Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 66

      Глава 66

      Александр не находил себе места, слова Гефестиона о том, что они давно выработали все свои ресурсы и живут у богов взаймы, не давали ему покоя, как и сон любимого, в котором человек, жертва неведомо за что мстителя, всё равно был обречён на смерть — если не на насильственную, так на естественную, потому что жил из последних сил донельзя истощённого организма, с изношенным нутром. «Почему он, а не я? — спрашивал себя Александр. — Меня же больше лупили: и в Газе, и по затылку саданули под Кирополем, и маллы стрелой лёгкое пробили, и в Кидне я чуть не утонул, и дизентерию подхватил. Гефестион этого счастливо избежал — почему же именно он оказался так уязвим? Я должен умереть первым, он мой наследник — я должен передать ему власть. Боги, сжальтесь, не забирайте его у меня!»

      Сын Зевса и два последних месяца полноправный бог, обрёкший на мучения стольких и стольких убивший сам, не мог смириться с тем, что теперь возможность ухода нависла над самым драгоценным, над его вторым «я». Александр продолжал тиранить врача:

      — Главк, ну сделай же что-нибудь! Жар не проходит, у него сердце не выдержит: сколько дней оно бьётся в этом пекле, качает горячую кровь!

      — Александр, я делаю всё возможное, но медицина здесь бессильна. Молись!

      — Может быть, это отравление?

      Главк покачал головой:

      — Даже не знаю. В Индии столько ядовитых змей, что на целый полк Горгон хватит. Возможно, кто-то запасся их ядом.

      Возможно, но кто же, кто? Увы, смерть Гефестиона могла быть выгодна многим, многие его ненавидели и желали свести со свету. Роксана, униженная обстоятельствами зачатия, любившая Александра и безумно ревновавшая его, Багой, отошедший в тень и не смирившийся с этим, другие жёны, не взысканные вниманием супруга, полководцы, завидовавшие вознесённому царём, ставшему вторым лицом в империи… И сколькие, устраняя Гефестиона, могли метить в самого Александра, потому что пригвоздили бы царя к кресту смертью любимого! А сама судьба — разве она не могла рассчитаться с сыном Зевса за то, что он совершил, за политый кровью и казнями путь!

      — Но ведь должно быть противоядие!

      — Ни мне, ни Филиппу, ни другим врачам оно не известно. Потом… по всем признакам это лихорадка.

      — Ты же сам говорил: столько змей, столько ядов! Какие-нибудь травы, действие которых не отличимо от болезни…


      Гефестион чувствовал себя всё хуже, силы его подходили к концу, и ему казалось, что сердце качает кровь просто по привычке или как уже остановленный механизм: ещё несколько движений по инерции — и всё замрёт. Он плохо соображал, не может ли или не хочет бороться с лихорадкой, и все свои последние усилия тратил на то, чтобы успокоить Александра. «Ему уже надо дать понять не то, что я поправляюсь, а то, что это неизбежность, которая горечь своей непреложности уничтожит тем, что после смерти мы встретимся вновь. Верь в это, любимый, если здесь, на земле, нам скоро не быть вместе!»

      Дыхание смерти опалило хилиарха, когда ему приснился сон, в котором он, Гефестион, стоял на берегу реки. К нему подошёл Павсаний, в десяти шагах расположился Филота и смотрел на хилиарха — выжидательно, сверкая белозубой улыбкой. «Ну что же ты? Иди же!» — как бы звал он своего преемника на посту командующего элитным эскадроном. «Пойдём к нему», — шепнул Павсаний и накинул на Гефестиона свой гиматий. Вдвоём они зашагали к Пармениду. Гефестион обернулся — на другом берегу, около самой кромки воды, стоял Александр, глаза его были потерянны и несчастны, он силился что-то сказать, и, хотя губы шевелились беззвучно, «куда же ты?» можно было прочитать по их движениям. «Не бойся, мы дождёмся его. Обязательно», — ободрил Павсаний сына Аминтора, и вдвоём они продолжили идти к Филоте, как и были, с плащом Орестида, накинутым на плечи хилиарха.

      Сон на этом прервался. Гефестион проснулся. Сквозь окна струился приглушённый полупрозрачными пластинками слюды свет холодного дня. «Три недели до зимы, — подумал Аминторид. — Всё ясно: сегодня я умру. Всё к этому шло, но как же я боюсь за тебя, любимый мой! У меня не осталось сил — у тебя-то их хватит?»

