Ангел Маруся

               
               
               
1.
Лениво определяющееся в прямоугольнике окна осеннее утро началось для меня довольно неожиданно – с изменения агрегатного состояния. В предрассветной мути я обнаружила себя невесомо парящей под потолком собственной спальни и, списывая необычные ощущения на продолжение сна, некоторое время бездумно наслаждалась ситуацией.
Однако это не было сном – по крайней мере, в привычном смысле слова. Спали внизу, подо мной, на кровати – двое. Один из них сладостно похрапывал, вздымаясь цветастым сугробом на супружеском, надо полагать, ложе. Вторая лежала тихо, вытянувшись в струнку, смотря на меня остывающими глазами.
Вот никогда не верила в сказки-рассказки об отделении души от тела. А зря. Тело еще помнило, как в сердце злой собакой вцепилась боль, в то время как новая сущность, изящно выскользнув из материальной оболочки и пролетев через светящийся обруч, невесть откуда появившийся среди моей спальни, легкомысленно воспарила к потолку.
           Итак, я умерла молодой. В смысле – недостаточно зрелой для этого события. И совершенно не готовой к нему.
Не лежал у меня в нижнем ящике комода заветный узелок с тщательно подобранным нарядом пастельных тонов. Не была припрятана среди документов, необходимых для жизни и надписанных конвертиков с деньгами (для жизни же!) бумага, отражающая последнюю волю… Впрочем, меня это совсем не волновало. Новое состояние было настолько соответствующим тому, к чему мы безрезультатно стремимся в земной жизни, что никакой печали по поводу моего безвременного ухода категорически не было.  Милое ж дело – заснул и проснулся в мире ином, без мучений и жалких  цепляний за мирское. Повезло. Хотя, если вдуматься, я в этом плане тоже постаралась. Наверное, количество вкушенных мною накануне удовольствий оказалось совершенно несовместимым с жизнью.
Вчерашняя вечеринка по поводу юбилея фирмы с обильными возлияниями и мелкими безобразиями, затянувшаяся до глубокой ночи, полбутылки виски в лифте на двоих с новым мальчиком-сотрудником, «на ход ноги»… Мой ход ноги он, после нежного поцелуя на брудершафт, попытался направить в нужную ему сторону. А именно – в тёмный угол. Тут на меня напали дурацкий смех и икота, взаимно усиливающие друг друга до полного изнеможения организма. Собрав всю оставшуюся волю к победе и вырвавшись из одних цепких ручонок, попадаю в другие – мужние.
Встречает заботливый супруг подгулявшую женушку, как бы кто не обидел ненароком любимое тело. Констатация моего состояния, грубо описанная фразой «Машка, ты же в хлам!» плавно перетекает в очередной скандал. Скандал исполняется соло, я только успеваю вставить фразу из инструкции по бережному обращению с хрупкими и дорогими предметами, завораживающую своей непереводимой загадочностью – «не кантовать!». Эта фраза, прозвучавшая, на мой взгляд, совершенно оправданно во время недостаточно нежной погрузки тела в машину, почему-то выводит из себя супружника. Он толкает меня на заднее сиденье и захлопывает дверцу. Всю дорогу до дома я борюсь с тошнотой и сползанием в бессознательное состояние, ласково именуемое среди своих «коматозой» – не хочу под холодный душ. Я тёплый люблю.
Люблю хорошую музыку и красивые вещи. Люблю путешествовать, быструю езду, кошек, шоколад, вино на закате, когда солнце неожиданно прячется за горы. А утром выныривает из моря…  Я и теперь всё это люблю, но – не прикасаясь, только памятью. Здесь любят так.
2.
Здесь все по-другому. Можно, например, мысли читать, чьи хочешь, или там судьбу видеть далеко вперед, только вмешиваться в жизненный процесс нельзя. Всё должно идти своим чередом. Ещё – очень напрягает ваша тоска по нам, ушедшим. По мне же пока никто не затосковал, даже не хватился – утренний сон сладок. Сопел рядом с моей остывающей оболочкой муж Остап, спала в соседней комнате, уронив на пол скользкое тельце мобильника, дочь. Опять с ухажерами до рассвета болтала на родительские денежки, а ведь обещала! Шмотки, мальчики, клубы, помаленьку травка. Заплачешь завтра по матери, лахудра.
