Опухоль
В прожженной груди сердце в животной агонии, раздираемое дрожью, борется, отгоняя перепутавшиеся клубки змей, изворачивающихся и ползущих, не знающих устали, по трубам изнеможенного тела - капиллярам, сосудам, артериям - всё ползут, желая ядом заполнить желудки и глотки кровеносных систем. Каждым ударом сердце в надежде, в стремлении выталкивает ядовитые смолы из полостей. А я? Лишь тело, распластавшееся, как в водах, в разврате, лени и мечтании. Лишь тело: поле для битвы, ринг для боя, фон для звука. Выпиты змеями воля и дух, воля и дух, воля и дух. Вот, значит, какого быть землей для могил. Был человеком, стал - кладбищем. Без церквей. Без крестов. Взять бы и просунуть холодные кривые пальцы, достать животрепещущее измученное сердце, поцеловать нежно, как целуют матери маленьких детей и бросить рядом, как половую тряпку на голый и грязный пол. Поняв мою волю, повторит оно ещё раз амплитуду забытой влюбленности в жизнь - от тончайшего, чуть ли не расползающегося при неосторожном дыхании стука до безоглядной плотской грубости - и выдохнет из всех своих полостей и слоёв, пронизанных и составленных из паучьих сетей капилляров и нервов, всю жизнь и всё рвение; остановится, не выразив сожалений. И тогда печальный злорадный младенец, окровавленный злостью и радостью, увлеченный зрелищем погибающего сердца, но ныне - слабеющей тяжестью тела, аккуратно зашьет дыру с детской любовью в месте сердца, преданного рукой и разумом, и погонит чёрную холерную кровь; ляжет, как в колыбельку, между легкими, закрытыми крышкой из ребер, свернется прежним клубочком, поджав больные ножки и улыбаясь, начнет представление, - заживо показав гниение. Я - кладбище умирающих чувств. Для каждого ямку вырою, посадив над ним рябины куст, тот окрепнет и, может быть, вырастет. Воспылают ягоды кислые на расправленных плечах деревьев и, над каждым прохожим склоняясь, предложат отломить нежную гибкую ветку. Этот сад памятью останется на грядущее время отражением страсти и ласки, станет ангельским ложем, лишенным сомнения и страха; эти костры не подпустят темноту, что тысячью голодных глаз впивается, и каждый пускай в нём греется.
Перерезав мне пуповину ржавыми ножницами с прошедшим, отобрав его, как альбом с фотографиями и выбросив, снова ударит печаль, подняв на руки исхудавшее подобие человеческого тела; и свернусь я клубочком черной грусти, умоляя не трогать, иначе - рассыплюсь, как прах
в неистовом
истерическом
крике.
Свидетельство о публикации №219102701516