      Однако медлить Гефестион не мог. Он позвал невольника и велел причесать себя, а потом долго держал руки в холодной воде и ею же время от времени смачивал лицо. Александра рядом не было: он уходил по царским делам с утра, как обычно в последние дни, делал минимум необходимого и возвращался к своему филе. «Надо ему сказать, что мне лучше умереть, чем так жить, — пусть примет это платой за освобождение от страданий. И ещё — да, провидение. Это неизбежно, когда-нибудь эту черту перешагнёт и он. Только кажется, что больно, только кажется, что он останется надолго: в походах время летит быстро. Не плачь по мне, любимый, не плачь!»

      Гефестиону надо было усыпить бдительность Александра, во что бы то ни стало убедить его, что любимому стало лучше, — тогда царь с лёгким сердцем уйдёт на атлетические состязания. Они дополнительно рассеют его, отвлекут внимание, развлекут, приободрят, задержат — а Гефестион за это время перейдёт в мир иной. Сын Аминтора не хотел, чтобы Александр присутствовал при его последних мгновениях: это будет слишком мучительно для обоих. Пусть царя поставят перед свершившимся, а Неарх наврёт, что Гефестион ушёл легко и беспокоился только о том, чтобы Александр не страдал.

      «Ни о чём не думать, ни о чём не думать! — заклинал себя Аминторид. — Я намучусь потом, а сейчас — а сейчас он должен понять, что мне хорошо. Пусть будет думать, что я ушёл в доброй надежде, что мои последние мгновения были светлы, пусть последние мгновения, проведённые нами вместе, будут светлы».

      Ценой огромных усилий Гефестиону удалось встать.

      — Перестелите постель, — скомандовал он рабам. — Выберите что-нибудь пёстрое: белый цвет мне надоел. — И Великий визирь в изнеможении повалился на диван. — Вон то покрывало мне подай! — «Отлично, как раз в меру аляповатое — скроет желтизну лица. И глазами поиграю: они у меня по-прежнему синие — пусть мой божественный любимый в них смотрит, а на цвет кожи внимания не обращает. Что бы ещё придумать? Ах да!» — Свиток принеси. И не «Медею» и Платона, а что-нибудь повеселее. Лёгкое, игривое, фривольное.



      Когда Александр вошёл, то к своему великому удивлению увидел своего филе не в постели, а на диване.

      — Гефа! Ты зачем…

      — Мне уже лучше, — прервал его Гефестион, стараясь не перебивать слова тяжёлым дыханием. — Расскажи мне, какие глупости натворил, управляя нашей империей.

      — Все они вылетели у меня из головы. Гефа, тебе вправду лучше?

      — Конечно! Разве ты не видишь? Я ознакамливаюсь с последними эротическими виршами и стараюсь припомнить, не пропустили ли мы во время практики каких-нибудь пикантностей, но ничего не нахожу.

      — Ты мой старый разбойник, — прошептал Александр, подсел к любимому и положил руки на его щёки. Улыбка точас летела с царского лика. — Ты горишь ещё, Гефа!

      — Разве ты не заметил, что меньше?

      — Нет.

      — Оно и понятно: ты же с холода вошёл. Видишь, как удачно: я буду твоей персональной печкой.

      — Нашёл себе применение…

      — Конечно. И щекой прижмись. — «О боги! Как же мне больно! Всё это: движение, взгляд, жест, касание — последнее… Невыносимо…» — Как я тебя после купания в Кидне согревал.

      — Ты помнишь…

      — Я помню всё. Я ничего не забыл и голова у меня ясная. Раз я говорю тебе — значит, легче. Просто снаружи кожа ещё остаётся горячей, а внутри я чувствую, что уже остываю до нормального состояния. Только это медленно и поэтому не сразу ощущается.

      — Наболтал, наболтал… — пожурил Гефестиона Александр, но хилиарх увидел, что его хитрости царя всё же запутали. — Ну хорошо. Посидел, почитал, а теперь в кроватку и не утомляться: Главк постельный режим ещё не отменил. — Александр поднял любимого на руки и понёс к пышному ложу.

      — До чего люблю, когда меня носят божьи руки — просто как Зевс Ганимеда похищает.

      — Ты поэтому на диван переселился?