Впрочем, мать-то никуда не денется – будет виться вокруг вас, подавать знаки. Вмешиваться в жизнь нам нельзя, а знаки подавать – пожалуйста. Жаль только, редко кто их замечает. Все правила поведения в потустороннем мире были доведены до меня сразу, еще я получила доступ к ответам на все вопросы, прошлые и будущие. И, естественно, первым делом, поскольку всё земное было для меня ещё очень близким, я спросила о насущном. Некогда горячо любимый муж, храпящий сейчас прямо подо мною на супружеском ложе, я подозреваю, недавно дал мне измену. Вот просто из спортивного интереса хочу знать, верны ли оказались мои тогдашние предположения. Да, увы. А как отпирался! И, самое интересное, я ведь ничего против этой девочки, прибившейся к нам на отдыхе, не имела – наоборот, даже предложила пригласить её посидеть на прощание за бутылочкой вишневого вина, чинно-благородно. Да что там, я бы не возражала, даже если бы наш последний вечер в теплых странах закончился небольшим совместным эротическим хулиганством. Так ведь нет, заманил юное создание под предлогом морского купания в душистую южную ночь, пока супруга принимала ванны, и оприходовал. Теперь-то я знаю, почему ночной пловец тогда в койке был вяловат. Заплачешь завтра по женушке, кобель.
Впрочем, уже сегодня. Дай-ка я еще куда-нибудь слетаю, пока не началось. Кого бы навестить, пощекотать ненароком пятки призрачной рукой, обронить любимую вазу с полочки… Начальницу проведаю. Вот кто меня всегда раздражал, как гвоздь в ботинке. На меня, такую эффектную, не дуру, с ухоженной и тренированной оболочкой смотрела порой, как на насекомую – с изучающей жалостью. Полечу, оброню ей парочку ваз. Особенно меня возмутила одна фраза – что-то про «люди мне давно не интересны, ничего нового». Почему-то я отнесла её на свой счет. Три вазы. И любимый торшер. Хотя, что-то мне подсказывает, что ни ваз, ни торшера.
Так и было – книги, книги, какие-то сувенирные побрякушки со всего света и мохнатый белый ковёр, дорогущий. Я тоже такой хотела. Лежать на нем, смотреть в огонь и мечтать о том, чего никогда с тобой так и не произойдёт… Ковёр-самолет мечты. В свете ночника – едва угадывающийся под одеялом силуэт и огромный чёрный кот, ушастой головой на подушке. Почуял меня, зверина. Приоткрыл глаза и шевельнул лапой, выпустив сабельки когтей. Они нас чувствуют сразу. Я тоже прониклась к нему симпатией до такой степени, что передумала устраивать небольшой погром, только развернула фотографию улыбающегося молодца – сын, любовник? – лицом к стене, да повесила на люстру один из тёплых носочков, валявшихся у кровати.  Полтергейст – это мы. Вообще-то я сомневаюсь, что старушка обнаружит мои проделки, она выше этого. Противная сушеная стрекоза, не досчитаетесь сегодня в трудовых рядах лучшего сотрудника. Оборот фирмы упадет, молодой любовник отвернется…  Кот угрожающе заворчал, фигурка из-под одеяла то ли локтем, то ли коленом торкнула его в бок. Ну ладно, некогда мне тут с вами. На ковре в гостиной валяться не стала – мы умеем моделировать любые ощущения, если захотим. Беда только одна – нам мало чего хочется.
3.
Это в прежней жизни хотелось всего и сразу. Было такое ощущение, что эта самая жизнь утекает плавной реченькой, журчит ручейком… и всё, почему-то – мимо, мимо. Было весело, но как-то однодневно. И веселья хотелось всё больше, чтобы не задумываться о том, что на завтра от сегодня не остается ничего.
А теперь у меня ни завтра, ни сегодня – одна сплошная вечность. Нет будильника, нудного осеннего дождя, насморка, долгих тёмных вечеров с дырками городских огней и много чего ещё. Я не могу наглотаться солёной морской воды, раскинуться под ласковым утренним солнцем, лететь на любимой машине по шоссе, целовать в макушку ребенка. Я могу только моделировать это в своём сознании, вспомнив земные ощущения. Хорошо, что хотя бы есть, что вспомнить. С этим у меня всё в порядке – я была ударницей жизненных ощущений.
Резкий звук, безобразно нарушивший плавность приятных размышлений, дал знать, что меня хватились. Ну, что ж, придется наведаться на место событий. На самом деле, все эти рыдания и сожаления об ушедшем совсем нам не нужны. Даже более того, доставляют страдания. Здесь нам просто надо знать, что нас – там – любили.
Тряс и бил по щекам любезный супруг, надеясь вернуть меня из небытия.  Наверное, оболочка ещё не остыла, ещё давала обманчивые надежды. Увы, милый, увы – не откроет выразительные глазки, чуть затуманенные утренним непониманием места и времени, ваша возлюбленная супруга. Она нынче не здесь. Оставьте в покое моё тело, вольно вам! Имейте уважение к смерти, этому великому достижению земной эволюции… Понял, присел на край кровати, сжав голову руками. Мою новую сущность пронзила жалость к нему или как там называется теперь это чувство, шилом тыкающее в сердце.
