Анимус в коробке

            Воплощённый, чтобы страдать. «Чёрный», значит, — несбывшийся. Частный от многих эйдосов, смуты. Да, я восхваляю способность сохранять нейтралитет, не заходить слишком далеко для создания уз: политических, культурных, тоскливых. Моя индифферентность — судьба антагонизма. Я борюсь с деспотией над личностью и, не будь я эгоистом, то спас бы на несколько обречённых больше за срок, отмеренный мне.
— И в благодарность? — Как спросил бы другой эгоист.
— Ничто. Но я бы ничего и не попросила взамен, поскольку величайший дар определяют попусту потраченные усилия.
            Она ускорила шаг.
            Но сетовать за свободу — занятие для укрывшихся пеплом. А я привык стоять у трибуны, вещать, продумывать речь. По свойству твёрдости, или сухости, научного стиля. Восхищаться стоиком и владыкой истории проще, чем сражаться за нетленную мысль. Впрочем, я уверен, что оба вида рефлексивной передачи — не одно и то же за идеологической основой. Прагьянам брахма. Философ и деспот схожи в стремлении регулировать и направлять. Обратная пропорциональность: басилей и софист.
            Отгородиться и петь. Возведя стену, баррикаду с шипами в сторону цивитас, я не завидовал и не гнался за лаврами. Кроме жалости, дерзну припомнить желание узнать цветовую  ассоциацию синестета к слову «отгородиться». О, что это? Тюрьма сознания? Очередной концепт непланомерной статистики и лингвокультуры. Апперцепция мнимого представления; и без того предоставленный выход.
— Почему ты молчишь?
— Мне нужно привыкнуть. Подожди немного. — Обнадёживающе извинилась она.
            Угадавший и сопоставивший достаточное количество поверий и вымыслов, без труда отыщет дорогу домой. Где образ в промокшем и сияющем саване. Априори живой, бескрылый и тщетный, как глоток прохладного воздуха с серпа полумесяца. Как горькие слёзы романтиков, поэтов, перешедших черту, чтобы превратиться в золу и интерпретировать себя «собственно-узниками» беспощадных пронзительных строк, где каждая рифма — словно мелодия арфы, чередующаяся со скрежетом железа о поверхность стекла.
            Немного смущения, но ни на грамм — издержек и фальши. И доказательство — a contrario: настоящим поэтам не свойственно ни лицемерие, ни красноречие. А.С. — прекрасный пример. Гений и мастер (а в моём случае — кумир и учитель). То ценнейшее и сокровенное, что уцелело среди руин нашей бесплодной культуры. То, что не позволяет сожалеть о времени и поминутно высчитывать боль.
            De die in diem, будто странник далёкой страны. Ни лев, ни лиса. Зато мечусь без цели и повода. Вообще, потерянность венчает скорбь и страдание. В тишайшем царствии грубость — безусловная добродетель, факел среди блуждающих карликов, способный заставить их сбросить личину. И, опосредованно, насмешка над мраком — занятие, чтобы развеять скуку и утвердиться в сиянии. Это циклическая парадигма.
            Когда я учился жить, я был мёртв, опустошён, как постулат вне идеи. Но лишь теперь, в отчаянном отступлении от стереотипов, приходит осознание. Аям атма брахма. А с ним страх и безотчётное волнение. Вот почему я постоянно занимаю себя чем-то: тяжёлый физический (и ещё более — умственный) труд избавляет от самопознания. Гонка с неумолимостью, где победитель определён заранее. Но как хочется опьянеть от азарта и от вкуса борьбы…
            Впрочем, любой сорванный куш, мельчайшая крупица счастья, отвоёванная у глухонемой вселенной, —  отрада глупца, которая должна называться скорее «утешительным призом», чем «благородным сражением». Тем не менее, бой неизбежен, каждый вступает в него с раннего детства. Кризис трёх лет, словно первая претензия к существованию, создаёт значительные предпосылки к величию. Опять различимы: заявка на роль и призыв к театральности. А безучастие — синоним упадка.
            В заботе о благе других — слава настоящих тесеев и танталов. Хотя, быть героем, значит возложить себя на алтарь социокультурной системы. О да, тебя повесят прежде, чем вознесут (если это не одно и то же). Портрет тоски — застывший лик эпохи, почти что слепок. Общая слепота на границе с безумием, что это прозрение.