      — А как же!

      — Радость моя! — Александр уложил Гефестиона в постель и зарылся лицом в рассы;павшиеся по подушке тёмно-каштановые локоны.

      — Твоя навеки, где бы я ни был. И ты мой навеки. Что бы ни случилось и где бы мы ни оказались. — Гефестион положил руку на шею царю, призывая его внимательнее посмотреть в синие глаза. — За жизнью жизнь — помни об этом всегда. И любовь — до гроба и после.

      Царь вглядывался в синие очи с тревогой:

      — Я готов подписаться кровью под каждым твоим словом. Но… не будем об этом… сейчас.

      Гефестион попытался беспечно рассмеяться:

      — Что, слишком смахивает на завещание? Это естественно: в последние дни Главк мне так надоел своими отварами и диетами, что меня потянуло на высокие материи.

      — А я тебя всё-таки спущу на землю. — Пальцы Александра ласкали шею хилиарха. — Ты не предполагаешь, что твоя лихорадка — отравление?

      Гефестион задумался:

      — Возможно, но мне столькие завидовали и столькие хотели сжить со свету, что найти того, кто это осуществил, — пустая затея. И, потом, это не имеет никакого значения. На лбу написано — топором не вырубишь. Суждено выжить — выживу и после отравления, суждено умереть — и без яда умру. Помнишь наше ликование после того, как мы вышли из Гедрозии? Все думали: раз такое пережили, всё остальное нам будет нипочём. А спустя два месяца несколько человек умерло в Описе от банального перепоя на грандиозной пирушке — вот тебе и ирония судьбы: выйти из Аида, чтобы скончаться на празднике. И сон, о котором я тебе рассказывал, когда убили человека, и без того обречённого на смерть. Наверное, каждый из нас с течением времени становится фаталистом — я уже из убеждённых. Поэтому всё-таки вернусь к высокому. Иди вперёд, несмотря ни на что, сокрушая всё, иди к своей цели, иди туда, куда зовёт, куда тянет сердце, не обращай внимания на хулу: ты делаешь всё в первый раз. Мы совершали серьёзные ошибки, но не ошибается только тот, кто ничего не делает. Мы первооткрыватели, мы вершили всё так, как считали верным, правильным, мы сотворили всё возможное — что только зависело от наших сил. Кто придёт после, пусть сделает лучше… если сможет. Ты царь Македонии, ты царь Вселенной, фараон, Высокие врата, сын Зевса и тринадцатый бог — и все преклоняются перед твоим величием. Но для меня ты всегда был…

      — И есть!

      — И есть, и будешь просто…

      — Я знаю. — Царь склонился к горячим губам.

      — Целуй же меня, мой Александр…

      Александр приник к пылавшим устам, в глазах обоих блестели слёзы.

      — Что же заставило тебя поменять решение и так оценить… нашу миссию?

      — А… — Гефестион махнул рукой. — Неизбежность. Были ли мы зарвавшимися варварами, поддавшимися искушениям золота, или посланниками богов, потеряли ли или приобрели, выиграли ли или проиграли — всё едино. Тело — ничто, империя — ничто и жизнь — ничто. Наша любовь сильнее.

      — Я всё же боюсь за тебя, филе. Что-то чёрное вползает в мою душу, давит. Мне страшно.

      — Это пустое, Ксандре. Просто мы расфилософствовались, а это всегда располагает к мрачности. Иди, сегодня соревнования, посмотришь — развеешься.

      — Я никуда не уйду от тебя.

      — Иди же, не бойся!

      — Поклянись мне, что с тобой ничего не случится!

      «Чтоб я сдох! — Гефестион мрачно усмехнулся про себя. Наверное, Аристотель уже ввёл какое-нибудь определение для подобного… парадокса».

      — Я обещаю тебе. И пусть боги покарают меня, если я нарушу это обещание.

      — Не шути так!

      — Ладно, не буду. Тем не менее… разве не забавно? Иди, иди, тебя ждут, каждый желает, чтобы его поймал твой взгляд. Только Главка предупреди, чтобы меня не тревожил. Я посплю как раз — и всё будет хорошо.

      — Честно?

      Александр ещё не решился — Гефестиону пришлось убеждать его:

      — Именно. Мы же с тобой ещё не заехали в Македонию. Ты обещал — не отвертишься.

