Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 67

      Глава 67

      После первого, самого сильного взрыва Неарх поднял голову и беспомощно оглянулся. Он не помнил, сколько времени провёл в безутешных рыданиях. Безмолвие царской опочивальни резануло по сердцу, оно было зловещим. Чуда не произошло, Гефестион не дышал.

      «Наверное, мне надо радоваться: ведь для него всё уже кончилось, он больше не мучится. У кого это из старых добрых знакомых принято ликовать, когда человек умирает и тем самым избавляет себя ото всех несчастий, день ото дня обрушивающихся на него в этой полной столь подлых превратностей жизни? Кажется, у фракийцев. Было время, ходил во Фракию Филипп. Было время, после отца шёл в поход сын. Как же всё поменялось! — теперь оттуда убегает после поражения Зопирион. Или остаётся на поле боя? И все радуются, потому что не надо ему больше идти на войну. А вот мне ещё надо. И кости собрать необходимо. И известить остальных. О боги, до чего же отвратительна эта жизнь!»

      Неарх собрал куриные кости в салфетку, сунул её за пазуху, вышел из царской спальни и, не пройдя и десятка шагов, повстречался с шедшим ему навстречу Селевком.

      — Что с тобой? — осведомился у критянина полководец. — На тебе лица нет.

      — Пошли за Александром. И вели забрать у него оружие.

      Селевк мгновенно побледнел.

      — Гефестион?

      — Да. Вели забрать оружие, — повторил Неарх. — А я тут всё почищу.

      «Это же Птолемея обязанность. Безопасность величества. Нельзя дать Александру свести счёты с жизнью и отправиться вслед за любимым. Нет, мы будем охранять жизнь царя, то, что ему с сегодняшнего дня станет ненавистно, и топить его в ней, топить в отчаянии и в скорби. Как же был прав Гефестион, как же гнусна эта Азия!»

      Адмирал кликнул невольников и велел вынести из спальни всё, чем царь мог себя задушить, заколоть или отравить.

      «Не лучше ли мне удалиться к себе и там предаться слезам и печали? Не бесполезно ли это всё? При желании можно удавиться собственным рукавом или сорвать ковёр и размозжить голову о стену. Хотя вряд ли у него достанет на это — нет, не мужества, а физических сил. Я чувствую это по себе, я и сам опустошён и раздавлен. И ещё эти роковые кости за пазухой. Смешно, да? Наверное, смешно. Смейся, Неарх. Ха. Ха. Ха».



      А Александр в это время сидел на трибуне в окружении блестящей охраны. Веселилась толпа, подбадривая криками соревновавшихся атлетов, поглядывала на царя Вселенной. Царская трибуна привлекала к себе не меньше внимания, чем само ристалище. Как великолепен был царь, как голубы были его глаза и золотисты длинные волосы, как переливалась драгоценным многоцветьем его тиара, как сверкали украшенные бриллиантами и рубинами ножны и рукоять вложенного в них кинжала, как внушительна и разодета была охрана! И как величествен и значителен был Александр, возлагавший лавровые венки на головы победителей и целовавший их в губы!

      Но сам Александр делал всё это механически. На сердце его было тяжело, душу терзало предчувствие надвигавшейся беды — настолько, что то и дело темнело в глазах, а зрелище сворачивалось в свиток и глохло. «Нет, просто у страха глаза велики, — пытался приободриться сын Зевса. — Я абсолютно зря себя накручиваю. Всё будет хорошо: Гефестион же сказал, что ему уже лучше. Я сам немного врач, я знаю случаи, когда лихорадка трепала человека и десять дней, и две недели, а потом отступала. Всё будет хорошо. Боги просто не посмеют, мойры просто не посмеют, они же не хотят, чтобы я их возненавидел…»

      Появление Селевка на берегу бурлившего моря разношёрстного люда не было замечено: зачитывались списки соревновавшихся, выкрикивались имена победителей, гремели овации. Селевк появился на стадионе в сопровождении Леонната: доверить оповещение царя о разыгравшейся трагедии подчинённым полководцы не решились: глупцы заорут, переполошат людей, начнётся столпотворение, а Александр и так со всех ног ринется во дворец — как тут сориентироваться? Надо ведь ещё ухитриться выхватить у царя кинжал!

      Оставив Леонната позади, Селевк двинулся к царю и дошёл до охраны. Он был одним из могущественных приближённых, многие знали его в лицо, на котором была написана мрачная решимость, — и копья стражников не скрестились перед ним.