            О, я никогда не обманывался мыслью, что я не обречён. Конечно, отдельно взятый индивид спасётся, но зачем? Разве не приятнее было бы созерцать круг пылающей бездны, чем пытаться стать очагом пожара? Песня сильфиды и стон саламандры: если провести аналогию с любовью и ненавистью, то и мировых вод не хватит, чтобы сдержать бушующее пламя. Мы злы от природы, и социальная среда — когнитивный геоид, темница духа. Предвзятая мораль и наивный эмпиризм.
            Выпусти зверя из клетки. Сколь долго он будет резвиться, наслаждаясь простором? До тех пор, пока не пресытится. Затем он обнаружит стремление. То, чего всегда был лишён. Тяга к забвению, без россыпей звёзд и башен по типу Мигдаль Бавель. Бытие есть чреда разочарований, но слишком привычно надеяться. Древние народы развеивали прах усопшего на высоких холмах и берегах рек, ожидая могучих порывов, потому что ветер был символом перемен, нового поколения, — того единственного, что оправдывало сожаление, чувство вины. И придавало смысл потере.
            Любителям мифов привычно зачитываться эсхатологией, не прельщаясь блаженством богов. Экпиросис, Рагнарёк, Махапралая. Я в их числе. Добавлю, что несомненный плюс умеренного фатализма в том, что он позволяет жить сегодняшним днём. Ведь нельзя планировать будущее, подобно биржевым игрокам. В ощущеньи падения — больше раздолья, чем в зависимости от неба и крыльев. И, что гораздо важнее, — нужно быстрее учиться летать. Отличный повод заявить бесчисленным стаям: «Nihil est difficile volenti».
            Разве что для утомлённых искателей истины и земля и эфир одинаково мрачны. О, да. Мы внимательно всматриваемся в надзвёздный покров, чтобы обнаружить крупные бреши. Источник света — как дар родства. И неочевидное сходство безымянных творений. Впрочем, тени повсюду. Марионетки и кукловоды. Загадочны и непрямолинейны, однако, в равной степени беспомощны. Но иным дано коснуться тлеющих угольков и даже не обжечься. Чудесные исключения из правил. Как утренние прогулки по парку.
            В период воодушевления одна тень спросила меня:
— Несмотря на усилия, никто не замечает, насколько я одинока.
— Тебя волнует пренебрежение?
— Непонимание…
— Даже, если бы во вселенной нашлось с десяток персон, готовых разделить твою боль, ты бы и тогда не отпустила её.
— Думаю, стоит ли отпущенное время... Оправдано ли оно тем, что предстоит выдержать и потерять? Исходя из обыкновенной статистики.
— Конечно нет. Но здесь — каждому своё. И я не вправе отбирать выбор.
— Ну так просто скажи, дело в выгоде?
— Аргумент к этосу? Знаешь, разница между меркантильностью, рациональностью и цинизмом настолько мала, что прослеживается такая логическая связь... Если, гордость требует, по случаю родства с гордыней, быстрого продвижения по карьерной лестнице, скажем, в научной области, то её «аманат» будет писать статьи, участвовать в конференциях, а избыток средств вкладывать в дальнейшее становление. Сейчас он судит меркантильно. Когда материал по первой выделенной категории заметно превышает объём другой, он начинает регулировать распределение потока. Более рационально. И, наконец, вывод: нет смысла задаром трудиться ради нецитируемого исследования, раздавать имя, если в том нет доли заинтересованности. Так мыслит homo sapiens. — Заключил я поспешно. — И никогда ни природные, ни социальные различия не окажут на психические процессы достаточное воздействие, чтобы сломить и заново создать, нужна эволюция.
— Глобально. — Сказала она с едва заметной грустью. — А что же ты?
— Я? — Осколок стекла.
            Самоназвание мерцает матово.
            Я — пилигрим, дитя замкнутой комнаты, суженной пространством и, отчасти, суждением. Ну и к чему гордость? Я признаю корысть и понимаю, чего хочу. Заглядывая через окно амбиций, я вижу бегущих и суетящихся. Но буря всегда проходит мимо меня, оттого мне и грустно. Сорваться в пучину, апогей импульсивного существования. Упасть на колени и подложить навлон, когда застынет омега. Talis qualis.
            Противоестественно? Мечтаю оказаться в футляре, в коробке. Чтобы отказаться от стереотипов, коими полнится общество. Потому что я ненавижу людей. Так сложилось. И встретить кости, от зависти, от боли, — очевидное предпочтение. Я намекаю на то, что безызвестность предоставляет больший выбор, нежели проволочный семантико-инфернальный барьер.