      Что-то с ужасающей болью проворачивалось в груди царя, будто кто-то раздирал ржавым зазубренным лезвим сердце. «Филота, Парменион, Клит, Каллисфен… Боль… Наваждение…»

      Царь бросился на грудь любимому:

      — Я не могу. Мне кажется, что я тебя теряю.

      — Македония впереди — не забудь. В любом случае я останусь хранителем твоего сердца.

      — Оно болит…

      — Значит, я не в форме. Иди и развейся, а я посплю и приведу себя в порядок. А потом и тебя. Всё устроится.

      — Гефа, милый! — бессчётными поцелуями Александр осыпа;л родное лицо.

      — Ну, задушишь! После такого действительно надо отдохнуть. — Гефестион изо всех сил старался сохранить иронично-добродушный тон. — Ещё один. В губы. Люблю тебя.

      — Люблю тебя, — эхом отозвался Александр и оставил последний поцелуй на губах Гефестиона.

      Они не сказали друг другу слов прощания. Уходя, Александр обернулся, вскинул сжатую в кулак руку и кивнул. «Держись!» — говорил его взгляд. «С тобой навеки!» — отсалютовал сын Аминтора.

      Дверь закрылась, Гефестион зашёлся в рыданиях. «Уйдёшь» превратилось в «ушёл». Он его никогда больше не увидит. Ни-ког-да. Всё было кончено. «Не думать, не думать о том, что я больше… Не думать о том, что я больше… Нет, это не то что выговорить — об этом и подумать страшно, — так и не закончил жуткую мысль хилиарх. — Ещё полно дел. Займись же ими, скотина, слабак безвольный!»

      Гефестион кликнул невольника, на его зов явился прислуживавший ему в последние месяцы юноша, почти мальчик.

      — Принеси мне вина и курятины.

      Глаза раба округлились:

      — Что ты, тебе же нельзя! Главк запретил, царь строжайше запретил!

      — Ты мне служишь или кому?

      — Царь запретил! — умоляюще протянул служка. — Под страхом смертной казни! Тебе нельзя!

      — Я лучше царя знаю, что мне можно.

      — Нет, нет, прошу тебя! Меня распнут, если я ослушаюсь!

      — Пока царя нет, я здесь первый, я Великий визирь — и мою волю ещё никто не отменял. Или ты мне принесёшь то, что я сказал, или я сам тебя распну, а объясняться с Александром будешь, когда он вернётся, можешь свысока смотреть на него… с креста…

      Слёзы взбухли в тёмно-серых глазах и сразу же потекли по щекам:

      — Мне нельзя, — всхлипывал мальчишка. — Царь страшно разгневается, там охрана в коридоре, меня всё равно остановят…

      — Охрана тоже должна подчиняться моему приказу.

      — Они всё равно доложат… Я не могу. Александр меня… — рыдания оборвали страшный прогноз, мальчишка продолжал смотреть на Гефестиона несчастным потерянным взглядом. Ослушаться того, кто рядом, — и быть распятым сейчас или ослушаться того, кто превыше всего, — и оказаться на кресте двумя часами позже — выбор был не из весёлых…

      — Да чтоб тебя! — Гефестион запустил бы в мальчишку чем-нибудь тяжёлым, если бы рукам хватило на это сил, но сил не было. — Пшёл отсюда!

      Юношу сдунуло в мгновение ока — только хлопнула дверь.

      «Пожалел, тряпка, — и зря». Гефестион с трудом поднялся, доковылял, приваливаясь к стенке, до окна и раскрыл его, опустившись животом на подоконник. Пахнуло холодным воздухом. Аминторид поднял взгляд на небо. «Это тоже последнее». И Великий визирь опустил глаза. Во дворе было малолюдно. Хилиарх приметил одного худенького паренька — одетого скромно и шатавшегося праздно.

      — Эй ты! Иди сюда!

      Юноша вскинул голову, вопросительно ткнул пальцем себе в грудь: «Меня?» — и, получив утвердительный ответ, подошёл — в тот же миг к его ногам упала золотая монета.

      — Принеси мне вина и курятины. Позажаристее. Вино пусть в посудину с узким горлышком нальют и заткнут пробкой. Возьмёшь мешок, всё положишь туда, я тебе верёвку скину — обвяжешь, а я приму. Сделаешь всё — получишь ещё три золотых. — И Гефестион показал зажатые в пальцах деньги.

