Одинокий пловец

Андрей ТАРАСОВ

ОДИНОКИЙ ПЛОВЕЦ
Рассказ

Мне это как серпом по сердцу.
Круглая пятнисто-желтая луна над заливом. Прибой бьется, чавкая, о мокрые доски причала. Что-то за окном скрипело и поскрипывало. А я все не засыпаю, прокручиваясь с боку на бок.

Там, на рейде, стоял «Староуткинск». Не пришелец из другого мира, а такой же, как все лесовозы к концу навигации: с подтеками ржавчины, вмятинами прибортовок, заплатами, шрамами. Не белоснежный океанский лайнер.
Что же сердце заныло? Видел я их – перевидел, и в Таллинском порту, и во Владивостоке, и в Корсакове. А вот капитана такого не видел. Или, может, когда-то давно, но отвык.

Он был как никто выбрит. Но не то, что гладко выскоблен – отполирован, как идеальная поверхность импортной финской мебели. Я лично от бритья иду, во-первых, красными пятнами растертой кожи, которые не сходят сутками. Во-вторых, как ни стараюсь, оставляю под носом или на скуле щетинный островок. В-третьих, ухитряюсь резаться всеми видами лезвенных, электрических и механических бритв. Вот и хожу – шея раздраженно пятнистая, по всей роже налепки бумажек слюной, отовсюду выглядывают клочки щетины. Попросту говоря, я не бреюсь по возможности дольше. Эта возможность есть, когда на рейде стоят только наши суда. Стоит появиться хоть одному заплеванному малайцу, праздник мой кончается, начинается мука.
Потому всегда завидую гладко выбритым людям. Их умелости и искусству «полировки лица». Но такого ухоженного с туго натянутой упругой ровной кожей еще не встречал. Или, может, когда-то на берегу, но отвык.

Во всем веяло идеальностью. Идеально выдержанный горьковатый одеколон, без примеси табачной или портвейновой пошлости. Ослепительный блеск воротничка и манжетных кружков из-под капитанского кителя, с золотыми дельфинами запонок. Дело в том, что даже самому чистоплотному и самоследящему мужчине даже в домашних условиях трудно избежать соблазна надеть и на второй день вчерашнюю еще свежайшую сорочку, на которой только наметились неуловимые тени в местах, недоступных постороннему глазу. Не секрет, что остальные капитаны оказывали посетителям вроде меня традиционное флотское гостеприимство попросту в спортивненьком трико, тапках на босу ногу и полулежа на типовом капитанском полудиване.

Кэп «Староуткинска» отмел эти соблазны. Не говорю о твердой хрустящей складке на черных капитанских брюках. О строгом симметричном узле галстука со строгим металлоотливом. О выдержке смотреть в глаза и говорить спокойно выверенными, окончательно твердыми формулировками, без запальчивого брызганья слюной при произношении свистящих и шипящих. Даже после самого плотного ланча на лице не проступала испарина, в уголках глаз не скапливалась белизна эмульсии.
Нет смысла добавлять, что из ушных и носовых отверстий не перло ни волоска, на плечах и спине кителя не серело ни единой перхотинки, пробор лезвием резал брюнетную стрижку артиста немого кино.

Безупречность подавляла, как выстрел в упор. Особенно своим политэсом. То есть, без малейшего оттенка снисходительного недоумения, упаси бог жалости или пренебрежения. Наоборот, с подчеркнутым равенством. Будто и я был не в ватнике и резиновых сапогах, а в отутюженных брюках и такой же крахмальной сорочке. Так же лосьонно выбрит и отмыт душем от вчерашнего пота. И вообще носки внутри сапог у меня не дырявые. Будто и я перед ним, нога за ногу, элегантно стряхивая пепел «Кента» в ракушечную капитанскую пепельницу, плачу той же монетой учтивости: «Не откажите в любезности подсказать…», «Прошу засвидетельствовать…», «Не сочтите за дерзость…»