Уходить ведь всегда легче, чем оставаться. Нужно дать знак, что мне, в общем, не так уж и плохо здесь. Изображаю на бывшем лице намек на улыбку. Ничего получилось – хорошо уходить молодой-красивой. В оцепенении рассмотрев изменившееся выражение, супруг отреагировал странно, видимо приняв это за издёвку – сказал «сука» и заплакал. Ну да, ну да, особого понимания между нами никогда не было. Нужно будет присниться ему сегодня, сказать всё словами – не плачь по мне милый, не горюй, у тебя на руках наше дитя, кобыла великовозрастная, ни учиться особенно не желающая, ни работать. Вот по какому поводу плакать-то надо, прямо слезами заливаться. Одному ему точно не справиться, придется женщину какую подыскивать да пути их пересекать… У нас есть некоторые возможности в этом плане.
Я уж и судьбу его дальнейшую обдумала, и планов настроила, а он сидит как истукан, простигосподи. Звони в «скорую», милый, они должны приехать и зафиксировать моё новое состояние. Документ тебе выдать, где написано, что нет меня более среди живущих. Те полицию вызовут, менты подозревать тебя приедут, а как ты хотел? Нет, любимый, позвони-ка ты лучше маме. Она женщина мудрая, недаром ей так не нравился наш союз. Она, конечно, дама тактичная, и не скажет «ну вот, я же тебя предупреждала». Но подумает. Ну ладно, разбирайтесь тут сами. А у меня есть возможность побывать в дорогих и любимых местах, а также там, где я никогда не была, но хотела. Привет.
4.
Ну, сначала к морю, всё равно к какому, но лучше тёплому. Должно, там сейчас хорошо – не жарко, вода и воздух одной температуры, пальмы, сосны, горы. Мечта! Нас, ушедших, там много … гуляет. Месяц назад здесь же, ещё будучи совершенно живой и здоровой и ни о каком таком изменении реальности не предполагая, я хотела вернуться – например, через годик. А получилось даже раньше… Вот и наши – парочка в одеждах прошлого века. Этих, наверное, дети сюда «намечтали» – бывает и такое. Это – когда очень хочется, чтобы ушедшие родители увидели то, что при жизни не могли себе позволить. Ходят бабушка с дедушкой себе по аллейкам туда-сюда, удивлённо всё разглядывают. Не иначе, думают – наконец, в коммунизм попали. А что, похоже.
Тут же земные отдыхающие толкутся, им нужно все блага успеть вкусить за неделю в этом раю. Нас они не видят, даже не подозревают, что мы – рядом. Такое вот интересное местечко. Море спокойное, почти без волн, девочка с пирса кормит жадных рыбёшек, разноцветными кляксами повисли на ярко-голубом небе парашюты. Если смотреть в воду с высоты, видно всё, до самого дна – камни, песок, обломки цивилизаций и затонувшие корабли с сокровищами.
В горах пахнет нагретой солнцем хвоей, упорно карабкаются мускулистыми корнями вверх по камням сосны. Журчит между ними призрак речушки с быстрой холодной водой. Еще выше, где нет ни деревьев, ни травы, цепляются боками за макушки гор облака, да тыкает полумесяцем в небо, один Аллах знает как, оказавшаяся здесь мусульманская церквушка.
Отсюда можно видеть, как один за другим взлетают или заходят на посадку, делая полукруг над морем самолёты, искусственные железные птицы, необходимые тем, кто не умеет летать.
5.
В дому моём, между тем, события развиваются. Пришла по звонку мужнина мама, руководит процессом. При всем к ней прохладном отношении, отдам должное – делает это она довольно грамотно. Никаких тебе притворственных слёз, причитаний и прочей ненужной тоски. Все строго и по-деловому. Муженька проинструктировала, что говорить, чтобы не возникло лишних вопросов ни у каких внутренних органов, доченьку мою единственную, горячо любимую, нахлестала по щекам и через силу напоила пустырником, остановив таким образом истерику. Зажгла свечку у кровати. Сложила мои ручки со свежим маникюром и позвала всех проститься. Вовремя, потому как пошли делегации одна за другой – врачи, полиция, работники последнего земного общежития с минусовой температурой.
