Александр Македонский. Погибший замысел. Глава 68

      Глава 68

      Летели чёрные часы, складываясь в чёрные дни. Стенания и вопли царя, его завывания и плач неслись и разливались по всей Ойкумене. Он не мог расстаться с Гефестионом, но руки самого могущественного человека в мире оказались бессильны перед перстом провидения, поразившим хилиарха. Александр потерял живого — теперь он цеплялся за мёртвого. Сын Зевса, в которого он больше не верил, то кидался на хладное тело и осыпал его поцелуями, то ложился рядом с ним.

      — Тебе не будет холодно, я тебя согрею, а потом ты встанешь и мы поедем с тобой в Македонию. В Пеллу, в Миезу, к родителям, к Марии, к яблоням в цвету. Зима пройдёт, настанет весна — ты увидишь её цвет. Но уедем мы к зиме, сначала будет она. Морозы, ветер… Ты помнишь Аристарха и моё бешенство? Ревность к нему… и ты, ты рядом со мной. Ведь там мы наконец соединились после твоей болезни, и здесь будет то же самое, — шептал Александр пересохшими искусанными губами и уходил в глубину воспоминаний. Первые робкие поцелуи, дрожащий огонёк ночного светильника, руки, искупающие свою неумелость искренностью порыва, неискушённые страстные сердца, тела, тонущие в объятиях и ловящие жаркое дыхание первого чувства…

      Иногда, совершенно обессилев, царь на четверть часа замирал у ложа с бездыханным телом, впадал в беспамятство — тогда в спальню проскальзывал прислужник, с превеликими предосторожностями, бесшумно ставил на стол поднос с чашей воды и лёгкой закуской и так же тихо удалялся. Через пару-тройку часов раба посылали повторно, он входил, смотрел на чашу, воды в которой нисколько не убавилось, забирал поднос с нетронутым кушаньем, ставил вместо него другой и, выйдя из опочивальни, в ответ на вопросительные взгляды приближённых лишь отрицательно качал головой. Заботы были тщетны, царь не обращал на еду ни малейшего внимания.

      Полководцы хмуро взирали друг на друга, обеспокоенные и состоянием царя, и судьбой империи. Александр уже потерял блестящую армию Филиппа, Индию и Македонию, а умерший Гефестион в полном соответствии со своими пристрастиями крушил всё остальное вернее, чем это сделали бы орды бунтующих повстанцев. Огромная страна разваливалась на части, воли царя более не было над ней, он жил вне связи с чем-либо извне, да и не жил, а мучился. Бездны мрака, отчаяния и безысходности разверзались перед ним, его хлестали бичи, исполосовавшие Филоту, в него вонзались мечи, поразившие Пармениона, в него летело копьё, пробившее грудь Клита, его резали ножи, изуродовавшие Каллисфена. И Александр понимал, что всё это заслуженно, что ничего иного он и не может ждать от жизни — только кары за содеянное, только унесённой в небытие самой драгоценной для него жизни. И он снова захлёбывался в рыданиях, содрогался и стонал.

      Три дня Александр не выходил из спальни — положение становилось критическим.

      — Это невозможно, более терпеть нельзя: тело скоро начнёт разлагаться, — обеспокоенным голосом предупредил соратников Птолемей.

      — Александра надо вывести, — согласился Леоннат. — Как угодно, пусть даже силой. Ну, кто решится?

      Неарх оглядел присутствующих.

      — Селевк, пойдём. Берём под руки и тащим, несмотря на сопротивление. Пердикка, позови Филиппа. Надо напоить Александра и дать ему принять сонный порошок — лошадиную дозу, чтобы он забылся сном.

      — Не хотел бы я на его месте пробуждаться после, — отозвался Селевк. — Ладно, пошли…

      Неарх встал, подошёл к дверям опочивальни, посмотрел в глаза приблизившемуся Селевку, как бы призывая его собраться, и распахнул дверь.