      — Александр! — бросил полководец в момент, когда ор толпы показался ему не особенно громким.

      Александр услышал и узнал голос. Селевка он оставил во дворце, верного соратника задержали какие-то текущие дела, он никогда не бежал к царю, чтобы утрясти тот или иной вопрос, — значит, пришёл не за… Сердце сына Зевса заныло горше и острее прежнего, он медленно-медленно повернул голову, увидел выражение лица позвавшего его — и тут же сорвался с места, что-то уронив, и подлетел к посланцу.

      — Селевк! — голос Александра зазвенел, закушенные губы и мрачно горящий взор друга сказали ему всё, но поверить в это было невозможно. Царь замер и отрицательно покачал головой — тоже медленно-медленно, как раньше и поворачивал её. — Селевк!..

      Полководец отвернул лицо в сторону. Александр ринулся к выходу — опрометью, мимо стражи и так и не сообщившего ему страшную весть.

      — Заберите у него оружие! — опомнился Селевк и побежал за царём, рассчитывая главным образом на Леонната. — Заберите у него оружие!

      «Нет, это невозможно! — стучало сердце Александра, он нёсся ко дворцу, не чуя под собой ног, в глазах темнело, но не от бега. — Нет, нет, только не с ним, о боги, только не с ним. Я ведь не спросил Селевка, он мне ничего не сказал, он просто с чем-то не разобрался. Или во дворце кто-то с кем-то подрался, или Роксанка выкинула, но какое мне до этого дело? Просто я после казни сатрапов стал слишком подозрительным. Только не с ним! Только не с ним! — Царь уже добежал до дворца и ринулся по коридору к своей опочивальне. — Почему здесь толпа? Почему лицо Неарха так черно? Нет, это у меня темнеет в глазах — только поэтому. Нет, нет, нет!!!»

      Александр ворвался в спальню и увидел неподвижного Гефестиона.

      — Нет! — крик царя был страшен. — Нет, Гефа, нет! Очнись!

      Несчастный бросился на тело умершего. Губы царя тряслись, и в сотый раз обречённой птицей с них слетало «нет», бросалось в окно и, пронзённое перстом судьбы, падало оземь и обращалось во прах. Свет стал Александру ненавистен, он метнулся через ложе с усопшим, через его тело, подскочил к окну, захлопнул его и вперил бешеный взгляд на толпившихся в дверях:

      — Вы, вы все убили его! Вы; его ненавидели, вы; желали его смерти! Вы — убийцы, чудовища! Он не умер, слышите — не умер! Это вы сдохнете! Где Главк? Распять его! Убирайтесь все!

      Смерть и её жажда осенили Александра своим чёрным крылом; бросив её на Главка, он стал призывать её назад — к себе, на свою голову.

      Но полководцы, наученные горьким опытом, полученным после убийства Клита, зорко стерегли жизнь царя: Неарх и Леоннат заламывали ему руки, Селевк вытаскивал из ножен кинжал Александра и отгонял подальше вооружённую охрану — как царь ни хрипел, требуя меч или копьё, как ни пытался кинуться за оружием, как ни сыпал проклятиями и угрозами, он ничего не получил.

      «Все приказы, кроме явно преступных», — пронеслись в сознании Неарха строки военного устава. Сыну Зевса пришлось биться в руках простых смертных, пока не иссякли силы и мозг не проникся отчаянием настолько, что никакому дурному умыслу не осталось в нём места.

      Стража давно разогнала праздных собравшихся, приближённые вышли, когда убедились, что жизни Александра в ближайшие часы не угрожает ничего, кроме смертной тоски, но тут они были бессильны. Только Неарх остался, подошёл к Александру и прижал голову скорчившегося у ложа царя к своему бедру.

      — Александр, его тело никто не трогал. Прими его последний выдох. — Критянин поднял безутешного страдальца и пошёл к выходу, но, не отойдя и на пару шагов, услышал за спиной глухой стук: Александр вновь рухнул на колени перед ложем.

      — Проснись, проснись, проснись…

      Адмирал вышел в коридор и бесшумно прикрыл за собой дверь.

      Несчастного Главка стражники уже утащили к кресту, но жрец Асклепия успел воспользоваться суматохой, поднявшейся после обвинений царя, и незаметно сунуть под язык чёрную жемчужину — шарик с ядом: врач решил, что раздавит его на губах, как только гвоздь начнёт приколачивать его запястье к дереву.