            Ежегодно совокупность стандартов подавляет атрибуты независимой личность в такой же степени, как Locusta Migratoria початки пшеницы. Здесь нет ничего, чем следует гордиться. А кроме — мотивов, за которые можно было бы рождаться и умирать, ощущая всю свою бренность. Естество орхидеи — как подтверждение слабой оболочки и неоглядно сильного духа.
            Я принадлежу к этому виду, шатаясь от скорби и пыли. Когда сломится ствол, я растворюсь в пространстве звёздного пепла (лишь бы не лежать в мягких пластах). И элегия — исключительное затишье для суховатости корня. Не нужно испытывать случай, только себя, словно натянутый канат. Возвыситься и превзойти.
            С удовольствием слышу, как проходит «старое доброе». Ведь полагаются верить в перспективные достижения, а не в изыскания предков. Но в этом тоже нет новизны, но — само эго. Хочу спросить, обращаясь к тем же теням. Читая Гессе, вы когда-нибудь чувствовали, как поёт солнце? Как кричат звёзды, — читая Ницше? Tibi et igni. Бальзам для выжженного неба. И для роя под сводом. Доходит причина дивиться пролетающим анам и представлять анахоретов в пустыне: обрыв, более реалистичный, чем чувствительность и озарение синтеза.
            От скуки впотьмах, мне неизменно казался интересным спор идеалистов и материалистов о первичности мира. К примеру, табурет. Он сделан из дерева, то есть, привычно так думать, — материальная основа. То же предмет истории — сегменты, явления, продукты мыслительной деятельности. Без чувств и эмоций, без мышления и восприятия, — всего лишь материя, выраженная и обработанная с эстетическим вкусом. Докажите обратное.
            Но ведь была и задумка! Специально подобранная форма. Для оной — придумана цель, примитивная, но чётко обусловленная. Даже человек всю жизнь, по крайней мере, сознательную её часть, ищет загадочный смысл. По своей воле или под влиянием чего-то извне: социума, космогонических представлений — в ней есть. Впрочем, не суть. Но те, кем движет упорство и шёпот естественного права, — интересны. Наверное.
            И глобальная цивилизация — огромное чёрное пятно, доведённое до пресыщения. Триста шестьдесят пять образов ада и восемьдесят шесть миллиардов способов его воплотить. Трагедия в том, что странствие необходимо для признания чистоты нерождения. На требуемом пути — признайся, конечный резон сольётся с гибелью. Sine metu mortis, нечему удивляться. Честно быть — пропастью, или стеной. Главнейший принцип творца: уподобив себе, не допускать осознания. А последние колена будут завидовать нашим. И лишь негатив передаст истинное «Я», напоминание о том (что мир материален).
            Я слишком устал, чтобы внимать несущественному. Но кое-что откладывается в чертогах памяти… Она сидела в затишье. Крайне неподвижна, чтобы казаться живой. Но её холодные руки доставляли мне странное удовольствие, свисая со спинки скамьи. Когда я подсел ближе, она растерялась и начала что-то рассказывать, торопливо и сбивчиво. В одночасье я отвёл взгляд, в качестве лучшего способа ослабить смущение. Я всматривался в красное небо, мечтая, что пространство под ним сузится до приемлемых штампов и обернётся в пепел и сажу. Пусть и не сразу.
— Что есть нового там, чего нет на Земле?
— Нигде и ничего.
— Ясно. — Сухо заметила она.
— Подскажи, о чём поговорить?
            Мы замолчали.
            Химеры толпились у идола изжитого вождя. И среди них мерцали сгустки позолоченной пыли. Немногим ярче небесных скоплений. Были вспышки и крики, танцы на продавленном, разбитом граните. Я бы и сам станцевал, — не более нужды бессознательного, которое с рождения неустанно напоминает о необходимости следовать инстинктам.
— Не выходят из головы твои раздумья...
— О природе вещей?
— Холодная формулировка. Но, в принципе, да.
— Я взялся говорить. Но не обязательно, чтобы эта тенденция предстала гармонией, правдой.
— То есть, как? — В её голосе ощущалось явное недопонимание.
— Правда у каждого своя, разве нет?
— Возможно. — Намекнула она.
— Истина — одна. Тат твам аси.
— Тогда, в чём же отличие?
— При слове «истина» чувствуешь трепет, правда — отталкивает.