      — Я мигом, — сориентировался юноша, у которого захватило дух от такого счастья, — и умчался прочь.

      «Шустрый — должен быстро обернуться, — подумал Гефестион. — Хоть вино выпью и поем нормально после тёплой водички и Главковой бурды».

      Створку хилиарх прикрыл: во дворе было мало людей — не стоило выставлять себя напоказ. Впрочем, не прошло и четверти часа, как посланец подоспел с заказом:

      — Во, видели кувшинчик? И курица горячая.

      — Давай, вяжи! — Гефестион выбросил один конец верёвки, не закрепив другой, а просто навалившись на него телом. Юноша быстро сложил принесённое в мешок, обвязал его верёвкой, и хилиарх поднял затребованное. — Обожди, сейчас вино перелью. — Густая тёмно-рубиновая жидкость потекла в заранее поставленную на подоконнике чашу. — Принимай обратно. И то, что обещано. — Вытряся из мешка курицу, Гефестион положил в него опустошённый сосуд и три золотых. — Держи. Спасибо! Беги и не распространяйся о том, что делал. Мы незнакомы. Понял?

      — Да, конечно! Спасибо! — И шустрый контрабандист исчез из поля зрения.

      «Ну вот, теперь у меня вполне приличный обед. Прости меня, Главк, но, если неделя твоих стараний ни к чему не привела, я под конец хотя бы поем что-то вкусное — всё лучше, чем твоё варево без пользы хлебать». — И хилиарх отправился в постель с находившимися под строжайшим запретом вином и мясом.

      Рубиновая влага омочила язык, нёбо и гортань подзабытым блаженством, и Гефестион смаковал его, стараясь обращать меньше внимания на всё туже затягивавшийся во внутренностях узел боли. «Мой Александр, я не хочу, чтобы ты смотрел на мой уход. Мне слишком тяжело будет видеть твои несчастные беспомощные глаза, а тебе — мой угасающий взор, мне слишком тяжело будет слышать твои отчаянные призывы жить, а тебе — мои предсмертные хрипы, мне слишком тяжело будет вцепляться в твою руку судорожно сжатыми пальцами, а тебе — трясти мои плечи в неисполнимом желании продлить мои дни. Всё сочтено и взвешено. Ничего не изменит лишняя неделя, тем более — дополнительный час. Приди к моему уже упокоившемуся телу. О боги, умоляю вас, сделайте так, чтобы он всё время помнил о том, что, умерев, я перестал страдать, что скорая смерть всегда менее мучительна, чем растянувшаяся на недели агония, что я всё равно уже был старой развалиной и доживал свои последние дни. И ты извинишь мне эту чашу и эту курицу, а ещё лучше будет, если не узнаешь о них. — Гефестион захрустел румяной корочкой. — И где этот малец её раздобыл? Вкусно, Аид меня поглоти! Да, в буквальном смысле. После того, что я наворочал, в Элизиум меня не поселят. Как и Александра. Только бы оказаться в царстве мёртвых на одном этаже с ним! Но даже если нет — я всё равно буду искать тебя всю жизнь и любить тебя всю… то есть не жизнь, а смерть… то есть не смерть, а вечно. Мысли путаются. Или винцо забористое, или… это уже?.. Нет, я ещё не всё успел».

      Гефестион хотел убрать выдававшие его неповиновение Главку кости и кликнуть служку, чтобы тот позвал Неарха, но критянин, словно угадав мысль друга, пришёл сам, распахнул дверь раньше, чем хилиарх скрыл следы своего преступления, и ужаснулся:

      — Гефестион, ты с ума сошёл! Тебе же нельзя!

      — Нера, как я рад тебя видеть! Я весел как никогда: мне уже всё можно!

      Сын Аминтора рассказал адмиралу, как во сне Павсаний набросил на бывшего соперника в любви свой гиматий, — флотоводец помрачнел, но своё смятение попытался не выдать:

      — Что с того? Да, ты умрёшь — и, возможно, раньше Александра, но кто тебе сказал, что это будет сегодня? Есть такие сны, которые через десять лет сбываются. Сам же сказал, что Филота улыбался — ты представляешь, сколько времени должно пройти, чтобы он перестал пылать ненавистью к нашему венценосцу?! Он ведь его тоже видел на другом берегу! Лучше подумай, что тебе Александр устроит за эту курицу!