      Ещё одно убийство — невинного, спасавшего не раз, но оболганного помутившимся рассудком — легло на плечи царя, но ему было не до счетов с совестью…

      — Ты просто заснул. Ты просто заснул, — твердил Александр, каждую фразу он повторял несколько раз — словно в безумной надежде на то, что стократ повторённая ложь станет правдой. — Ты же сказал, что тебе лучше. Ты заснул — и сейчас проснёшься. Сейчас проснёшься. Вот так, вот так — смотри… Сейчас я проведу по твоей щеке, она ещё тёплая, она всегда будет тёплая… Ты так спокоен — это не смерть.

      Но напрасно Александр брал и жал руки любимого, напрасно тряс его за плечи, напрасно гладил лицо и волосы, целовал пальцы и губы, просил очнуться — Гефестион не просыпался. Летели мольбы и изрыгались проклятья, но не было ответа — ни неба, ни драгоценных уст.

      Царь просунул руки за ворот одеяния Гефестиона и приложил пальцы к ключицам.

      — Милый мой, я заклинаю тебя. Очнись, я же чувствую, ты можешь. У тебя уже нет жара. Всё хорошо. Ты же всегда меня любил — ты не можешь меня мучить. Я не проживу без твоих глаз. Мы умрём, но после. Открой свои синие глаза, я не могу без них. Как же так? Ты же сам говорил, что тебе лучше, ты же говорил, что ещё не уехал в Македонию. Мы поедем туда — ты не сможешь не проснуться… — И Александр замолк, словно громом поражённый: упоминание родины перевернуло всё с ног на голову — теперь он проклинал себя: — Я;, я; убил свою любовь, тебя, единственного! Я; втянул тебя в эту авантюру, я; потащил за собой. Я, я, горе мне, горе, падите на меня, проклятия богов! Я мучил тебя, я спокойно валялся без сознания в Тарсе и под Кирополем, а ты сходил с ума и не отходил от меня ни на шаг! Мне надо было отправить тебя морем с Неархом, а не держать при себе и заставлять идти через Гедрозию! Мне вообще надо было остаться в Персеполе, в Вавилоне, в Экбатанах, но я истязал тебя, гоня по льдам и пескам. И лгал тебе, всё время лгал, десять лет, каждый день обещая, что через месяц мы вернёмся в Македонию! Ты разуверился, ты захотел отправиться в Пеллу сейчас! Я не хотел, я не хотел, я же на всё был согласен, но ты уже устал слышать от меня так и не исполняемое… Я, я повинен в твоей смерти — так накажи меня, покарай! Что я без тебя? Тиара, царство, империя — ничего мне не нужно! Только твой взгляд! Я не могу без него! Где твои синие глаза? Открой же, подними веки!

      Царя стала преследовать дикая мысль: он хотел поднять Гефестиону веки, ещё раз взглянуть в синие глаза. Они должны очнуться, они не смогут устоять против призыва, не ответить на него, их зажжёт любовь. Александр не сможет без них прожить. Это было чудовищно, это было кощунственно, это стало бы надругательством, но сын Зевса не мог отогнать навязчивую идею. Он ходил вокруг ложа, то шарахался, то примеривался, то вскакивал, то садился возле Гефестиона. Искушение было неимоверное…

      — Неарх! — завопил царь.

      Критянин, сидевший в соседней комнате с остальными полководцами, переглянулся с ними.

      — Иди и вернись целым, — напутствовал его Леоннат.

      — Как бы он про кинжал не вспомнил, — пробормотал Неарх, пошёл к месту вселенской скорби и, раскрыв дверь, увидел не Александра, а призрак того, кто ещё утром был тринадцатым богом Олимпа.

      Царь судорожно дёрнул шеей.

      — Свяжи, свяжи мои руки за спиной! Я не могу удержаться, я хочу поднять ему веки. — Он снова тянул руки к любимому лицу.

      Неарх быстро обошёл ложе и развернул безутешного к себе:

      — Ты не сделаешь этого, ты дашь ему спокойно отплыть к полям асфоделей, дашь упокоиться достойно. Я не буду связывать тебе руки — просто положи их на его грудь и скажи — не обещай, не клянись! — просто скажи, что не сделаешь этого.

      Царь снова исторг чудовищный вздох, но его воля теперь ничего не решала — и на грудь Гефестиона легла длань простого смертного:

      — Я не сделаю… Неарх, отдай мне кинжал. Ты; у меня его взял — больше никто бы не осмелился.