— Весьма по-философски.
            С исчезновением бликов и крупных лучей, парк покинули тени. Все, не считая моей, сидевшей вблизи. Оставь лишь небольшую горсть себя на борьбу с догадками и приметами, потому что стереотипы меняют настрой и требуют полной отдачи. И абстрагирование — уже вопрос срока.
            Почему она покорно молчит? На границе столетий смирение считалось признаком чести, достоинства. Но если судить по нынешним меркам? Даже концепты звучат, как изгои, семантически отдалённые от лингвокультуры. Это — забитость, нехватка представлений и вовлечённости. Релятивность, под обстановку.
            Зажёгся фонарь, и я плавно провёл ладонью ей по плечу.
— Представь, что мы на секунду откажемся от гнетущих условностей. Неужели тебе нужен «контакт масок»? Есть тысячи лиц, перебирающих пустоту. Бытийные истории, нескладные мифы. Но ты ведь хочешь иного?
— Не только условности. Ещё и тест на доверие. Ты должен понять: тяжело ошибаться.
— Но это свойственно людям. Как и прощать.
— Взгляни, такой красивый закат! Но ближе к вечеру будет дождь. Я растворюсь в потоке, а ты останешься.
— Не обязательно. Прислушайся к ветру. Как он красиво поёт. Поверь в его голос, сегодня никто не умрёт.
            Только глупая уверенность. Прецедент из Салической правды.
— Я верю тебе. — Потом тишина.
            Действительно, ни капли. Неоправданное обещание — сдержано. И, словно незаслуженная награда, — родство душ и отрадное счастье. Но поражает, насколько нежданно и откровенно общаются те, кто сумел разглядеть в лице визави собственные черты, и отражение.
            Её лоб посветлел. И я убедился, что даже тени могут сиять. Тона розовопёрстой зари, слитые с прохладным закатом. Я подсел ещё ближе, замирая, как бы прося разрешения, и аккуратно поднёс руку к щеке. Поначалу она отшатнулась, но затем быстро выпрямилась и обхватила кончики пальцев. Я почувствовал резкое дуновение. Сложенные в замок кисти — проваленный тест.
— Извини…
— Не останавливайся… Не запрещай себе.
— Конечно.
            Она слегка наклонилась, я тоже. Следующий миг должен был стать апогеем. Перси Шелли писал: «As in the soft and sweet eclipse, When soul meets soul on lovers' lips...», — но, с первым же соприкосновением, её губы окрасились ночью. В порыве ветра  разлетелась листва, и, будто мелкие кристаллики льда, — эссенция, пропущенная через кости и плоть, — она вознеслась над засыпающим парком. Психея цвета рубина.
            Прекрасно, жестоко. Когда художник нарабатывает материал, меняя перспективу, подстраивая любимые образы под символ и стиль; он не обязан знать, что вберёт в себя холст. Я повествую об идее, в метафизическом плане, — о том иррациональном давлении в процессе творения, что не подвластен прямолинейному эмпиризму.
            Затрагивая эрос порядка и неземной элегантности, люди — холсты. Чисты от природы. Сформировать отделённый образ — как нарисовать пейзаж, точно передав каждую деталь: от распухающих почек до игры света и тени на поверхности облаков. Люблю перьевые — словно изгибы души, рефлексия на частную экзистеницию, или близкую ей. Но если трава получается ровной, а кроны деревьев — впалыми и необъёмными?
            Не вина холста, что художник лишился порыва или не добрал опыта. И не вина индивида, что община воспитывает столь бездарно и слепо, под стать политическим профанациям и выкрикам мелких фанатиков, на самом деле, ограниченных в плане духовного. К слову о том, что светское государство не должно трать миллиарды на храмы, свечи и цветные деревяшки-кумиры с промасленными лицами.
            Пусть посланники божьи ступают к детским домам, проповедовать вечные догмы, надев брезентовые робы и подвязавшись жёсткими поясами. Критичность мышления — недопустимая роскошь в эпоху глобализации. Неловкость, сравнимая с трудностью выбора кисти, нужных красок, тонов, и композиции в целом. Summa cum pietate, вопреки основным законам логики и философии, я бы назвал объективным Того, кто смог бы непредвзято отнестись к императиву нравственности Канта, опираясь не на этику, а исключительно на эстетику, с её, на мой взгляд, идеальным целеполаганием.
            Возможно, я субъективен. Возможно, я ничто.