      — Самое лучшее — прекрасные похороны. Гефа, тебе — место в первый ряд зрителей на трибуне около погребального костра. Я написал в завещании, чтобы меня сожгли: не хочу лежать в этой земле — пусть мой пепел летит в Македонию.

      — Я тебе обещал переезд в Пеллу на флагманском корабле.

      — Я освобождаю тебя от твоего слова. И это здорово: никто не помешает Александру плыть в Аравию, никто не будет ворчать под его ухом, что там жарко, солнце печёт и песок колется.

      Неарх печально качал головой:

      — Гефа, ты сошёл с ума. Неужели ты думаешь, что после твоей… если это будет… Александр куда-то поплывёт? Да он ума лишится от горя!

      Гефестион умоляюще посмотрел на критянина:

      — Но ты же будешь рядом и не дашь ему помешаться…

      — Помешаю помешаться. — Неарх критически усмехнулся. — Нет, Гефа, я не волшебник.

      — И я тоже, Нера. Всё на самом деле кончено. Не будем уходить в сторону. Даже без всякого сна я понимаю, что счёт пошёл на последние мгновения. Мои силы слабели с каждым днём, а сегодня я чашу вина с трудом удерживал.

      — И вином ещё разжился! Какая скотина тебя снабдила? Уж не Багой ли постарался?

      — Нет, один добрый малый. Я его из окна окликнул: пришлось доковылять, когда это дрянцо сероглазое, как там его… мне отказало.

      — А, встретил я твоего красавца с ещё красными глазами…

      — Ничего, высохнут… Зато перед царём будет чист. А до помогшего мне Александр не дотянется: во-первых, не разыщет, а во-вторых, на то, что я ему дал, можно спокойно доехать до Геллеспонта.

      — Да, ничего не пожалел, чтобы быстрее на тот свет отправиться, — мрачно процедил Неарх. — Ладно, обо мне не подумал, но Александр!

      — Наоборот, я и о тебе, и о нём подумал и решил не мучить вас своей долгой агонией. И так уже вторая неделя пошла… Силы истощены, ресурсы выработаны, мне уже ничего не свершить, мне даже вина выпить нельзя — мне это нужно? Это нужно Александру? Тебе? Потом… я умираю не от лихорадки — я умираю от разочарования, от поражения. Жизнь логически подошла к концу. Александр увлёкся победами в дальних странах и открытиями в неведомых краях, заигрался — и потерял всё. После Индии и Гедрозии мы упёрлись в тупик. Всё стало бессмысленным. Александр в бесконечных странствиях, с бесконечными ранениями потерял свои здоровье и силы, а под конец — и удачу, потерял уверенность в том, что может подчинить всю Ойкумену. Он ничего больше не сможет завоевать, а пройденное не сможет собрать в единое и мирное. Мы потеряли войско — нет его, где наша армия македонян? Мы потеряли империю — она разваливается на глазах. Мы потеряли даже то, что нашим было безусловно: попробуй отвоюй Македонию у Антипатра… За что же мы сражались, во имя чего погибли десятки тысяч наших? Мы разорили своё же гнездо, свою же Македонию. Бесконечные наборы, лучшие уходят — и не возвращаются. Кто будет работать, сеять, печь хлеб, производить ценности, от кого будут рожать женщины? За все тридцать два года нашей жизни мы вынесли из неё только нашу любовь — всё остальное обрушилось.

      — Значит, любовь оказалась сильнее империй, а это многого стоит — жизнь прожита не зря.

      — Ты просто чудо, Неарх! Даже это развернул… Узнаю твой всегдашний оптимизм. Ну почему же я не тебя…

      — И меня немножко.

      — Я хотел бы больше…

      — Не волнуйся: в загробном мире я это доберу. И не тужи: наши имена уже внесены в историю. Пройдут тысячи лет — и многие позабудут, что именно завоевал Александр и в чём ошибся, а его имя останется — так что личность сильнее империи. Я не знаю, бог Александр или нет, но не под Зевса и под Аполлона, а под его образ и под его деяния пока ещё не вылупившиеся божки будут свои биографии подмахивать.

      — Мне ничего и не нужно более, как умереть с лёгким сердцем на такой ноте…

      — Может быть, всё-таки немного пожить?