Насколько свободней и легче было бы родное боцманско-старпомовское: «Ну, ты даешь, друг-бычок! Думают твои мордовороты кончать навалку или опять завалились вповалку? Так проколупаются с третьим трюмом до самого Нового года, и не убежим до конца навигалки… Хочешь нас в ледовое поле затиснуть? Тебе за такой расклад не то, что виски – стакан мазута не положен…» Тогда и я бы отвечал смело, упирая на заклин вашей же лебедки, перекос трюмных люков и прочую такелажную галиматью.
В данной же позиции я только краснел и мучился от его вежливости, отделываясь якобы понимающим мычанием. Ко всему у меня сломалась зубная щетка и кончилась паста, завмаг уплыл на базу и загулял на неделю, и я пока чистил зубы пальцем с морской водой, считая, что они от этого желтеют, хотя давно уже почернели от многого другого.

Дело не в том, что… а в том… Кто кончал Невельскую мореходку, поймет. Очное видение и отражение ее двух выпускников. Один из которых старался стереть из памяти, как сам примерял первую щеголеватую мичманку, как верил, что впереди маячит штурманский, а там и капитанский диплом. Синее море, белый пароход. Даже когда «не пошло». Верней, пошел на дно вверенный мне катер из-за обрубка мачты, пропущенной в «Извещениях мореплавателям». Да и не мог попасть в это регулярное всемирное издание из устья нашей вихляющей речки. Ладно хоть не посадили, и так и быть, я все-таки представлял, как в маленьком, но экспортно весомом таежном и скалистом портопункте буду встречать прибывших за нашим лесом иностранцев. Также в безукоризненной капитанской форме, аккуратный и внимательный, неукоснительно точный с погрузкой, буду славиться по всему побережью как гостеприимный и безупречный хозяин. Обо мне заговорят в Сан-Франциско, вот «на диком бреге Иртыша» такой щеголеватый господин, иллюстрация к Грину…

Искупавшись раза три в полной капитанской форме из-за съехавших бревен плота, я перешел сначала временно, потом постоянно на резиновые сапоги, грубый свитер, истертый предшественниками бушлат, и только мятая фуражка с крабом отстаивала мое капитанское достоинство. Надо сказать, что инокапитаны тоже не лоснились парадом, джинсовый наряд у них был универ, и на переговорах, и на вечеринках Интерклуба, предпринимаемых для затяжки времени. Правда, тут для вступительного доклада об успехах советского лесоэкспорта и вообще о процветании социалистической экономики приходилось извлекать из-под матраса разглаженные там моим лежанием брюки и со стенки с гвоздя из-под газеты мундир… Рубашкой оставалась тельняшка. Через час, после распечатки стола, это не имело никакого значения.

Теперь «встреча на плоту» вновь царапнула сердце. Неужели все, и эта ссылка навек? Отплавался, капитан Грэй… А он возьмет курс с нашим кровным лесом на Иокогаму, а оттуда в Сидней с заходом в Сингапур… И там в любой стивидорной компании сразит любого привереду морской формалистики.

Ей богу Нептуну, не из низменной мести я лично предъявлял доклады сложившегося таймшипа. Любой моряк видел, что море неспокойно, рейд забит льдинами, а плоты разметало. Хватило бы и пары слов по радио и даже метеосводки. Но всякий раз я лично заставлял себя являться. Пусть и ценой лишней сердечной изношенности. Я упрямо надеялся, что хоть раз кэп забудется и выйдет из спальни в шлепках на босу ногу. Или из умывальника с островком мыльной пены на недобритой щеке. Обозначив конец моих страданий. Ан нет. Всегда такой, как будто уже на рандеву в Иокогаме. Ну ладно, еще не вечер, Я тоже могу быть тем еще охотником в засаде. Все было против него: запредельно долгая стоянка, мотающее душу безделье грузчиков и экипажа, сделавшее корабль общежитием безработных, лениво изводящих тараканов… несусветная глушь портопункта, забитого преждевременной непроходимой шугой… угроза конца навигации с недогрузкой и соответственно урезанием премиальных… При забитом трехэтажными плотами и матами устье сплавной реки… Все склоняло к ослаблению насилия над собой.