      — Я не отдам. Он завещал тебе, чтобы ты жил.

      — И мучился? — Горькая складка прорезала лоб царя.

      — Нет — исполнил то, что задумал.

      — Этого больше нет. Империя сдохнет: забрав его, она не имеет права на существование. Я ненавижу её, как и все свои замыслы. И я рад, что всё это рухнет в бездну. Но… не отдавай кинжал. Я виноват в его смерти — я должен мучиться. Долго и страшно.

      Неарх вышел, оставив Александра в печальной компании умершего у океана страданий.

      — Что там? — спросил Селевк.

      — А! — Неарх сел за стол — по ложам в этот день никто не разлёживался. — Он ему хотел веки поднять.

      Леоннат дёрнулся.

      — Даже дрожь пробирает.

      Неарх продолжил мысль Александра:

      — Аристотель говорил, что любовь между мужчинами способна создавать государства и цивилизации, — значит, смерть Гефестиона обрушит империю. — И критянин невесело усмехнулся. — Желание Гефестиона сбылось, ненавистное ему умрёт — правда, ценой его собственной жизни.

      — Не говори так! — возразил Птолемей. — Это же дело всей жизни Александра.

      — Его любовь длится дольше — с тринадцати, а не с двадцати… И не его это дело. Его дело — биться, побеждать и идти вперёд. Когда его интересовало пройденное?

      — Пожалуй, и с неизведанным ни ему, ни нам больше не придётся встречаться, — высказал предположение Пердикка, — поход в Аравию отложится.

      — Да какой поход! — Селевк был ещё более мрачен в прогнозах. — Тут боишься, как бы умом не тронулся.

      — По-моему, это уже произошло, — попытался разобраться в сложившейся ситуации Леоннат. — И как подумаешь, что он заходится в рыданиях, а те, кто ненавидел Гефестиона, и вся армия только радуются тому, что хилиарх умер: поход откладывается, смерти, раскалённые пески, раны, жажда — тоже. Живи спокойно в лагере, вставай с утра на перекличку, неси дежурство — а служба идёт, месяцы зачисляются, жалованье выдаётся.

      — Если царь не выдержит, то тут такое начнётся… Гавгамелы с овчинку покажутся, — сравнение Пердикки вышло не слишком удачным, но смысл сказанного был верен.

      «Вот оно, — мрачно подумал Неарх. — Они уже стали прикидывать в уме, как Александр сойдёт с ума, умрёт, не выдержав душевных мук, а они будут рвать зубами на части то, что от него осталось…»

      Ещё один жуткий вопль потряс царский дворец. Страшный в своей безысходности, это был вой смертельно раненной волчицы. Казалось, содрогнулись крепостные стены, вся северная столица.

      — Тело остывает, — прошептал Неарх и, сознавая, как изменился в лице, спрятал его, уронив голову на скрещённые руки.

      — Ведь ты… был близок с ним… — во фразе Селевка почти не сквозил вопрос.

      — Меньше, чем хотелось бы. — Неарх резко встал из-за стола, улёгся на ложе и повернулся к стене. Он не хотел, чтобы другие видели его слёзы, но плечи его тряслись от рыданий.

      Селевк попытался отвести собравшихся от созерцания переживаний адмирала:

      — Впору Багоя посылать за его зельями беспамятства…

      Полководцу удалось переключить внимание Леонната, Птолемея и Пердикки на думы о евнухе.

      — А ведь Багой тоже несчастен, — заметил Леоннат.

      — Это понятно, — попытался растолковать Птолемей. — Вечный враг усоп — как тут не загрустить, когда борьба окончена?

      — Тут другое, — поправил соратника Пердикка. — Есть любовь — и есть наслаждение, есть главное — и есть сопутствующее. Багой был при делах, когда был жив Гефестион, хилиарх был с Александром, чаще — вместе, реже — в ссоре. Евнуху оставалось вышибить максимум из того, что ему можно было взять. Равнение на высокую любовь всегда подтягивает, удача в поимке её, пусть и кажущейся, воодушевляет. А сейчас сунется Багой к Александру раз, сунется другой, ничего не получит — и удалится в свою нору.

      — Он боится, — дополнил Леоннат. — Шею ему многие захотят свернуть: слишком важную фигуру из себя корчил.