Морг мне выбрали по высшему разряду, с исключительно женским персоналом – муж очнулся, не дал сэкономить на этой позиции. Очень уж он трепетно относился к моему телу в той жизни. Вспомнил, наверное, бедный рассказки о маниаках-санитарах. Как бы там ни было, все понемногу успокоились и свыклись с мыслью о моём безвременном уходе. Муж, мрачнее тучи, отправился на фирму сдать на три дня дела своему заместителю. То-то шорох по конторе пойдет. Незамужние дамочки воспрянут – жених! Интересный, состоятельный и молодой, всего-то сорок один. Он свой критический возраст преодолел. Однако есть у жениха и недостатки, главный из которых – наличие любимой доченьки. Впрочем, это даже не недостаток, а непреодолимый барьер на пути к его сердцу и состоянию.
 Бедный мой ребёнок сидит в своей комнате с задёрнутыми шторами, на столике у ребёнка мамина фотография, перед ней – ароматическая свечечка. Уж какая была. Накануне у нас случилась качественная перепалка с криками, рукоприкладством и метанием предметов одежды по углам. Она мне грубила. Теперь на мокром детском лице – раскаяние и растерянность. Не плачь, любимая, я всегда с тобой.
6.
Мне не было ни холодно, ни одиноко. Я уже совсем не чувствовала ни своего тела, ни связи с ним. Просто потому, что всё это было для меня впервые, я-таки наведалась в холодильник. Действительно, мило – вот всегда любила светлые просторные помещения с минимумом мебели. Здесь из мебели находился только разделочный столик. На котором, собственно, сейчас моя оболочка и пребывала. Я не стала заглядывать увлеченной своим делом патологоанатомше через плечо, я и так все знала. Напишут: острая сердечная недостаточность. Раньше мне это сочетание слов всегда напоминало хорошую тему для романтической песни… Холодильник и правда был дорогой, с легким запахом фиалок и ухоженными сестричками-санитарками. Небось, еще и конкурс на такое хорошее место. Ну, ладно, вы тут трудитесь, а мне пора.
На любимом производстве мой портрет в чёрной рамочке, возле – белые хризантемы. Глаза у многих на мокром месте, в курилке свободных мест нет. Наверное, меня здесь любили. Женщина я в общении лёгкая и не скандальная, заводная опять же. Была. На рабочем столе порядок, файлик справа, папочка слева, листок с оперативкой – посередине. Звонит телефон. Кто возьмет трубку и скажет «она умерла»?
Может быть, подружка Даша? – Вот она у окна, в изящно переброшенной через плечо чёрной кружевной шали ручной работы, глаза красные, нос распух. Дашка! Не будем мы с тобой больше выяснять отношения, строить мужичкам куры и делиться жизненными впечатлениями. Не научишь ты меня, как бывало, чему-нибудь гадкому. Прости, что бросила тебя здесь одну. Да если б знать! Я, пожалуй, приснюсь тебе сегодня, намекну, что новый ухажер не имеет серьезных намерений...
Я свою работу – любила. Здесь, в вечном отдыхе и наслаждении, мне будет её не хватать. Карьеры особой сделать не довелось, ну да не очень и хотелось, а вот настоящим моментом я была довольна – ощущала себя вполне на своём месте. Подвизалась я, теперь уже можно говорить – прежде, в туристической фирме. Ну и, естественно, частенько посещала дальние страны с ознакомительными целями. Муж почему-то очень не любил такие поездки – считал, что это развивает мой кругозор не в том направлении. А я во всех направлениях его успевала развивать. Тем более, что моей наставницей по расширению горизонтов выступала зажигательная Дашка. Она меня когда-то к нашей старой каракатице и устроила. Хотя, зря это я… Просто старушка хотела, чтобы окружающие доросли до материализации её хорошего отношения.
 Извините, не успела. Не все нужные книжки прочитала, не всю музыку переслушала, да и в живописи, чего там, не очень разбиралась. Меня больше привлекали простые удовольствия. Те, для которых вполне хватает пяти чувств. Но только и раньше у меня были смутные подозрения, а теперь я точно знаю, что этот праздник – проходит.
7.
Начальница напрягла кое-какие свои связи и достала мне хорошее место. Я слетала посмотреть – действительно, вполне прилично. Высоко, сухо, солнышко светит, тишина. Берёза жёлтыми листочками сорит, каркуши на крестах сидят. Вечный покой. Памятник мне поставят из розового гранита, напишут даты, между которыми – тире. Не прочерк, а кусочек прямой, который, как известно, можно мысленно продлить в обе стороны. 
…А на другом берегу моря, которое самое синее – большой шумный город, заслоняющий закат силуэтами мечетей и дворцов. В городе, где ветер гоняет по узким улочкам мусор и пыль столетий, и чайки кричат свое вечно бессмысленное - А! А! живёт последняя случившаяся со мной любовь. Смуглый юноша с обманчивой внешность абрека и двумя дипломами высшего образования, так никогда и не узнает, что меня больше нет и, пока жив, будет надеяться на случайную встречу, подстроенную судьбой каким-нибудь совершенно чудесным образом.