      Представшее очам критянина и Селевка было страшно. Существо, бдившее у ложа с бездыханным телом, не походило ни на бога, ни на царя, да и от человека в нём оставалось мало. Забитый, маленький, страшно исхудавший и абсолютно несчастный, по внешнему виду Александр мог сравниться разве что с самыми жалкими смердами в полудиких селеньях, но более всего в его облике кричало отчаяние. Страдальца била крупная нервная дрожь, изодранная одежда повисла лохмотьями, пряди волос, некогда прекрасных, а теперь тусклых и безжизненных, свалялись и слиплись. Безумный взгляд красных очей, не отрывающийся от трупа, воспалённые веки с огромными синяками, исцарапанное лицо с текущими по щекам слезами, что-то шепчущие искусанные кровоточащие губы, грудь и руки, покрытые ссадинами от постоянного заламывания, бросков на тело умершего и покаянного битья, довершали печальное зрелище.

      «О боги!» — только и подумал Неарх, сделал знак Селевку и двинулся к Александру. Царя подхватили под руки с двух сторон. Очевидно было намерение вывести его — Александр стал вырываться — ожесточённо, зло, изо всех сил: его хотели разлучить с любимым! Мойры забрали его жизнь, люди стремятся отлучить от тела — что же несчастному останется от Гефестиона?

      Но в жестоком захвате Александр бился недолго: настолько он был истощён своим трёхсуточным почётным караулом, настолько раздавлен бедой.

      Из опочивальни Неарх и Селевк его почти что выволокли — и усадили на ложе в соседней комнате.

      Леоннат, Птолемей и Пердикка переглянулись между собой. «Не жилец, — подумал каждый, — и, значит, совсем скоро мы схлестнёмся в борьбе за наследство».

      Неарх, конечно, уловил взгляды и угадал мысли. Начисто лишённый честолюбия, он бросил бы проклятия алчным полководцам, но его первой заботой было попытаться хоть как-то изменить состояние царя к лучшему. Адмирал подсел к царю и обнял его за плечи.

      Александр с трудом разлепил губы:

      — К нему…

      — Александр, не надо туда. Сейчас его заберут… бальзамировщики. — Критянин крепче сжал плечи царя, начавшие содрогаться сильнее. — Они сохранят для тебя его тело.

      — Кинжал, — прохрипел царь и схватился за рукоять оружия, висевшего на поясе у Неарха.

      Флотоводец стал отцеплять пальцы Александра:

      — Послушай. Он хотел, чтобы ты жил и царствовал дальше.

      — Какая разница, когда… Нет, лучше скорее. Я хочу к нему. Он ждёт, а я устал. Он тоже Александр — значит, я тоже Гефестион. Я должен умереть. Ахилл отправился вслед за Патроклом.

      — Умрёшь, умрёшь, успокойся, — увещевал Неарх безутешного. — Но… если твоё сердце бьётся, если мойры пока не забирают тебя, твой путь не завершён. Ты должен похоронить его, должен увековечить его память.

      — Память… — прошептал Александр.

      — Да. В твою честь воздвигли храмы — оставь на земле храм и ему. — Неарх освободил рукоять кинжала от пальцев царя, вынул клинок из ножен, отбросил его в сторону и не глядя протянул руку, в которую Селевк вложил чашу с водой. — Выпей, Ахилл, выпей. Гефестион сказал бы тебе то же самое.

      Александр всхлипнул и снова зашёлся в рыданиях.

      — Не могу. Сил нет, болит всё. Тоска, тоска, смертный вой…

      — Нет сил — набери, стань сильным. Ты же бог. Ты должен. Давай. Чуть-чуть. — Критянин поднёс к губам царя чашу, золото стукнуло о зубы, кое-как Александр сделал несколько глотков. — Вот так. Уже лучше. — Неарх отставил чашу в сторону, взял смоченный в холодной воде платок и обтёр царю лоб и щёки. — А теперь бульон. Тоже чуть-чуть. Тебе надо отдохнуть. Филипп приготовил порошок…

      — Яд?