Ну хотя бы чихнул, высморкался или зевнул!
Ведь мир бы не рухнул и океан не иссох. Рухнула бы только стена между нами, непроницаемая перегородка отсеков между «мы» и он. Мы – это со мной вместе мои небритые такелажники в портовых двухъярусных койках… его же второй помощник, в несменяемой майке читающий затасканных «Трех мушкетеров»… все до единого матросы «Староуткинска»… Мы с радостью приняли бы его в свои ряды, просто распахнули бы объятья, как судья в Портленде окуджавским пиратам.

Ну хоть бы потянулся, почесался или протер глаза.
Без надежды.
И вдруг она мелькнула. С австралийским флагом над филиппинской командой с примесью китайцев и малазийцев. Заняв на рейде место, австрал принудил меня спешно порезать подбородок безопасной бритвой и полтора часа искать в куче мятых рубашек фиолетовый галстук, купленный семь лет тому в Таллине. Занять его и пары таких же вынужденный простой обязывали приказы, циркуляры и методички Минморфлота, пароходства, райкома партии, КГБ и прочих, заинтересованных одновременно в информации, пропаганде, изоляции и дружеских контактах. Что было только в наших условиях вполне выполнимой шизофренией.

Само собой, с нашими куда проще. Хотя и сложнее при сухом законе. Чередование производственных летучек, политинформаций и шахматно-шашечных турниров «берег – море». Ну, залетная лекция о международном положении. Самые упертые сами пишут контрольные для заочной средней школы плавсостава. Ихнему же японо-австрало-филиппино-малазийскому менталитету подавай полный береговой сервис согласно мировым стандартам, ему плевать, капиталистический это берег или социалистический.

Буфером и служит Интерклуб. Клуб интернациональной дружбы. КИД.
То есть, срочно подогнанный красный уголок обширного щитового барака-общежития. Тут важно как впарить идейно-воспитательное содержание, так и угодить древнему матросскому береговому инстинкту. Разумеется, вытравленному во всем водоплавающем интернационале только у советских моряков нашим визовым драконством. Первым делом наглядная агитация. Девичий десант райкома комсомола усердно выстригает ножницами видовые картинки из старых «Огоньков» и «Советских Союзов», навешивают листки из фирменных морфлотовских настенных календарей с глянцевыми причальными, пляжными, пароходными, архитектурными видами всех портовых, мать их, городов СССР. Схемами и графиками товарооборота драпируются прорехи стен и мебели, под потолком тянут гирлянды цветных новогодних лампочек. Устанавливается особо ценная радиола с набором пластинок из патриотических песен, фокстротов и танго. Одновременно буфетный актив наших посудин на кухне сооружает сервировку стола, вскрывая банки морепродуктов, запаривая свежедобытых кальмаров, долепливая пельмени, зажаривая куски тайменя и заливая майонезом оливье. Главный шик – горы местной самостийной кетовой икры в хрустальных салатницах. Мы защищаем честь нашей песчаной косы в бухте Зависти, а Дальлес не скупится на смету: если иностранцы сбегут, не дождавшись допогрузки, убытки по экспорту и штрафы за коммерческий простой ударят тысячекратно. Ящики отменной пшеничной с добавкой несметного баночного пива обеспечат командной вахтенной японоавстралофилиппинокитайскомалазийской верхушке неспособность еще неделю включать локаторы и шевелить якорями.

Коварная советская дипломатия приманивала еще кучу халявщиков из береговых дирекций и районной номенклатуры. Конечно, со строгой отфильтровкой КГБ и райкомом партии, притом внутри фильтра возникали сильные трения с проталкиванием своих протеже за счет других кандидатов. Кидовский банкет был событием сезона и свидетельствовал причастность к высшей межрайонной элите. А попросту хотелось надраться. Притом за счет глухого ворчания запертых в своей казарме рядовых грузчиков, кроме особо престижных лебедчиков и бригадира. Эти были наиболее капризны, но в то же время и усмиряли народные бунты весь сезон сухого закона. Здесь – с главной функцией представлять советский морской пролетариат.
Как там это где-то? «Гости съезжались на дачу»? Джинсово-разгильдяйский вид гостей, вылезавших из моторок, где секонда не отличишь от шкипера, резко контрастировал с костюмно-галстучным дресс-кодом нашего официоза. В начале как кол проглотившие, они распоясывались уже потом, после протокольной части, приветственного доклада «капитана порта», «Катюш» и «Подмосковных вечеров» от девушек-педагогинь музыкальной школы в концертной части, коловращаясь между застольем и танцами под радиолу. Вовлечение собрата по «Уткину» в этот омут и было моим параллельным планом. Это тебе не каютная обсервация под присмотром тщательной судовой горничной. Тем более, у меня обнаружился шикарный союзник.