      — Нет, со мной всё ясно. После Гедрозии я стал развалиной, такой я не нужен Александру, я сам себе не нужен. Я ничего не смогу для него сделать, да и что в том, что происходит, зависит от чьего бы то ни было желания, от какого-либо действия? Произвол тех, над которыми боги не властны, вершит всё за нас. Я не верю более в Александра, я не верю в его миссию, не верю в то, что он может сотворить ещё что-то. Расплата началась там, давно, во Фраде. Даже до казни Филоты — в тот момент, когда Александр решил погнаться за Дарием из Экбатан. Впрочем, это будут разбирать пришедшие после нас…

      Неарх, клянусь честью, если бы я не был опустошён, я нашёл бы в себе силы, я обрёл бы смысл, я снова разжёг бы в себе желание, но пеплу уже не загореться. Я выжжен дотла. Я никогда не хотел быть его путеводной звездой, я всегда шёл за ним и подстраховывал его как мог. Или думал, что храню и оберегаю. Я всегда служил ему, я ни о чём не жалею, я это выбрал, это мой путь, я люблю его. Но я имею право сдохнуть так, как мне хочется, чтобы не жить так, как мне не хочется. И уйти не при нём. Я вообще хотел бы быть в свой смертный час за тридевять земель от него, потому что расставаться вдали друг от друга легче. Смешно, правда, — «расставаться вдали»?.. Уходить, уходить вдали… Пусть он не увидит уходящего, это слишком больно, пусть его на этом ложе встретит ушедший.

      Неарх видел, с каким трудом дались Гефестиону последние фразы. Казалось, за полчаса, прошедшие с момента прихода критянина, хилиарх прожил целую жизнь. Тяжёлая лихорадка, нехороший сон, стойкое отвращение к жизни, бесконечное разочарование и упадок сил нраственных и физических соединялись с плетением мойр и рыли сыну Аминтора могилу. Уже не надеясь ни на что и смирившись с неизбежным, Неарх всё же попробовал оттянуть приближавшуюся развязку:

      — А ты знаешь, что я сейчас в одно мгновение могу разнести все твои измышления?

      — Как?

      — Тебя Александр целовал перед тем, как уйти?

      — Да.

      — Ну вот, я просто поцелую тебя в губы — и тебе придётся жить, чтобы последнее лобзание досталось всё-таки устам Александра.

      — Нера… — Из глаз Гефестиона по иссохшим вискам скатились две слезы. — Ты же знаешь, что я его уже не смогу поцеловать. Ты же этого не сделаешь… Я очень тебя прошу.

      Неарх только вздохнул.

      — А стоило бы.

      — Не велико удовольствие. — Гефестион попытался улыбнуться. — Я прошу тебя, унеси или выкинь за окно эти кости… а то Александру придёт в голову искать злоумышленников… прикажи рабам убрать отсюда всё, что может… всё твёрдое, обо что можно размозжить голову… хорошо, что стены обиты коврами… всё, на чём можно удавиться… шарфы, ленты… всё острое…

      — А тебе не приходит в голову, что я сам могу последовать за тобой?

      — Нет, у тебя светлый разум — ты должен оставить потомкам историю своего плавания, историю нашего царствования.

      — Ты же Александра потянешь за собой, — воззвал Неарх, уже ни во что не веря.

      — Бесполезно, — прошептал Гефестион. — Не пробуй больше. Я уже на том берегу, а ты… ты держи его дольше на этом. Пусть я промучусь дольше, но я всё равно дождусь. — Дыхание смерти уже опалило чело хилиарха, чёрные волны загробья омывали его и выбеливали лицо, губы шевелились почти беззвучно: — Миеза… мальчики… как молоды мы… Павсаний, Филота… в мире… солнце и река… Возьми меня за руку, поцелуй в лоб… Я так хотел… Прости меня, Нера, но последнее слово любви… Александр, Александр…

      — Гефа! — критянин схватил Гефестиона за плечи и приподнял. Змея ужалила в сердце: Неарх держал в руках труп. — Гефа…

      Всё было кончено. Флотоводец осторожно опустил Гефестиона на подушки. Синие глаза были закрыты, тёмно-каштановые волны залили полотно. Неарх прижался щекой к щеке и, уронив руку на прекрасные локоны, безутешно зарыдал.

      Продолжение выложено.