      — Нет. Всего лишь сон, но спасительный, целебный. Ты выспишься, встанешь окрепшим и сделаешь то, что должен сделать по отношению к его памяти.

      Неарх заставил Александра выпить немного бульона, проглотить порошок и лечь, а потом долго смотрел на быстро обмякшего царя. Критянин и сам был измучен и исстрадался, он сам хотел расстаться с этой несносной жизнью, но Гефестион завещал жить и ему — жить и писать для будущих поколений мемуары об открытии морских путей в дальние страны. А, кроме того, Неарху было чисто по-человечески жаль Александра, флотоводец уже видел оскаленные морды, сцепившиеся друг с другом над смертным одром сына Зевса. От них можно было ожидать чего угодно, в том числе и поднесённой отравы.

      Дни Александра были сочтены — потерей любимого, собственной жизнью, истощением, здоровьем, историей, провидением, неизбежностью расплаты.

      — Филипп, сколько часов он будет спать?

      — Надеюсь, не меньше восьми.

      — Он не жилец, — задумчиво протянул Пердикка.

      — Я вижу, многих это устраивает.

      — Да ладно тебе, Неарх, ты же не можешь закрывать глаза на очевидное. Лучше скажи, как думаешь: можно ли сохранить империю в целости?

      — Не знаю. У Александра есть один сын и ещё кто-то появится примерно через полгода. Или семь месяцев, не знаю точно.

      — Геракл наполовину перс и к тому же незаконный, ребёнка от бактрийки тоже никто не захочет признать, — возразил Пердикка.

      — Тем не менее в Геракле половина крови Александра. Сам Александр тоже был только наполовину македонянином, это не помешало ему стать царём.

      — Но Антипатр первый скажет, что дети Александра не имеют права на тиару, потому что в них только четверть македонской крови. И народ его поддержит: почему над ним должен стоять тот, в ком так мало собственно македонского? — поддержал Пердикку Селевк.

      — В любом случае сначала должен быть назначен регент, — Леоннат нашёл относительно мирный путь.

      — Увольте меня от этих раскладов. Мне достаточно Киликии и дома с видом на море — это всё у меня уже есть. — И Неарх растянулся на кушетке.

      — Ты что, здесь собираешься спать? — спросил его Леоннат.

      — Да. Не хочу, чтобы Александр проснулся в одиночестве, теперь просыпаться для него — самое страшное дело. За последние дни мне удалось немного вздремнуть — я проснусь раньше его и попытаюсь утишить его печаль.

      Птолемей с сомнением хмыкнул:

      — Ну, желаю удачи…


      Александр действительно очнулся позже Неарха, флотоводец уже дежурил и ожидал пробуждения царя, усевшись на его ложе. Проснувшись, царь поначалу ничего не соображал, он начал беспомощно озираться вокруг и, как только взгляд его упал на дверь в спальню, вспомнил всё. Черты его сразу исказил ужас.

      — Значит, это не сон… Это не сон… О боги… Его нет… его нет на всём белом свете! Зачем, зачем я проснулся! Как мне больно! — И Александр забился в истерике.

      «Бедный Гефа! Как же он с ним возился двадцать лет!» — подумал Неарх.

      — Послушай…

      — Нет, ты не понимаешь, — прорывалось сквозь рыдания. — Ты не понимаешь, как это тяжело. Просыпаешься — и всё обрушивается на тебя заново. Я ведь надеялся, что это страшный сон!

      — Когда ты надеялся?

      — Во сне.

      — Ты это сознавал?

      Александр взглянул на Неарха — снова беспомощно и растерянно:

      — Я не знаю. Но во сне этого не было.

      — Значит, даже здесь, на земле, у тебя найдётся уголок, где смерти Гефестиона не будет, — это сон, и, чтобы его заработать, все часы бодрствования ты посвятишь усопшему.

      — Но как это горько, как же горько, Неарх! Болит всё, я не могу… Я знал, что умру скоро, век мой уже измерен. Я хотел передать ему империю…

      — Он бы не выжил без тебя.