…Я помню себя ребенком в эпицентре галдящей детсадовской стаи на площадке для прогулок, засыпанной разноцветными листьями – жёлтыми, красными, синими. Синие листья помню отчетливо. Потом, во взрослых жизненных периодах, они мне почему-то больше не встречались. Как будто нечто простое начальное не получило дальнейшего подтверждения. Пустяк, вроде бы, а внушал-таки некую неуверенность в завтрашнем дне. И в выбранном пути, как таковом.
Наверное, я выбрала не тот путь, шла себе по дорожке, предназначенной другому, ещё и упорствуя в своих заблуждениях. Да и дорожка-то была не очень гладкой. И отнюдь не прямой. Ну, это я теперь все хорошо вижу, а тогда могла только чувствовать, да периодически заглушать это неприятное чувство разными подручными средствами, в изобилии встречающимися на тернистых путях.
Ну и что? Ну не получилось красиво и достойно дожить до старости, вырастить внуков, которые потом будут считать тебя полоумной бабкой, стукнуть в гробовую доску вместе с супружником, старым кобелём, отсчитав энное число годовщин свадьбы, оставив после себя никому не нужное тряпьё и старые шкафы… Не об этом я жалею. – О самом лучшем из миров, дарящем нам, убогим, то, что не имеет цены… Да и чем старше становишься, тем меньше людей приходит на твои похороны. Больше любят тех, кто умирает молодым.
Я хочу полететь далеко-далеко на север, где снег уже засыпал скудную растительность, где над ровной белой пустыней с редкими обречённо изогнутыми деревцами свищет туда-сюда ветер, и прячутся в укромные местечки, закрывая лапами носы, различные зверушки. Я никогда там не была. При жизни больше хотелось тепла, а сейчас – какая разница?
Над сахарной холодной бесконечностью, раскинувшейся между горизонтами, обреченно доживает свой век неяркое солнышко, перечеркнутое веткой какого-то куста. Я лежу на снегу. Мне хорошо. Я не чувствую холода и одиночества, только спокойствие. Такое же непрозрачное и плотное, как небо надо мной.
8.
Последняя случившаяся со мной любовь постучала в дверь моего номера рано утром, ещё и солнце не встало. Энтузиастов, любящих прогулки после культурной программы с песнями и танцами до рассвета, оказалось совсем не много – я одна. Он, как представитель стороны принимающей, исполнял свою роль радушного хозяина сначала немного через силу, борясь с приступами утренней дремоты. Однако же, когда на носу начало туристического сезона, то будь любезен, «проснись и пой» – вставай и иди знакомить своих гостей с местными достопримечательностями. Тем более гости-то мы дорогие, за нами и другие пожалуют, в массовом порядке. Не помню уж, чем привлекла меня мысль о рыбалке на горной речушке, я и удочку-то в руках не держала, но привлекла. Еще и за руль напросилась – ввиду массового отсутствия желающих посидеть на рассвете у реки, ехали мы не на автобусе, а на джипке без дверей и крыши.
Он сидел рядом, показывая дорогу и мужественно каменея лицом на особенно крутых виражах. Вот ничто так не сближает, как чувство переживаемой вместе опасности, пусть и по доброй воле.  На место мы добрались через полтора часа практически друзьями. Он был младше меня лет на пять и хорошо говорил на нескольких языках, включая и русский, так что общались мы без каких-либо проблем. Проблемы начались позже…
А пока же было так здорово сидеть с удочками в руках и ловить глупую ленивую рыбу, которая, тем не менее, на крючок не попадалась, а, пошевеливая плавниками, вальяжно перемещалась туда-сюда в прозрачных водах речушки. Эту глупую рыбу, но уже красиво оформленную разноцветными кусочками овощей и подали нам на стол в ресторанчике, находившемся здесь же, прямо в реке. Я позволила себе изрядный бокальчик вина, он чокнулся со мной минералкой. На обратном пути мы поднялись на вершину и смотрели на синие силуэты гор внизу и близкое прозрачное небо, пока слёзы не смешали и то, и другое в ослепительные солнца, повисшие на ресницах.
Второй раз мы встретились вечером того же дня, на очередной дискотеке с фейерверками и неутомимыми аниматорами. Наша компания веселилась вовсю, как перед концом света. А вот манера у нас такая – чуть из дома – пей-гуляй, пока не упадёшь. Менталитет называется. Он крепко взял меня за руку и вывел в душистую темноту, где музыка уже не оглушала, а просто подчеркивала тишину вокруг. Кто кого первый поцеловал, я не помню, да и какая разница, если не было уже ни первых и ни последних, ни старших, ни младших, ни даже мужчины и женщины, а была только пронзительная горькая радость находки-потери. Давно со мной такого не случалось, может быть даже и никогда.