  Когда он без единой брызги на плаще и фуражке перенес сверкающий туфель с моторки на пирс. Одного его хватило бы защитить честь всех портопунктов нашего сиротского побережья с их давно охромевшей мебелью, побитыми стеклами, расхлябанными досками причалов. Даже при остальной пиджачно-парадной местно-советской элите австралофилиппинцы и прочие японо-китайцы таращились не него, как на белого кита. Их даже потянуло поконкурировать с ним в жестах флотской учтивости, но было слабо.

И тут к моей радости на нем повисла завбазой прибрежной торговли, царица импортного дефицита, без которой невозможно провести ни одного такого пиршества. Вернее, без ее мельхиоровых двадцатипятирублевых подстаканников с эмблемой советского Морфлота, сувениров иностранным кэпам и старпомам, тогда как остальные члены делегаций обходились матрешками и игрушечными самоварчиками. Завбазиха тянула пудов на десять, но строила из себя ветреную девочку, Ассоль, бегущую по волнам, и сразу захватила вакансию капитанской избранницы, без всякого согласия с его стороны. Она же и царица бала, тянущая его на тур фокса, повисающая на локте, с игривым «мой капитан» щекотавшая пухлым кончиком закольцованного пальца его лосьонную щеку, тершаяся своей напудренной щекой о строгое мундирное плечо.
Ну, давай, мысленно подбадривал я, видя, как «Уткинск» вздрагивает от каждого ее касания. Но курс его был непоколебим. Сочетание уступчивости с благородной невозмутимостью. Ни разу не посмел ей отказать, втянутый в потную танцующую тесноту, где давали жару австралофилиппинцы с нашими буфетчицами и комсомолками. Ни разу не отвернул фэйс от ее паровозного дыхания, сдобренного парами выпитого. Сохраняя полную элегантность и герметичность.

То есть, застегнутость на все пуговицы до галстучного узла. Напрасно я пять часов ждал, что он осоловеет, как остальные. Ну хоть в какой-нибудь малости да промахнется. Приспустит галстук или уронит на себя горошек из оливье. Пойдет испариной или макнет крахмальную манжету в томат болгарского лечо. Повесит на губу икринку. Нет как нет. Репертуар пластинок исчерпался, «Прощай, Рим!» и «Шестнадцать тонн» звучали по пятому заходу, наши бедные девчушки и тертые буфетчицы с ног валились от напора напряжных загранфлотских фаллосов и улыбались их носителям вынужденными вымученными улыбками дружбы и пролетарской солидарности. Наша номенклатура совсем забыла о манерах и церемониях, повесив пиджаки на спинки стульев и тыкая окурками в пельмени. Он, обремененный своей Ассолью, не пропустил ни одного тоста и, кажется, ни одного танца. И даже не побагровела шея, складка брюк и не думала мяться. Командовать парадом будет он, а не я.