      — А я без него. Всё было напрасно, всё было напрасно! Я носился по этой мерзкой Ойкумене — что я получил? Только смерть. Ведь он меня предупреждал, он всё время уговаривал меня образумиться, а я не слушал, я исковеркал ему жизнь, я убил его — мне нет прощения!

      — Вы всё же были вместе и были счастливы.

      — Какое счастье!.. Я — да, я думал, что меня толкает вперёд божественная сила, а он смотрел на мои преступления и понимал, скольким мне придётся за них заплатить. И вот время расплаты пришло. Филота не наврал. Бедный Гефа, бедный Гефа! Он так мучился все эти двенадцать лет со мной… Куда я нёсся, куда, зачем, когда всё осыплется и станет прахом? Все эти годы мы могли бы быть так счастливы вместе…

      — Всё было предрешено, Александр, особенно после смерти Дария. У тебя не оставалось иного выхода, а у Гефестиона — иной судьбы.

      — Ты думал об этом, да? Ты тоже это предвидел?

      — Конечно. Ты же прекрасно знаешь, что я всегда был неравнодушен к нему… и более…

      — Да. Я помню всё. И свою ревность тоже… А знаешь… — Александр уцепился слабыми руками за плечо Неарха, да так и повис на нём. — Я всегда старался стать лучше — для него. Он был выше — я тянулся за ним, он был красивее — я понимал, что красивее, чем я, что не могу его превзойти, а мне так нужно было дать ему как можно больше, как можно ближе к тому, что он сам давал мне: всю красоту, которую он нёс, всё чувство. Потому что… чтобы было справедливо, в любви каждый получает столько же, сколько даёт взамен… И я… всё время старался… Эти умащения, благовония, волосы, одеяния, драгоценности… Литературные, философские опыты, науки, медицина… И ещё я думал: «Как хорошо, что я царь, моя власть увеличит моё значение, я стану для него чем-то бо;льшим, более важным, сравняюсь…» А теперь — всё, всё порушено. Ни любви, ни жизни, ни цели…

      — Мы же договорились… ещё вчера, что ты увековечишь его память. И вашу любовь никто не убьёт. Твоя осталась при тебе, его — при нём, просто сейчас она далеко от тебя, но рано или поздно вы встретитесь. Мы все здесь временно, Александр, и, в конце концов, это не так уж плохо. Настаёт время — и мы расстаёмся со всеми набранными здесь горестями и потерями, болезнями и несчастьями.

      — Но сколько? Сколько терпеть, когда мне час в век! — снова зарыдал Александр.

      — Не обманывайся. Время пройдёт быстро. Будет сон, будут дела — в его честь. Траур, храмы, почитание… расскажи о нём людям.

      — Да-да. Да, ты прав. Траур, храмы, почитание, но прежде всего… Дай, дай мне кинжал, не бойся, не для сердца. — Александр схватил протянутый ему Неархом кинжал и обрезал свои волосы. — Вот так начинается траур. Хорошо, правда? И причёсывать легче. — Царь вымученно улыбнулся. — Не для кого теперь мне красу наводить…

      — Он смотрит на тебя сверху.

      — Да, но… я уже не тот… Ни красоты, ни молодости, ни здоровья — только траур по ушедшему, только тоска, от которой выть хочется.

      — Александр! — Неарх посмотрел на царя, стараясь быть убедительным. — Заполни свой досуг!

      — Да! Не волнуйся, Гефа… — Александр осёкся и страшно побледнел: он продолжал жить с Гефестионом в своём сознании, имя любимого вырвалось у него, как тысячи раз он говорил его, выкрикивал, выстанывал ранее. — Неарх… Я всё исполню, ему; надо воздвигать храмы, а не этой ораве, которую люди напридумывали в своих глупых головах. — В первый раз за последние дни взгляд царя загорелся. — Я снесу все эти мерзкие капища, особенно персидские. Это персидские божки, это персидские маги, это их ворожба убила Гефу! Они мне за это заплатят! А Гефестион станет богом — и не четой этим истуканам!