      — Ну, при нём ещё его охрана. Он запрётся в стенах своего особняка, пересчитает свои сундуки, договорится о продаже недвижимости — и незаметно упорхнёт, когда развернуть ход событий уже ничто не сможет. А вот избежит ли участи Гарпала — это уже другой вопрос… — подвёл под сказанным черту открытого финала Селевк.


      Багой, конечно, уже осведомлённый о трагедии, постигшей царя, и о масштабах его горя, и в самом деле жестоко страдал. Его любовь, пусть и ущербная, ущербная вдвойне: и из-за наличия Гефестиона, и из-за оскопления, — была достаточно сильным и стойким чувством.

      Всё познаётся в сравнении; Александр был моложе, красивее, умнее и щедрее Дария, магнетизм царя Азии завораживал, слава его гремела — и греться в её лучах, восседая по правую руку от бога, было восхитительно, а сколько альковных безумств творилось после!

      Ревнивый как женщина, как сторона постоянно принимающая, Багой изощрялся изо всех сил — и совершенствовался. Он смотрел на Гефестиона — и рвался к этой планке, к её ослепительной высоте. Его самолюбие блаженствовало, честолюбие торжествовало, сердце наслаждалось и тело снимало те сливки, которые можно было собрать. Царём нельзя было не очароваться — просто, только завидя — что же говорить о касаниях и о ласках, о трепете пальцев и о страсти поцелуев, о теле, во власть которого отдаёшься — и оттого обладаешь им! Багой изнывал, когда царь его удалял, и бежал со всех ног, когда Александр призывал его, евнух был верен своему господину, и, кроме того, сына Зевса и его фаворита связывало то, что для других оставалось terra incognita. Пока был жив Гефестион, Александра питало божественное пламя, разжигаемое в нём небесной красотой сына Аминтора. Огонь воспламенял чувства, желание любви било в горячем сердце через край — и Багой ловил его и умело направлял туда, где ему не было равных.

      Евнух не исчерпывал свои страсти, лишь чахнув над златом в сундуках, — в иных кладовых — памяти, тела и сердца — хранились забвение в соитии, опалявшее кожу дыхание и цвет любви под нежными губами.

      Смерть Гефестиона убивала всё. Багой понимал, какой невероятно трудной задачей будет теперь спровоцировать царя на интим. Ладно, пусть через месяц-два-три (хотя фаворит сознавал, что в своих прогнозах он, скорее всего, слишком оптимистичен) после попойки и чаши с зельем любовного дурмана Александра можно будет затащить в постель, но что это будет? — уж наверняка не былая феерия… А если подозрительность сына Зевса после смерти любимого увеличится и царь уверится в том, что Гефестиона отравили? Если Александр станет обвинять в этом всех подряд, насадит на кресты полдворца, как это уже случилось с Главком, и не забудет при этом и своего любимца? А если в первом же сражении призовёт смерть и предастся в её руки, поймав сердцем метко пущенную стрелу?

      И Багой страдал. На свой лад, в своём разрезе, но всё же…



      А царь продолжал безумствовать. Разум отказывался принять смерть любимого и жизнь без него. Как он будет жить без Гефестиона, Александр не представлял, хотя столько раз было говорено, что Патрокл умрёт раньше Ахилла, — так ребёнок не может ни осознать, ни принять смерть матери.


      На Экбатаны опустилась ночь, потопив в своём мраке царскую опочивальню.

      Александр распахнул окно: теперь, когда шум толпы стих и пение птиц умолкло, то, что было вне дворцовых покоев, не оскорбляло суетой повседневщины.

      Высоко в небе плыла луна и светила владыке мира — той самой Ойкумены, которая не нужна была своему владельцу без Гефестиона.

      Царь разодрал на себе одежду.

      — Смотри, Гефа, смотри! Ты же любил это… Помнишь, как я шёл от окна, а луна светила мне в спину и очерчивала фосфорическим сиянием контуры плеч? Тебе это нравилось — смотри же теперь, открой глаза! Ты же тоже Александр — если один живёт, то и другой должен жить. Если ты тоже Александр, то и я тоже Гефестион — если один умер, то другой тоже должен умереть. Понимаешь? Я тоже Гефестион — мы или оба живы, или оба мертвы. Понимаешь, только так и никак больше. И то, что сейчас, неправильно. Такого не может быть, это даже не хаос, этого и до сотворения мира, и после его конца не может быть, этого просто не бывает, как не летает змея и не пресмыкается орёл. Очнись, Гефа! Ты должен подать мне знак. Я обещаю, я буду тише плакать, ты только подай знак, что слышишь меня. Филе…

