосипедов, грузового транспорта. Движение суетливое: машины мчатся, ишаки идут медленно, перейти улицу или площадь сложно. Несмотря на то, что везде регулировщики, часты заторы. Нередко можно видеть, как молодой мужчина подхватывает на руки девушку, женщину или девочку и переносит сквозь уличный поток.
          Кабул разнопланов: от фешенебельных ресторанов и отелей, мечетей и дворцов—до лачуг, за глинобитными стенами которых ютятся грязные дети. С кишлаком соседствует современная улица с витринами, богатые дуканы, рынки. В стороне — тихий, чистый квартал, целиком состоящий из богатых вилл. Два советских квартала, застроенных пятиэтажными домами с верандами с центральным отоплением.
         В старых кварталах—дуканы, жаровни, лотки с фруктами. Город торгует, копошится, бедствует. Удивительно: каждый плод, каждая морковина — один к одному, — вымытые и будто лаком покрытые. Зелень разложена на земле, на циновках. Кое-кто из продавцов, сидя тут же, моет ноги, поливая из чайника. Не удивительна колоссальная инфекционная и паразитарная заболеваемость населения. В Кабуле все промышленные и хозяйственно-бытовые воды сбрасываются в единственную здесь речку, без очистки и обеззараживания. Лишь 30% городского и 10% сельского населения имеют доступ к доброкачественной воде.
          Люди в большинстве случаев одеты бедно. Видишь: обмотает один такой шею и голову грязным шарфом до бровей и бредёт вдоль улицы без дела. Душман? Безработный? Бездомный? На улицах много калек. Романтическому восприятию Востока здесь нет места».
         «То, что здесь происходит, напоминает медленную разновидность мелкобуржуазной революции, да и то — только в городах. Революция «дуканная». Только «до дукана». Следующей — пролетарской — волны нет. И дождаться этого невозможно. А более короткий срок может иметь лишь тактическое значение, значение торга и обеспечения вывода наших войск».
         «Шофер-цирандой просит разрешения у Коломойца остановиться. Выйдя из машины, он почтительно подходит к седобородому старику, степенно идущему по тротуару. Заговорив с ним, целует ему руки. Это учитель его, давший ему навыки ремесла. Стариков здесь уважают».
         «В городе — голубятни. Над крышами домов и мечетями весело, по-весеннему, и как-то, совершенно знакомо, кружат стайки сизарей. Мальчишки обегают с горы и запускают змеев. И кружат они, незамысловатые, разноцветные, в безоблачном небе. Мир просится в этот каменный город. Но уже в километре от Кабула по дороге на юг — духи. Окружили кишлак, блокировали все выходы. Цирандой (афганская милиция) держит оборону, но сил мало. Значит, нашим идти».
          Возвращаемся в свою госпитальную крепость, чуть-чуть приподняв занавес над неизвестным.
         «13.12. Еще одна наша совместная поездка в город.
          Всего лишь год назад, говорят, ездить и ходить по городу было сравнительно безопасно, а теперь это не рекомендуется, всё настороженно, вид российской тельняшки их раздражает. У шофера возле сиденья — обязательно автомат.
         Уже знакомые улицы. Дом-музей афганских архивов. Дуканы. Дуканы дуканам рознь. Есть и такие, которые умещаются в больших железных ящиках. Но если на крюках висят велосипедные колеса или ободья, или лежат кучи хвороста, или горками насыпаны зелень, дыни или апельсины — это уже дукан. И ты — грязный, оборванный, босой даже зимой — дуканщик — уважаемый человек. Неподалеку от такого железного ящика в пыли на маленькой скамейке сидит мусульманин в чалме. Напротив, на корточках другой мусульманин с намыленным лицом. Брадобрей священнодействует. По тротуару быстро-быстро идёт мальчик. На голове у него большое блюдо с фруктами. Голова—подставка: глаза смотрят, рот смеётся, а шея работает».
          «20.11. Специальный пропуск на переднем стекле вывел нашу машину на шоссе, ведущее на холм, на котором над всей округой возвышается бывший дворец Амина — ныне штаб нашей армии. Едем с Николаем Мироновичем по его инициативе в самое популярное место в Кабуле. Все здесь угадано зодчими: и высота холма, и высота дворца, пропорциональная месту, и вертикальный рисунок окон.