Тут я окончательно снимаю перед ним свою мятую крабовую фуражку.
Она не отставала ни на шаг. Как бы плотоядно ни блестели на нее раскосыми глазками китайцы и малайцы-филиппинцы. Под их шлепками и поглаживаниями была верна капитану. Плюхалась с ним за стол, обмахивая после тура колени кремплиновым подолом. «Поухаживайте же за мной, о мой рыцарь!» Он послушно подкладывал уже в который раз кусок тайменя, черпак пельменей, ложку икры, подливал стопку водки. Она поглощала бездонно и требовала, чтобы он не отставал. И не отставала сама.
Пора было на пустынный ледяной берег моря. Такое приятное охлаждение распаленного лица, пока шла погрузка на корабельные моторки и баркас районного направления, прихвативший и его из-за гуманности к собственному мотористу. Он победно отбывал в мир своей совморэкспортной безупречности, я с поражением удалялся в свою нору сзади диспетчерской, на свою проржавленную койку, под свое суконное одеяло. Я даже надумал в знак уважения, черт с ним, вывести бригаду, если с утра будет так же балла полтора-два. И в самом деле утро заштилило, засветило солнцем. Пришлось снова шлепать к «Уткинску» сдаваться. Сверять окончательный график и контролировать очередность погрузок.

Моторист, которого гонял ночью и поднял утром, был весел, будто получил пятнадцатую зарплату. Во-первых, он после развозки гостей успел к разграблению остатков и объедков, к которому были допущены грузчики из разблокированной гебешниками казармы. Во-вторых, светили сверхурочные и два дня береговых отгулов. В-третьих, что-то помимо чрезвычайно радовало всю ходку.

- А на «Уткине»-то полундра! – наконец прорвался, сияя надраенной рындой.
В груди у меня екнуло, так как не все, что весело рядовому мотористу, может быть весело и капитану портопункта, отвечающему за безопасность всех в его акватории.
- Жертв нет? – спросил я моментально.
- Какие жертвы! – воскликнул он, явно их желая для полного пакета. – Кэп-то у них оказался прыгучий! Бултыхнулся с трапа за борт!
- Как бултыхнулся?! – не поверил я такому счастью.
- Очень даже прекрасно! Бул-тых!
Нет, все же слаб человек. В полном капитанском параде – в холодную октябрьскую нашпигованную шугой воду! И все же это чересчур, я тут же снизил градус торжества.
- Что, веревка не выдержала? – ночной шторм-трап был не самым комфортным средством восхождения а борт.
- Как не порваться! – кричал моторист мне сквозь брызги. – Если такая балясина за ним вверх полезла, не дождавшись подъема.
- Какая такая?
- Да баба эта из прибрежной торговли, кораблик захотела посмотреть!
Я и забыл, что в развозной баркас погрузили и береговых, отвезти после рейда. И необъятная завбазиха уселась рядом со своим избранником подышать морским воздухом. Не захотев расставаться с ним по прибытии. Заполночь после гульбы «кораблик посмотреть» было вполне в духе некоторых береговых фурий. Не успел полезший на борт капитан ахнуть, как Ассоль устремилась следом и под ее пудами, под каблуками-платформами моднейших чулковых сапог съелозила нижняя плашка, сбросив девушку вниз. Вцепясь в плащ вышелезущего капитана, уже чаявшего, что он от нее спасся, сорвала и его в бездну волн.

- Вместе и бухнулись! – восторгу моториста не было предела. – Фонтан! Она визжит, он фырчет, как тюлень, Все орут «держитесь», с борта круги летят, я багор сую… Разве он ее, заразу такую, один удержит на плаву? Он вопит, что плавать не умеет, не толкайся, хулиган, а он ее на баркас заталкивает, мы ее тащим, как кита забитого, а сам никак не влезает, оказывается, портфель свой ищет, отличный такой портфель, капитанский, из импортной кожи, стал за ним нырять. Пока нырял, фуражку, конечно, смыло, я и его, и ее багром подцепливаю, круги самостоятельно уплывают…

- Полный вперед! – я командую твердо и звонко, в нетерпении поскорей увидеть последствия и натягиваю на уши свою хорошо помятую, но надежно сухую фуражку. Скорей бы обнять и утешить. Утешить и подбодрить. А главное посмотреть.
Упрекаю себя. Должен был пойти с ним на баркасе, но протокол обязывал рассаживать по плавсредствам всю руководящую знать. А то был бы шанс прыгнуть с ними поддерживать одинокого пловца. Хотя спокойный и дородный, в воде устойчивый, как поплавок. Но чтобы не так тоскливо было в такой ванне с визжащей напуганной бабой, глотающей смытый с лица макияж.