      Александр боялся — более, чем смертельно, потому что разрешение сомнения, поселившегося в его голове в страшные часы бдения у тела Гефестиона, значило для него всё, было важнее жизни и смерти. Вдруг царей и простых смертных после смерти разводят в разные стороны? Что, если другое жилище полагается сыну бога? Вдруг их пути не пересекутся, когда по свершённому и той славе, которую покрыл себя Александр, ему отведут далёкую от пребывания Гефестиона обитель или, наоборот, нагруженному столькими убийствами невинных, Александру предстоит мучиться, а Гефестион, пусть и лишавший жизни людей, но лишь в бою, заслужил лучшего продолжения жизни — Александра же, когда он умрёт, определят в совершенно другое место? Если их поселят на разных небесах, на разных звёздах? Разными сущностями?

      Это надо было выяснить — и, чем скорее, тем лучше. Первым распоряжением Александра после смерти Гефестиона стало отправление феоров в Египет. Священные гонцы должны были добраться до оракула в Сиве и узнать у него, как должно Александру почитать Гефестиона. Александр разуверился в богах вообще: что было ему в них — тех, которых он никогда не видел воочию, о которых только рассказывали? Он сам забрался дальше Геракла, он пересекал горы выше Олимпа. Греция оказалась на задворках империи, завоёванной им на свою беду, — так что же эти эллины поселили своих богов на такую низкую горку? Александр был уверен в том, что, если он взойдёт на Олимп, никого на вершине не обнаружит, а сам он, царь и бог, будет там пребывать, — вот пусть и решают, кто бог на самом деле!

      Бесспорно, Александр был манипулятором идей, и пифий, и богов.


      О золотое время, когда люди были дерзки, когда неугодных богов свергали с пьедесталов, когда избранные вступали в битву с высшими, выигрывали её и сами становились богами!..

      Конечно, храмы разорялись и до царя Азии, но Александр первым рарушил храм в наказание неугодному богу. Это было святилище Асклепия, и его постигла печальная участь — за то, что бог врачевания не смог вылечить Гефестиона.

      После пришёл черёд персидских идолов. Экбатаны считались священным городом: по преданию, именно здесь был похоронен основатель зороастризма, основной религии персов, Заратуштра. Александр велел снести памятник пророку и разрушить его храм, он запретил отправление религиозных ритуалов, казнил жрецов и сжёг «Авесту».

      Жрецы, кормящиеся на вознесении фикции в небеса, возненавидели царя, но Александру уже были знакомы и ополчившиеся на него за сожжение дворцового ансамбля в Персеполе маги, и индийские брахманы. И те, и другие, и третьи оберегали свою праздность и своё пузо — Александру не было дела до мелкой сволочи. Самое страшное в его жизни уже свершилось — и за это должны были заплатить та земля, на которой это произошло, и вера, которая на этой земле пестовалась.

      Александр стал богом — и вершил свой произвол. С горькой усмешкой вспоминал он теперь, как несколько месяцев назад восстанавливал могилу Кира и публично каялся за сожжение дворцов в Персеполе, как искренне на протяжении многих лет пытался быть терпимым ко всякой вере — теперь он считал мерзостью каждую.

      Александр стал богом — и он делал со ставшей ему ненавистной империей что хотел, что считал нужным, правильным, праведным. Он одел огромную страну в траур. В ещё оставшихся стоять храмах (ведь, к примеру, Нин и Бел, святилище коих восстанавливалось в Вавилоне, хотя царь и не знал, какими темпами, не запятнали себя персидским происхождением, не имели никакого отношения к зороастризму и могли не опасаться запрета на веру в них) — в оставшихся стоять храмах были потушены священные огни, горевшие десятилетиями; смолкла музыка, перестали звучать песни и даваться представления; подобно волосам Александра, были обрезаны гривы мулов и лошадей; крепостные стены были выкрашены в чёрный цвет, а их зубцы — снесены. Экбатаны, к которым царь проникся особенно жгучей ненавистью, и окрестности пострадали больше остальных: в северной столице и по всей округе Александр повелел разрушить крепостные стены и срыть укрепления.