9.
Всю отпущенную нам неделю мы были вместе – и днем и ночью, пока любовь не сожрала нас до почти бестелесных оболочек. Может быть, моя жизнь прекратилась ещё тогда, в аэропорту, под приятный механический голос, сообщающий, что посадка на рейс такой-то заканчивается. Я помню, как Дашка, цепко ухватив за руку, волочила меня по коридорам, а я всё оглядывалась, оглядывалась и ничего не видела из-за слез, заливавших лицо. Она же, подруга верная, отпаивала меня в самолете висками и водила в туалет тошнить. А перед посадкой, сломив вялое сопротивление, нарисовала на лице губы и глаза. На родной земле, сдав мое тело супружнику, пояснила, что со мной в командировке приключилась нервная экзотическая болезнь от перемены климата и лучше устроить домашний карантин – не трогать и не беспокоить дня три, как бы чего не вышло. А меня на прощание больно ткнула острым локтем в бок и прошипела «ну нельзя же так, мать, в самом-то деле».
Да я знала, что нельзя. Мало того, никогда не верила, что такое возможно. Думала, про любовь – это все сказки. Нет, у нас с Остапом любовь, конечно, была, но давно, лет двадцать назад. А потом только супружеская койка, быт, да время от времени небольшие взаимные измены для поддержания тонуса. Хотя, были еще уходы «к маме» и периодические «бросания» друг друга, когда совместное проживание становилось особенно невыносимым. Но это по молодости. К моим тридцати шести все семейные неурядицы поутихли, образовался достаток, который жалко было рушить, да ещё воспитание чадушки заставило создать мощную родительскую коалицию для объединения педагогических потуг. И вот на тебе.
Ох, и как же мне было нехорошо, как некомфортно на своей большой и малой родине. Есть такое выражение – не находить себе места. Это ужасно – ты есть, а места для тебя нет. Потому, что место твое сейчас не здесь, а где-то еще. Чего ты сюда-то приперся?
А и действительно, зачем я вернулась? Неужели нажитое добро тянуло назад? Ребенок? Муж? Или привычка жить плохо и трудно?
Ах, не буду я ворошить прошлое, неблагодарное это занятие – одно расстройство. Потом как-нибудь поворошу, когда оно станет ещё дальше, ещё тише и туманнее. Не будет так царапать острыми краями мое бедное разбитое сердце.
10.
Вот я лучше детство вспомню. Оно у меня было счастливым – ну, насколько я его сейчас себе представляю. Никаких несправедливостей и обид, врезавшихся в память на всю жизнь, никаких моральных травм. Росла как цветок в саду, окружённая мамками-няньками, не получая жизненной закалки и навыков борьбы за место под солнцем. А чего бороться-то – и так все было, чего хотелось. Ребенком я была контактным и радостным.  Всё у меня получалось если не с первой попытки, то со второй. А намерение схватить звезду с неба как-то изначально отсутствовало.
Я помню себя совсем маленькой, лет пяти, проснувшейся рано утром, видимо в выходной день, так как не наблюдалось ежедневной суеты и беготни со сборами на работу и в садик. В доме было тихо и необычно светло. Естественно, любознательный ребёнок решил узнать – почему, и пошлепал тихонечко к окну. Окна на месте не было, двери – тоже. Да, собственно, не было ничего из того привычного, что узнавалось прежде и с закрытыми глазами, на ощупь. Вместо стен и мебели, обычно ограничивающих моё жизненное пространство, колыхалась некая субстанция, напоминающая туман. Сквозь туман доносилась тихая музыка. Я запуталась в белой невесомой вате, но не испугалась. Наверное, потому что каким-то ранее неизвестным чувством предугадывала благоприятный исход событий… Туман оседал, уплотняясь внизу в пушистый ковер, а сверху на него падал свет. Свет исходил от силуэта человека, точнее – женщины в длинных одеждах. Она летела ко мне по воздуху, не касаясь земли, потому что земли-то как раз нигде и не было. Я уже почти увидела её лицо, еще до этого поняв, что она улыбается, как вдруг всё исчезло – свет, туман, женщина, а из полумрака начали проступать контуры предметов, возвращая меня в привычную обстановку.