По тому же веревочному – на абордаж «Староуткинска». Вглядываюсь в вахтенные лица прощупать отношение экипажа. Не ляпать же сходу: «Как самочувствие кэпа?» С осторожно-бодренького: «Как тут, без происшествий?» Отводят глаза, пожимают плечами. Какие могут быть происшествия. Две-три ухмылки на заднем плане не в счет. Не настаиваю. На каждом корабле должны быть свои маленькие тайны, достойные уважения. Прошу доложить, и ни малейшей задержки в приемной. Будто с ночи готовился.

Впервые не в капитанском. Но не менее. Тонкой шерсти классный зеленоватый «тиклас» финской выделки из недр прибрежной торговли. И как первозданный горный снег грудь и рукава сорочки, золотой блеск дельфинчиков-запонок. Угол платка из кармана в тон неярко гранатному галстуку. На ногах, правда, не лакировки, а замшевые мокасины, но безукоризненность безупречная. С полупоклоном, будто принимая портокэпа Фриско или Кейптауна. Лицо, глаза – полная невозмутимость. Более страстно, чем всегда, жму сильную ладонь, признавая свое очередное фиаско. Неужели не прорублю скорлупу? Черт с ним, иду на ва-банк.

- Тут у вас ночью не обошлось… - Со всей готовностью посочувствовать.
- Отнюдь! – удивленно-недоумевающе бровью. – Все как нельзя спокойно, кроме простоя. О чем вы?

Умеет убивать в зародыше. Не спешу раскрыаться. Нет, все-таки Мастер, хоть еще молод для Папы и Дяди. Так держать, капитан! От леса-кругляка в стропах, глинозема навалом и ядохимикатов в мешках – к арахису неочищенному в кулях, какао-бобам в пакетах, ананасам в клетках и ящиках, бананам в рефах… А то и к вальяжным туристам белоснежных круизных лайнеров, бороздящих тропическую лазурь… Большому кораблю большое плаванье.

Что-то мямлю, перебирая листки в своей папке со справками метеосводок, хватаюсь то за ракушку-пепельницу на столе, то за обломок коралла, то за сувенирный якорь. Будто мне не хватает соломинки. С кого начать погрузку – вопрос острой конкуренции и претензий. Убеждать своего, что у гостей приоритет, несколько унизительно. Но он великодушно снисходителен. Но прОблем, лишь бы были гарантии непрерывности и регламента. Даже отдаленно не похоже, что ночью искупался, не выспался или простыл. Не привиделось ли моему маслопупу.

- Сухое вино? Коньяк? Виски? Кофе? – капитанский стандарт почти для мэра Сиднея.
- Да ладно, - привычно отмахнулся я, собираясь еще на пару-тройку бортов.
- Ну уж, прошу! –необычно настойчив. – А то нам так и о Невелке не поболтать, не вспомнить молодость.

Согласились по маленькой коньяка с кружочками лимона, чтобы не гонять за стюардом. Пригубили, причмокнули, чуть призадумались. Он-то кончил мореходку на восемь лет меня позже, и общих воспоминаний почти нет. Но лицо вдруг теряет обычную непроницаемость. Отставив стопку, близится ко мне через столик, вперяясь взглядом дознавателя на свидетеля особо тяжкого преступления.

- А теперь начистоту! – глухо и твердо. – Что вам известно… о ночном…
Первая трещина в борту!
Готов обнять его как брата. Прижать к груди.
- А что должно быть известно?..
Осторожность никогда не помешает.
- Понимаете… - почти ребячьи нотки, о которых мечталось. – Я подменный капитан. Обещают свое судно после этого рейса. Но если в пароходстве узнают…
Охота поприкидываться и повыпендряться как-то прошла. Положение аховое. Если в пароходстве узнают, то при его появлении где бы то ни было, будут ухмыляться или за спиной перемигиваться: а, это тот Мастер-пластырь, которого ночью баба за борт спихнула. Не дотащил до койки… Кадровики, уже занесши перо подписать новое назначение, застынут в раздумье: репутация… Трезвые-то за борт не валятся, остальное само собой приложимо…

Слишком далеко он заплыл, оторвался от всех нас, кто давно уже спокойно вываливается за борт, носит затертый бушлат и не моет руки перед едой. Придется бросать бублик.