            Незримая рука, способная создать шедевр и задать направление мысли. Бумага желает иссохнуть, но ничего не может сделать для этого. Спектакль солипсизма. Рационально оценивая долю искусства в нём, — обычный кусок отчаянья, частица материи, выделенная тюрьмой сознания из родного ей небытия. Роль-то проста: самобичевание узников. Страх, страсть! И то благодаря накоплению излишек (своеобразное условие хроноса).
            Очень хочется ненавидеть окружающих, поверить, что есть ад, и цепочка исступлённых мук, что описывал Данте, смогут заглушить голоса и остановить боль. Безвременно: что ж, человеку свойственно строить планы, выверять, надеяться, не замечая несбыточность и убожество подлунного царства, а цели — всего лишь мечты. Они ещё вспыхнут перед окончательной мерой забвения. И худший кошмар покажется идиллией.
            Первая линия — будто разрез, пустота, уже потерявшая оттиск. Прошлый опыт гордится вновь обретённым изяществом. Каких-то полчаса — и эскиз радует глаз. В аттракции, благодаря закону или привычке, прогресс не стоит на месте; и во множестве выражений творчества, — воля к жизни и тяга к безвременью, и между ними — небольшая протяжённость и краткая длительность, совсем быстротечно. Да только «бытие и ничто» — как новое впечатление от того, что раньше видел и слышал, что чувствовал неоднократно. Но забыл, разочаровался.
            Лёгкое смирение прощает ошибки и позволяет начать с чистого листа. Но это — прелюдия к отказу от небрежных порывов, чтобы приблизить отдохновенье. Момент, когда счастье должно оборваться на пике. Словно невероятно глубокое озеро, которое расширяется и, от усталости или со скуки, воплощается морем, океаном и излюбленной безысходностью. Бездна — внутри, и незначительное воодушевление, как трепет пророка и радость безумца, — мимолётный отклик слабости и самой способности созерцать.
            И что же реально: ты сам, рефлексия, или то, что она передаёт? Горящий зрачок, что позволяет соприкоснуться с чем-то далёким от рациональной принадлежности и интуиции. А внутренний рок — единственный распределитель спокойствия и метания, любви и ненависти, относительного и абсолютного.
            Доказано: не узнаешь человека, пока не заставишь его эго говорить тише, чем его ид. Но нега безмолвия — путь большинства. Мы рождаемся потерянными и одинокими, приобретая знания, называемся «личностями», в насмешку над коллективом, по безотлагательному требованию эпохи и скуки. И даже обретаем связи, ненужные, хрупкие, словно хрустальные шпили. Нет, им не дано, не только возвысится к звёздам, но и продержаться дольше царствия какого-нибудь маньяка или тирана.
            И узы, степенные, трагичные, — давят. И не вздохнуть. Однако, звенья подобны цепям. Дилемма в том, что те, кто избирает одиночество своим спутником, свидетелем прощанья с иллюзией, служат обществу, пытая себя. Наличие выбора не кажется мерилом естественных прав и, сверх того, карт-бланша? — Повсюду скупцы и меровинги, но всё в твоих руках.
            Великолепные картинные галереи, роскошные кварталы и широкие магистрали, — тысячи жертв, расставшихся со сладостным ощущением бесцельности и ненадёжности; тщетная попытка оправдать скопление мглы, изменив её тип. Художественная интерпретация тревоги и хаоса, subdore et sanguine, — самообман. И он не пугает лишь главного лжеца. Ахам брахмасми.
            Вот неотвратимые направления истины: Стикс, Лета, Ахерон, Кокитос, Флегетон — на самом деле, это единый поток, то, чего действительно заслуживает болезненная человеческая душа. Свист, медленный стук — дымящееся сердце тьмы. И та кроткая тень.
            На пороге вечности она просит нескольких слов, вперемешку со стоном. Едва заметно двигаются прозрачные губы, в пустых глазницах сияет печаль. Наверное, отсутствие требований, амбиций, желаний, — подобающий отдых для усталого разума. На пыльных складках холмов — заострённые колья. Утехи, надежды, мечты.
— Милая, почему ты молчишь?
— Разве тебя волнует что будет сказано?
— Нет. Всё равно.
— Видишь. Это дом.
— Но здесь тесно. Как в коробке.
— А ты дыши. Дыши глубже и познай всё, что есть во мне. Освободись и стань частью меня.

Гончаров А.С.
2019