 Весь последующий день с его обычной суетой и множеством незапомнившихся событий был бы совершенно рядовым, если бы не одно происшествие, связавшее действительность с утренним полусном-полуявью. Сейчас могу вспомнить только несущуюся на меня машину и странное состояние оцепенения – не от испуга, а от несправедливости происходящего. Она остановилась вплотную, оглушительно визжа, скрежеща и воняя, но даже не задев. Из кабины, под чей-то крик, вывалился незнакомый, пьяный до невменяемости дядька, мычащий нехорошие слова в мою сторону. Дядьку заслонили сбежавшиеся люди, кто-то отвел меня домой, где началась суета, слёзы и ощупывание ребёнка всеми присутствующими на тот момент.
А перед моими глазами, в золотом свечении, стояла неземной красоты женщина в струящихся одеждах, остановившая грузовик лёгким движением узкой полупрозрачной ладони.
11.
Сегодня у меня выходной – родные и близкие уже свыклись с мыслью об утрате, перестали стенать и плакать и вплотную занялись подготовкой к расставанию навеки. Навеки – это когда между нами не просто доски и земля, а вся бесконечность пространства. И времени. Кто не знает: мы можем брать с собой кого захотим. Ну, там человека, даже двух. Кому уже пора. Или кто без нас не сможет. Или без кого лучше будет остающимся. Иногда это замечают. Когда, что называется, уходят один за другим. А иногда – нет. Я никого не возьму. Я хочу, чтобы вы все жили долго и, по возможности, счастливо. Это так просто.
Вот говорят – жизнь жестокая и несправедливая штука. Не стоит этому верить. Слушайте тех, кто говорит – она прекрасна. Эти ненормальные сказочники, живущие среди нас и нами же гонимые – только они знают всю правду. Их слышат, но примерно как шум дождя или шелест волны – до времени не понимая. А потом, спохватившись, довольствуются только эхом…
На работе суета. Разрываются телефоны, мой заходится чаще всех. Чтобы не бегать через комнату, Дашка переставила его на свой стол. На мое место не садится, и правильно – примета плохая. Дашка, я тебя вижу. А ты меня – нет! Тихонечко тащу у нее из-под руки еженедельник со всякими необходимыми записками типа «18.00 маник.» или «Вовик 100». На завтрашнем дне написано «Маня 11.00». Это про меня. Я, так же, как и она, тешу себя мыслью, что до завтрашних одиннадцати ноль-ноль ещё куча времени – день, вечер и даже целая ночь. И лучше всего было бы свернуться клубочком под одеялом и сладостно растянуть эти почти сутки на бесконечную вереницу медленно уползающих в темноту минут.
Ежедневник падает на пол, шелестя страницами, и непринужденно раскрывается на записи полугодичной давности, призывающей не забыть про деловую встречу, обед с нужным человечком, автомобильного доктора и – главное – поездку на выходные за город к Н-ским. Что-то я не помню, чтобы Дашка делилась впечатлениями по поводу этого вояжа. Наверное, поездка не удалась. Или, наоборот, удалась. Н-ские были людьми с пёстрым прошлым и не менее пёстрым настоящим, любящими предложить время от времени окружающим разные странные вещи. Типа посещения психиатрической лечебницы под руководством знакомого доктора или, что ещё заманчивее, гей-вечеринки  в местном аквапарке. Гадость какая. Я, конечно, тоже любила иной раз эксперименты, но не настолько. Была какая-то грань, за которую не давала переходить здоровая рвотная реакция организма. Н-ские, когда придет их черёд, попляшут на угольках. За насильственное лишение незнания.
Дашка наклонилась за книжкой и помрачнела, вспомнив, видно, загородную поездку. Не надо, оказывается, пробовать всё, это ошибочное субъективное мнение, впрочем, почему-то радостно подхваченное массами. Надо пробовать только хорошее. Его много, до плохого, при правильной постановке задачи, и очередь не дойдет.
До завтра, Дашка, встретимся в 11.00, у моей могилки.
12.
Я лечу-лечу, я теперь умею летать. Я теперь – душа. Моё ещё красивое и молодое тело, надменно-холодное, уже никому не принадлежащее, немного обезображенное, правда, свежими рубцами швов, спит крепчайшим из всех земных снов в холодильнике с запахом фиалок. Мне немного жаль его, как любимое платье, потерянное или вышедшее из моды, но я знаю – у меня будет ещё много разных одежд и много времени, чтобы все их примерить.
За окном падают листья, выбирая момент для того, чтобы неожиданно оторваться от ветки и быстро-быстро спланировать на землю, к уже облетевшим собратьям, как будто стесняясь этого процесса. Мы тоже стесняемся умирать. Это как выход на сцену – все только на тебя и смотрят, только о тебе и говорят. А ты не в самом лучшем виде. Но не краснеешь от стыда, а бледнеешь.