      Но Александр не мог страдать беззвучно, он снова взвыл. Быть так чудовищно обманутым судьбой! Он ехал в Экбатаны, он хотел хорошенько отдохнуть здесь. Всё было улажено — настолько, насколько это было возможно. Гедрозия осталась позади, кровь эллинов была обвенчана с кровью персиянок, армию пополнили десятки тысяч человек, воры-сатрапы были казнены, бунт в Описе подавлен, Кратер шёл сместить Антипатра на посту регента Македонии. Всё, всё было сделано, Александр даже поехал в Экбатаны, чтобы посмотреть, как обстоят дела тут, в этой северной столице, после удушения мятежа Бариакса и бегства Гарпала. Атропат постарался на славу, Александр это видел и надеялся насладиться отдыхом и любовью с Гефестионом: ведь теперь ни царя, ни хилиарха не мучили ни голод, ни жажда, ни жара, ни восстания. Дорога была открыта, но как же жестоко посмеялась судьба над планами и надеждами смертного бога! И Александр снова взвыл.

      Свет луны озарил мозг и выхватил из него, вытащил на поверхность то, что ранее оставалось глубоко захороненным от носившего голову, этот самый мозг в себе заключавшую. Царь понял, что терзало его все последние дни, а началось тенью какого-то нехорошего сомнения ещё при въезде в Экбатаны, мучило подспудно, вырываясь на поверхность поначалу только неосознанной тревогой, но неотвязно и всё нараставшей к приближавшейся трагедии болью. Эта было горькое соображение и оформилось оно в ясную мысль слишком поздно, когда уже ничего нельзя было сделать: Экбатаны были проклятым местом, и Гарпал бежал не от Александра, не в Афины — он бежал из Экбатан; здесь шесть лет назад по приказу Александра убили Пармениона — теперь с Александра потребовали плату, оказавшуюся непомерной.

      Александр сжал в руках голову, словно стремясь растереть в порошок ужасный просчёт, уничтожить его. Если бы он только знал! Зачем он сюда пришёл, как он мог забыть о Парменионе? Как мог взять с собой Гефестиона в это проклятое из-за него, самого Александра, место? Сейчас он бы лёг костьми, только чтобы Гефестион не входил в Экбатаны!

      Но всё это было вослед тому, что уже свершилось, вослед тому, что развороту не подлежало.



      Наступившая ночь осветилась лунной дорожкой, она играла своими бликами на Стиксе. Всплеск воды под вёслами Харона немел и глох в терзавших душу погребальных ноктюрнах. На другом берегу проблёскивали, надеясь на скорую встречу, некогда золотистые, а теперь посеребрённые сединой пряди Александра. Матово белели недвижимые ныне драгоценные черты Гефестиона, осиянные восточными звёздами, и губы были холодны и ослепительно снежны, в первый раз не отвечая на страстные поцелуи.


      Следующий день развёрзся мраком вползшего в окна осеннего солнца, от которого темнело в глазах.

      Становился с ног на голову, чтобы рухнуть окончательно, порядок вещей, обращалось в прах незыблемое, непоколебимое ранее.

      Александр пришёл в Азию, чтобы завоевать её. Она не покорилась и отняла у него самое дорогое — это была его плата, вся жизнь, положенная его собственной одержимостью на плаху божественных предначертаний.

      Мойры оказались злодейками, отец-громовержец был бессилен, на челе мироздания выжглось клеймо убийцы — и еретическая печать отступничества от всего пригвоздила сердце Александра к опустошённой груди. У него не было нынче ни бога, ни Ойкумены, ни миссии, ни величия, ни смысла, ни цели, ни отца. Его земной родитель был убит двенадцать лет назад любившим Александра и заплатившим за это своей жизнью Павсанием, отца небесного умертвил (ибо вера — это всё, и бог кончается там, где исчерпывается несомненность его существования) Гефестион — и тоже отдал за это жизнь, просто кара высшего произвола — смерть — постигла любимого раньше, чем было совершено преступление — толчок Александра к неверию.

      Оставшиеся царю Азии дни уже не имели никакого значения. Из горделивого лозунга Аргеадов «О, Зевс! Правь Олимпом! Я же разберусь со всем остальным» можно было вычёркивать две первых фразы, а до смысла третьей Александру уже не было дела.

      Продолжение выложено.