      Сын Зевса невзвидел всё то, что завоёвывал десять лет, на что положил жизнь: его владения отняли у него Гефестиона. Элитная конница, гиппархия Гефестиона была передана Пердикке, но продолжала носить священное имя и флаг Гефестиона; должность Великого визиря была упразднена. В светлую память об умершем друге назывались города и земли, два храма должны были быть возведены в честь усопшего: в Вавилоне и в Александрии Египетской — в той самой стране, где наречённый фараоном и провозглашённый сыном Зевса царь был счастлив со своим любимым — несколько кратких недель, светлые воспоминания о которых Александру оставалось уже так недолго поливать слезами…

      История уникальной империи подходила к концу. Это была удивительная империя — рождённая любовью, расцветавшая, пока эта любовь в ней творилась, и погибнувшая, когда любовь покинула её и устремилась в небеса…

      Постаревший царь отдавал приказания и возвращался в просторный зал, куда никто не смел входить без особого на то величайшего позволения: это был собственный храм Александра, место временного упокоения Гефестиона. На невысоком пьедестале царя встречал любимый. Раскинувшиеся тёмно-каштановые локоны, закрытые глаза, переставшее биться сердце под драгоценным облачением. Ахилл садился рядом возле своего Патрокла и часами вёл задушевные разговоры.

      — Мне было так горько, что я не присутствовал при том мгновении, когда… Но я знаю, ты не хотел этого: определённо, мы двое мучились бы ещё сильнее. Ты так решил, ты подарил мне несколько спокойных часов, сказав, что тебе уже лучше. Ой, извини, может быть, я сейчас нечаянно соврал, потому что, сидя на стадионе, весь извёлся… В любом случае я принимаю твой выбор. Возможно, так твоей душе легче было отлететь на небо. Интересно, где ты сейчас, что там у тебя… Наверное, уже и Филоту увидал, и Пармениона… Извинись за меня, пусть отдубасят меня как следует, когда я с вами встречусь. Всё это был мой дикий страх: не дайте боги кто-нибудь мне помешает. Если бы знать, что всё разрушится так рано… И перед Клитом, передай ему мой поцелуй… сыновний, он же для меня как отец был… Племянники его уже там, и братья Филоты, и Каллисфен, у него тоже прощения попроси за меня. Ну не мог я… не мог, чтобы меня принижали, — вот за это меня и прибили теперь твоей смертью. Ты, ты сам простишь меня за всё? Я так виноват перед тобой… Ещё с Павсания… Теперь ты с ним не ссоришься? Передай ему привет… Я узна;ю, ты ведь остался со мной, да? Ты приснишься мне сегодня и всё расскажешь. А я ещё приду. Обязательно.

      Александр уходил, бросался в постель и ждал Гефестиона и забвения от мук. Забвение приходило — до пробуждения, но Гефестион не снился — и на следующий день царь снова бежал к любимому:

      — Ты почему сегодня мне не приснился, любимый? Я знаю, ты не хочешь, чтобы я во сне тебя видел, а потом горше, чем обычно, рыдал, когда проснусь и пойму, что это был сон и он прошёл. Но ты мне снись, снись. Я уверен, ты меня слышишь, твой дух незримо присутствует здесь. Если бы я немного потише выл в первый день, тогда, когда… прибежал к тебе, ты бы наверняка дал мне знать о себе, о том, что продолжаешь жить. Какой-нибудь звук, тихий шорох, стук, просто ощущение присутствия… Но, всё равно, даже без этого я верю… Ты всегда со мной. Я придумал, я унесу сейчас частичку тебя и теперь мы ни на миг не будем разлучаться.

