Усадьба

                Памяти дорогой мамочки.
Усадьба на хуторе строилась споро, но бережно, с большой любовью. Батюшка сажал каждое деревце, каждый кустик сам, вбивал колышки, подвязывал, дети только поливали саженцы, таская воду малыми ведёрками. Но, готовя для саженцев ямки, закладывая в них подкормку, отец поручал держать прутики будущих плодоносов, где притоптать земельку, где подать бечёвку… Всё чтобы дети рядом были, слышали его пояснения, как правильно что делать. И матушка похоже всегда поступала – так их родители воспитывали. Никогда никто из взрослых не вскрикнул на ребёнка, но и не оставил без внимания его ошибку. Наказания были: не давали сладкого, не пускали гулять или задавали урочную работу за проступки, объясняя их суть. Зиночка очень старалась получить похвалу родительскую, ласку отца и матери, быть послушной старшим в семье. Мама её звала Последушком, потому что родила дочку четырнадцатыми родами, схоронив шестерых младенцев. Матушка была маленькой, но широкой в кости, морщинистой, но такой красивой! В горнице висела фотография родительской пары: папа сидел на стуле с высокой, резной спинкой, а мама в длинном платье стояла рядом, положив руку с обручальным кольцом на его плечо. Такая мода была. Красиво так, благородно! Зиночка сама мечтала о такой фотографии.
Усадьба расположилась на плоской вершине невысокого холма, раскинула приделы, словно крылья, была похожа на курицу-наседку, высиживающую цыплят. Забор из неотёсанных, толстых досок был невысок – не от людей, от скотины, и всё нутро было видно, как на ладони,  стоило взбежать на соседний высокий холм с острой вершиной, который дети называли горкой.
Пять братьев и три сестры были разными по обличью, мало похожими друг на друга, каждый особенный, но характеры сходились во многом: родители, люди глубоко верующие, направляли детей в русло Божьих заповедей. А ведь вера была запрещена! Опиумом для народа называлась, школой из детских умов вытравливалась. Какой там Бог сотворил человека? Обезьяна наш предок. Какой там нравственный закон в нас вложен? Инстинкты управляют людьми, как собаками Павлова! А подчинит эти инстинкты воля коммунистической партии! Её курсом надо идти, товарищи!
Но даже в детской Зиночкиной головке не было путаницы, потому что родители ей сказали: «Бог есть. Он всё видит и знает, ему и посылай, детка, молитвы свои. Богу молись, а школе не перечь, молчи». И как  родителям не верить, если не партия, а Бог помог построиться, дал батюшке силы и сезонную в зиму работу штукатура на стройке? Никто, никакой человек не подал помощи, так откуда же она пришла, если не от Господа? Да, младенчиков он к себе забирал, любимых сестричек и братиков. А разве не люди их жизни лишали? В родах матушке ничьей помощи не было, деток болезни заразные уносили в смерть, машина в село заехала незнамо откуда, убила Афонечку, а злой мальчишка Сонечку столкнул в речку, не откачали бедняжку… Но матушка, слезами умываясь, шептала с молитвами: «Ангельчики мои, пригрей вас Господь, приголубь!» И Зиночка видела вечером, как из-за облака смотрели ясные глазки звёзд и мигали, живые, весёлые…
Как же хорошо было в своей усадьбе! Весна покрыла буйным цветом вишни, сливы, груши и яблони! Все кустики в серёжках –  будут ягоды и на еденье, и на варенье! Особенно вишни любила Зиночка, и цветение их, и ягоды, созревшие дочерна. Весна-то быстро пролетела. Скоро-скоро влезет она на завязавшее плоды дерево и «наклюётся», как шутит батюшка, любимых ягодок.  Снова яблоки долежат почти до новых. А в огороде огурцы, помидоры – шпалерами, зелень всякая на грядах, тыквы, подсолнухи – всю зиму будут детки семечками баловаться… Две коровки в сарае мычат, дойки просят, лошадка-работница отдыхает от пахоты. Свинки похрюкивают, куры, утки, гуси на разные голоса разговоры ведут…  А тут – война.
Усадьба раскинулась на окраине села Будилово, что под Минском. Зиночка поздно пошла в школу, с девяти лет начала учёбу, потому что еле выжила после кори и получила осложнения на уши и глаза, но, матушкиными молитвами, поправилась. Училась старательно, хорошо, вот и  восьмой класс окончила, а тут школа объявила сбор подростков на рытьё окопов. Матушка ахнула, за грудь схватилась, на лавку присела. Головкой помотала, встала и, пошатываясь, пошла в кладовку. Принесла плетёную корзинку, не самую малую, положила в неё хлеба, сала, молока бутылочку,  в другую берёзового квасу налила, сахарку и сухариков сунула…
— Мамочка! Куда мне так много всего? Нас на четыре часа забирают, к сумеркам вернёмся.
— Ой, детка, не зарекайся! Не утянет тебя материнский гостинец. И кофточку бери. Жара жарой, а вдруг и переменится погода, дождик пойдёт…
Говорит матушка, приговаривает, слёзы прячет. Смотрит на свою дочечку: дробненькая, худенькая, куда там на свои семнадцать выглядеть! А красивая: золотистые волосы густые, тяжёлые, коса, в руку толщиной, до пояса, глаза большие, серо-зелёные, будто камешки яшмы, что на перстеньке позолоченном, от бабушки оставшимся. Даст ли ей Господь счастье, если время такое страшное? Вот, везут деток к железной дороге, а вернутся ли?  Сердце матери всё всегда наперёд чует.