          Машина мягко останавливается у бортика на вершине холма, за которым обрыв. Мраморные лестницы, колонны, одетые в камень, похожий на малахит. В спокойные коридоры выходят двери, за каждой — службы. Здесь — мозг армии. В одной из этих комнат ранее был схвачен и убит  президент-предатель Амин.
          С широкой смотровой площадки виден весь город. А за горой — окраина Кабула, дорога на юг, тесно сжатая вражьей силой.
          Спускаемся с холма и едем в наш госпиталь. Расстилаются улицы. Поток машин, ободранных, самых разных марок, особенно много «тойот». К тротуарам жмутся повозки, которых нередко толкают и тащат сами владельцы. Людей много: на остановках, у верениц автобусов, у дуканов. Старое с новым перемешалось. Нет степенности, неторопливости, столь характерных для старого Востока. Общество всколыхнулось, оно уже не то, что 8—10 лет назад.
       Молодежь уже не верит в аллаха, возник вкус массовой политической жизни  — симпатии и антипатии. Резко возросла информированность населения: радио и телевидение в городах уже делают своё дело. Вздорожала жизнь — война: некому обрабатывать и убирать поля. В самом Кабуле используется всякий свободный кусок земли. Народ голодает, зимой идёт в город, где хоть как-то торговлишкой можно продержаться. Торговлей и спекуляцией пронизана вся экономическая и общественная жизнь, более того, это основа жизни. Расслоение общества нарастает. Монолит отношений дал такие трещины, которые предвещают распад. Растёт и рабочий класс, которого ещё ничтожно мало, но это уже — носители пролетарского сознания. Эволюционирует и партия НДПА. И в ней нет единства, слишком разнородна её социальная основа. Руководить ею так, как 5—7 лет тому назад, просто невозможно. Афганское «молоко» еще не отдало своего «масла». Но история неумолима: дважды в одну реку войти нельзя.
        Спасибо заботливому вниманию ко мне Николая Мироновича.  Иначе не выбрался бы я из госпиталя и не увидел ни дворца, ни города».
       «Нужно сразу белыми стихами записать то, что память сохранить не сможет» (Шекспир. Кабул, фильм «Курьер»). Или всё-таки хотя бы запомнить».
     «Дело сделано — два месяца совершенно особой работы и какой-то особенной жизни. Впечатления накапливались, выверялись, отстаивались, ассоциировались, в чем-то трезвели и крепли, постепенно превращаясь в убеждения. Полагаю, что задачи, которые я предвидел, — я выполнил.
        Уже скоро уезжать. Меня то «носит» над этой землёй, и я потихоньку расстаюсь с делами, привычками, людьми, то «приземляет», и я во что-то ещё вхожу, вспоминаю, что не сделал. Мне то радостно, то тоскливо, но финишного синдрома нет: ем по-прежнему с аппетитом и сплю нормально».
        С Коломойцем перед моим отлётом в Союз мы так и не попрощались. Он не смог подъехать из-за множества дел. Но через года три увиделись в Москве.
      По афганским материалам Николай Миронович написал и защитил докторскую диссертацию. Его научным руководителем был Е.В. Гембицкий, я был на его защите. Но посидеть вместе как-то спокойно нам уже не удавалось. Я – в Саратове, он в Москве… Позже, случайно, встретился с ним в ЦВКГ им. Вишневского. У него тогда только что умерла жена. Один остался.
       Он продолжал работать начальником кафедры кардиологии в госпитале им. Бурденко. Со временем Николай Миронович уволился с военной службы и уехал куда-то в Подмосковье, а я в это же время тоже вышел на пенсию. И мы потерялись.
       Шли годы. Не знаю, почему, но мне стало его недоставать. В старости так бывает, круг друзей сужается, и каждый ещё живущий становится ещё дороже. И я стал его искать, в том числе среди военных докторов, его бывших сослуживцев и афганцев. К моей радости, через год я случайно всё-таки нашёл моего пропавшего друга среди его же пациентов.
      Жив и здоров, Николай Миронович Коломоец, работает профессором-консультантом в одной из центральных поликлиник Министерства Обороны. Теперь активно переписываемся с ним. Афганистан (а это очень серьёзно!) связал нашу с ним неразрывную жизненную цепочку. Такое человеческое окружение помогает жить.   Жизненно важные цепочки необязательно расположены за тридевять земель. Часто они рядом, только мы не помним о них или не смогли их сберечь. А как с этим у Вас?