- А что такое узнают? – донельзя удивленные глаза. – Я сам напишу сводку о происшествии и представление в пароходство. Как капитан портопункта. Что в неспокойной погоде ночью при доставке с политического мероприятия за борт с трапа упала женщина и стала тонуть… А капитан судна первый бросился на помощь, прыгнул в море и спас утопающую. Медаль как минимум.
Самым беспечным тоном.
- Что? – лицо обнадежилось. – На помощь?
- Ну да, - не моргнул я глазом. – Сорвалась с трапа, еще минута и утонула бы. Пришлось прыгать в форме, как есть. Пока остальные чесались. Поступок, достойный респекта.
- С трапа? – Пересосредоточился на новый нюанс.
- Ну да…
- А если не с трапа?
- Откуда, то есть?
- Ну… с баркаса? Трап – это моя техника безопасности…
- А баркас – моя…
Точка нашего максимального сближения пройдена.
- Что ей делать на трапе, если не была штатным членом…
- Ну… член комиссии по… Составление заявки по береговому снабжению?
- В два часа ночи? И не порт приписки… Кстати, не могли бы вы ее подобрать? У кастелянши в каюте согрелась, досушивается… Чтобы меня обойти. Скажите, я простыл, в лежачем состоянии… Выручайте до конца… Если бы хоть простыл в самом деле… А то видите, ни насморка, ни кашля, как назло. Я закален вообще-то, каждое утро зарядка на воздухе, холодный душ, зимой моржую… На берегу, конечно.

Реванш – так уж полный. Нет, все-таки торговый флот – он торговый. Торговля за каждую запятую в договоре, акте, протоколе, торговля с международной мафией и между собой, торговля боцмана с секондом, трюма с палубой, мастера с лоцманом, мостика с машиной, кока с доктором-дегустатором, тем более всегда борта с портом. И такие, как он, побеждают. Черт с ним, не цепляться же до посинения за этот чертов трап. Пусть будет с баркаса, даже если и там ей быть не положено. В мыслях уже миссия забора статс-дамы, от которой кэп считай отделался, а я уже не отверчусь. Ни от чего вообще… Такая, стало быть, планида.

О моем служебном досье и речи быть не могло. Все, он снова оторвался в бесконечность. Каргоплан, кодекс безопасной перевозки, диспач… тарифное руководство М-4… Сепарирование и штивка… Заказ-наряд… Типа «Варнемюнде»… типа «Либерти»… типа «Ро-Ро»… типа ЧМП 1010… Я почтительно встал. Он великодушно протянул большую белую теплую ладонь, спасшую этой ночью тонущую женщину. Надо отступать ко второму, своему в доску.

Секонд вне вахты как всегда в майке и рваных финках, решая шахматные задачи из «Науки и жизни» и посасывая жестяное корейское пиво. После вчерашнего оно и мне пошло лучше капитанского коньяка. «Подбросил бы остатков с вашего раута, - посетовал он. – А то от кэпа хрен дождешься. Он на моей вахте вчера за борт плюхнулся, я, конечно, в журнал не занес… Вот кабы баба потопла…»

- А ты занеси, - посоветовал я. – Занеси, что капитан судна в холодную бурную ночь проявил личное мужество и бросился в воду спасать тонущую даму…
Он захохотал, даже загоготал. Начиная с секонда вниз до самых трюмных резко повышается чувство сатиры и юмора.
- Героя лепить? Адмирала Нахимова? Зачем это мне?
- А ты подумай. Не век же тебе вторым взад-вперед ходить. Характеристика, рекомендации всегда сгодятся…
- Ты думаешь?