      Александр сре;зал прядь волос Гефестиона, унёс к себе и часами напролёт обливал слезами драгоценный локон. Сначала он хотел положить его себе в ларчик, но вскоре отказался от этого: ведь так он не сможет хранить его под подушкой. Царь приказал сделать для завитка специальный футляр, положил в него реликвию и не расставался с ней ни на миг. Он раскрывал футляр и смотрел на волосы, когда писал, осторожно касался пальцем, перебирая, ночью клал под подушку — ему казалось, что теперь, с частицей любимого, стало теплее и легче.

      И на следующий день страдалец снова бежал к другу.

      — Вот, теперь мне так хорошо, ты всегда со мной. Я сегодня даже спал с тобой. А ты как, не скучаешь? Смотри, что я ещё придумал, видишь? Я сласти принёс, твои любимые. Мы вместе будем ужинать, хорошо? — И Александр клал блюдо рядом с покойным. — Ты ешь, а я буду рассказывать. Я послал феоров в Египет, в Сиву, чтобы они спросили оракула, как мне тебя следует почитать. Но это всё для официоза, а для меня ты всегда останешься богом, ты мой единственный бог, мы встретимся, обязательно встретимся, потому что иначе просто не может быть. Я повелел возвести в твою честь два храма: один в Вавилоне… ну почему я не остался с тобой в нём? Всё уже было у нас в руках, так нет — меня понесло далее… А второй храм будет стоять в Александрии, в Египте. Мы так были счастливы там. Помнишь? Как же я виноват перед тобой… Это будет восхитительнейший и великолепнейший храм, с пышными богослужениями… Гефестиону служениями… Я написал Клеомену. Первым, что увидит каждый матрос на каждом корабле, плывущем в Александрию, будет твой храм, он будет возвышаться над волнами, словно выступать из воды, как Афродита. Помнишь, как мы примирили их двух, Уранию и Пандемос? — И печальная улыбка, дань былому блаженству, тронула губы Александра. — Динократ уже расчерчивает проект, я принесу тебе, когда он закончит. Ты, конечно, теперь можешь парить незримо — и по этому дворцу, но я всё-таки принесу чертёж сюда, посмотрим вместе. Ты ешь, Гефа, ешь, это твоё любимое… — И Александр снова залился слезами. — Я пойду сейчас, посмотрю, что ещё Динократ насочинял. Тебе не скучно будет, нет? Я обязательно ещё приду.

      Царь уходил к архитекторам, работа, пусть пока только на пергаментах, у них кипела. Кроме двух храмов, Гефестиону должно было сложить погребальный костёр, подобного которому Ойкумена ещё не видела; на играх в его память должны были состязаться три тысячи человек; великолепный катафалк должен был доставить его тело в Вавилон; в центре Экбатан, наполовину разрушенных Александром, царь намерен был установить статуи двух львов — в память о любви и двух сердцах, могущих биться только рядом друг с другом, — скульпторы, декораторы, художники тоже были вовлечены в процесс. Курьеры неслись в Вавилон с высочайшим повелением, а Александр вновь спешил к своему любимому:

      — Ну вот, тебя запомнят на века… Я заберу тебя из этого гнусного города, как я раскаиваюсь теперь в том, что решил его посетить! Если бы я только знал!.. Я сам поведу лошадей с твоим… с тобой. — Александр склонился над драгоценным телом и поцеловал руку Гефестиона. — Здесь останутся только львы — два льва, их статуи будут символизировать нашу любовь, я уже отдал распоряжения… Как переполошились все эти жрецы, жировавшие на лжи о своём «пророке»! Они уже начали кропать записочки о том, что я воплощение злого духа Гузастага, по их брехне он возродится в образе льва — таким образом, я совершаю кощунство. Они окрестили свои побасёнки «Книгой Арда Вирафа». О Гефа, как же ты был прав! — здесь даже имена отвратительны… Но Там у нас с тобой всё будет, всё, что нам мило: и Пелла, и Миеза… Я обещаю тебе.

      Продолжение выложено.