Так и вышло. Роют дети окопы, пот утирают, а тут… «Боже! Милостивый буди мне грешной», – только и шепчет Зиночка, скорчившись в отрытом окопчике. А чёрные драконы с воем летают, гадят тяжёлыми бомбами, и рвут землю адские взрывы, и многих уже не разбудить.
Окопы рыли возле железной дороги. Улетела вражья стая, стали живые собираться кучкой, тут машина подъехала грузовая, вся народом в кузове набитая, и военный с пепельно-серым лицом прокричал:
— Обратно ходу нет! Там немцы! Будет товарняк, все загружайтесь и тикайте!
Тогда Зина узнала слово «эвакуация». В закрытом, без окон, душном вагоне в неизведанную даль ехала девочка, впервые оторванная от дома, от родительской усадьбы. Как пригодилась ей в пути материнская забота: скудно делимая на малые частицы еда, питьё, шерстяная кофточка в холодные ночи. Но всякому земному пути приходит конец. Всё, прибыли. Женщина в очках, худая, измученная, повела стайку ребят в школу, там их покормили кашей, напоили кипячёной водой и стали по одному, двум, отправлять в ближние деревни, а там распределяли по избам.
Зина вошла в низкую, тёмную, пахнущую печкой, хату и увидела в углу маленькую бумажную иконку. Она первым делом перекрестилась на образок, поклонилась хозяевам: немолодой тётушке и дедушке, сидящему на лавке.
— Проходи, деточка, не стесняйся. Хорошего ты, видно, воспитания. Как тебя кличут?
— Зина, – прошелестела гостья запёкшимися губами.
— Я – тётя Шура, это – отец мой, дедушка Егор. Так что, живи, детка.
А Зиночка уже сползала спиной по стенке – жар палил голову, а тело забил озноб. Сильная боль воткнулась ножом в правый бок, замутила сознание. Тётя Шура что-то спрашивала, не разобрать сквозь муть в мозгу. Видно, поняла женщина, отчего рука девочки к боку прижата, подняла край кофтёнки и ужаснулась: огромное красное пятно на коже вздулось белоглазым, двурогим фурункулом. Вот они – ночи на голом полу вагона. Прохладно в хате, уральское лето ещё не разгорелось. Затопила хозяйка печь, тряпицу со сдором – нутряным свиным салом – на заячьей шкурке намазанным, приложила, замотала вокруг талии шалью, да с дедом кое-как затянули Зину на печь.
Жар и мука боли терзали, лишали сна, вгоняли в забытьё. И тогда Зина летела по просторному небу, опускалась сперва на их Будиловскую горку, глядела с неё на родную усадьбу, а потом, одним рывком перелетала на свой двор. Ходила по саду, срывала и ела вишни, а сама всё искала матушку. Отец, понятно, в поле колхозном,  а мама… Где же она? И виделась странная картина, будто подпрыгивает Зина высоко-высоко и в дальней дали видит матушку. Сидит та над ямой вблизи рельс, где окопы нарыты и смотрит вниз, и слезами заливается. А Зина ей с неба машет-машет!..
Поправилась Зинаида, тут её старшая сестра нашла, была в эвакуации, работала медсестрой в госпитале на станции Кольцово под Свердловском. Сложная история получилась: старший брат Иван, подполковник, переписывался с ней, узнал из маминого письма, что Зиночка пропала, навёл какие-то справки, и нашлась маленькая, как её дети в семье звали.  Аня сестрёнку к себе забрала, на поварские курсы устроила, потом в заводской столовой Зина работала, а скоро и замуж вышла за парня, которого по ранению и контузии отправили в тыл работать директором лесопилки. Любовь пришла, не спросила, время ли ей, место ли? Пришла и осталась навсегда. Тут, в начале сорок пятого года, только что девятнадцать Зине исполнилось, дочка у неё родилась. И всё мечтала Зинаида привезти мужа и малышку в родительскую усадьбу, потому что память о ней кормила в голод, поила в жажду, согревала в холод и приносила нежную прохладу в жару. А всех этих испытаний в эвакуации, на чужой стороне, пришлось хлебнуть с лихвою. Но вера в Бога, сила молитвы и чистая, горячая любовь спасли, видно, привели к счастливому дню победы.
При первой же встрече с родными Зиночка узнала, что мама, и вправду, ходила на станцию, к детским окопам, увидела в яме убитую девушку, сначала вся зашлась страхом,  что это её родной Последушек, потом разглядела – нет, чужая. «А где моя? А вдруг тоже!..» На другой день принесла лопатку и кирпичик, на котором дома оконной краской написала «Чия та девачка». Закопала ямку, кирпич в головах положила. Знала Зина, что бывают чудеса, провидения различные, всю жизнь помнила, что в беспамятстве истинное событие увидела. А ещё… Перед самой победой, на чужой земле погиб старший брат, полковник Иван. Боль была невыносимая, матушка почернела, получив похоронку. А… не её ли молитвами? Все другие дети остались живы, хоть и принесли братики с собой рубцы от тяжёлых ран, но девятого мая сорок шестого года собрались они в родном гнезде, в отцовской усадьбе за бедным послевоенным столом. Ещё не созрели фрукты в саду, не поспели овощи на огороде, не завелась скотинка – всё война подъела. Но такого радостного праздника ещё не знала семья, не видела родная усадьба.