Зря я не пошел в дипломатическую академию.
Но и на этом пути есть фиаско.
Она вопила громче баркасного мотора. Неужели вот так же всю ночь? Идиот несчастный! Краб вонючий! Жаб болотный! Кастрат вонючий! Кобелина жирный! Плебей недоношенный! И прочее такое, даже взаимоисключающее. Все он, виновник насквозь промокших импортного осеннего пальто джерси, японского кримпленового платья, скукоженных чулковых сапог. Всего, что в огромном бауле сейчас плыло к берегу, пованивая прибортовыми нефтяными отходами и предав хозяйкины плечи с коленями ватно-суконным обноскам судовой каптерки. Мы почти сравнялись в наряде. Сильно пострадало и содержимое и сумочки из крокодиловой кожи, единственного неуязвимого предмета гардероба. Крокодил он и есть крокодил. Французская пудра, итальянская помада, японская глазная тушь слиплись в соленое желе. А голландский парик вообще держал путь к Японии.

Уткинскому кэпу должно сейчас сильно икаться. Выходило, что весь вечер он сам приставал к ней с похотливыми целями и силой потащил в баркасе на пароход, бросив в море чисто спьяну, как Стенька Разин надоевшую персидскую княжну. Я ему покажу «и за борт ее бросает», я его засажу за технику безопасности непригодного трапа!
Непростуженного здоровья у нее хватало надсадно орать до самого моего пирса и, наверное, дальше до районного, пока я остался срочно запускать сводку событий с успешным политико-показательным КИДом и завершающим его спасательным подвигом капитана. Мне повезло больше, чем мотористу, который вез ее до конца и с трудом сдерживался, чтобы не бросить пассажирку «в надлежащую волну», нервно плюя туда жеваными бычками.

С каким наслаждением я вернулся в мир тишины, синевы, позолоты. Изумительные краски перехода от первых заморозков к последнему теплу и обратно. Синева реки, бухты и неба, а между ними золотая ширь сплошной осенней лиственницы. Мой вечный страх, что и ее в конце концов постигнет неумолимое бритье. Лысины вырубки, шрамы береговой гусеничной трелевки и речной буксировки, выскребающей топляком дно с нерестом заставляли жмуриться и не думать о будущем. Нам они сейчас давали зарплаты и премии, и на этом надо останавливать мысли. Что нигде больше я не увижу такой встречи синего и золотого. По первому погожему утру катера уже начали подталкивать плоты под борта. Лебедчики и стропальщики замайнали и завирали, вознося связки над трюмами и палубами, давая шанс финишу навигации.

Отчет в сводку политмероприятий и текущих происшествий породил хвалебные заметки в пароходской многотиражке. Одна из них – о спасении утопающей служащей под бортом судна. Как ее читал неуязвимый и как хохотала команда я уже не видел. Но плодов он вкусил. В кабинеты начальства через изоляцию двойных тамбурных дверей этот терпкий смех, приправленный палубным фольклором, не проникал. Зато газетную вырезку «Самоотверженность капитана» вместе с перевыполнением годового плана тонноперевозок подшили к личному делу и рассматривали при каждом кадровом решении. Плюс безаварийность, плюс безупречный облик при личной явке. Капитаны-наставники и другие контролеры не нарадовались, как на примерного школьника. Так и выпал наконец настоящий белоснежный сияющий огнями «пассажир» как полный капитанский банк. Свидеться и чокнуться с ним рюмочкой кэповского виски в гостевом холле мне уже не судьба. Если не выберусь из своего хлюпающего щепой портопункта в южноморский круиз на его корабле. А это исторически исключено. Я не выношу морских и океанских просторов в отпускные декады, когда мне больше всего от них хочется в пустыню Каракум.

Ну что, семь футов у него уже под килём и много переходящих знамен за социалистическое соревнование с такими же. Не стану полоскать только его все более уважаемую фамилию. Ибо на флотах и в портах народный обиход нашел ему другую. Рожденную памятным рекордным заплывом.
Мастер Уткин. Вон стоит мастер Уткин. Чалится мастер Уткин. Грузится мастер Уткин. Поднимает якоря мастер Уткин. Красавец какой мастер Уткин. Не знаешь, кто такой мастер Уткин?
Известен ли ему этот водоплавающий псевдоним – я тоже не знаю.

……………………………………………….
1979 – 2019.