 Осень – не самое лучшее время уходить. Другое дело – зима. В зиме изначально есть что-то театральное. Белая земля, чёрное небо, жёлтые фонари. Холодно и абсурдно. И каждый временно ушел в теплые одежды. Со стороны очень похоже на репетицию. Да–да, ту самую.
У меня дома помыли пол, отправили в тёмное нутро пылесоса всю пыль, до которой достали, занавесили зеркала. Не посмотришься. Пахнет едой, приготовленной с желанием и умением. Вот с этим у меня всегда были проблемы. Не получалось сделать из еды культа. Не хватало времени. И любви. Не получалось у меня жить тщательно. Всё как-то взахлеб. Враздрызг. Как мне сказать им теперь? Что люблю…
Люблю дочь, потихоньку слушающую новый диск с заводными песенками, мужа Остапа, мучительно подбирающего галстук к завтрашнему печальному событию, свекровь, за всех хлопочущую на кухне и старающуюся хотя бы приблизительно прикинуть необходимое количество порций. Порций понадобится много, мама. Придут все.
Все и пришли. Даже те, кто был далеко или со мной в ссоре. Пришли одноклассники, я всех узнала – из пузатых дядей и шикарных тётей, как из скворечников, выглядывали дети. Пришли подруги, знакомые, знакомые знакомых, родственники различной степени и соседи. Слава Богу, не было моих родителей – они ушли раньше. Они ждут меня там. Это хорошо, когда уходишь раньше детей, это правильно. И здесь мне повезло.
Многие тётушки плакали, жалели меня. И себя. И всех нас. Вот это напрасно, жалость – самый короткий путь на помойку. Вокруг столько возможностей, их просто нужно увидеть. И не бояться. Чья-то маленькая девочка всё спрашивала, как на небо попадают – по лесенке или на крыльях. Это моя тема обсуждалась. На небо, значит. Спасибо за доверие. Наверное, существовали и другие версии моих последующих блужданий по Вселенной, но, видимо, только в отдельно взятых молчащих головах.
Ну вот, получается всё неплохо, даже красиво – грустные тихие люди в строгих одеждах посередине солнечной золотой осени, сорящей кленовыми листами, и цветы, цветы. Всякие. Кто-то даже принес сирень. Я так её люблю.
Моя семья, сбившаяся в тесную кучку, не разъединить… Давайте прощаться.
Я выглядела вполне достойно – спокойное, нездешнее лицо почти без грима, с подобающей случаю бледностью. Визажист был хороший, обошлось без весёленьких щёчек Марфушечки-душечки. Красиво ухожу. Ну и слова говорили такие хорошие, заслушаешься! Даже в какой-то момент захотелось сесть в этом неудобном деревянном ящике, бросить на землю всё, что насовали мне в руки и крикнуть ОСТАЮСЬ!
 «Ну что вы так нервничаете? Лежите, лежите…».
13.
Я люблю проснуться рано утром, когда ещё все спят, и в плотной серо-синей тишине обдумать в спокойной приятности планы на день, а потом заснуть снова – до будильника. День, как правило, все эти замечательные планы разрушает и переворачивает, а вечер примиряет и день, и утро, заворачивая новые надежды в теплые пелёнки ночи. Теперь мне нет нужды мечтать или надеяться – всё сбылось. Сбылось и плохое, и хорошее, всё состоялось, исправлению не подлежит.
На званом ужине после расставания, как водится, поначалу царила торжественно-печальная атмосфера, потом мужички, как следует махнувшие водочки с устатку и от нервности, стали потихоньку оживать и присматриваться к имеющимся по соседству дамам. Дамам надо отдать должное – по конкретному соседству они оказались не случайно, а планомерно преследуя свои цели. Проложив дорогу к интересующему их экземпляру ещё во время официальной части. Ничего не имею против – жизнь продолжается.
Моя начальница, теперь уже бывшая, тоже зафиксировала этот факт, никак его не комментируя внутри – действительно, ничего нового – и пошла покурить пахитоску на балкон. Ой, не просто так она мне ручку во время прощания сжала. Так по-дружески получилось, что мне, опять же, подмигнуть ей захотелось. Я думаю, она бы оценила.
Остап держался хорошо, подобающе случаю. Мужественно принимал соболезнования и хмуро пил водку, не пьянея. Он хочет, чтобы всё это поскорее закончилось, а на следующее утро он бы проснулся… а я рядом. Я, конечно, могу это сделать, но мой бесплотный призрак, милый, тебе вряд ли понравится.
Кто по-настоящему может оценить такое, так это моя доченька. Ей всё равно, в каком виде матушка явится – лишь бы явилась, не бросала её одну. При всем своём кураже и показной взрослости, наши детки так робки и беззащитны. Пускай, это лучше, чем рано усвоенное положение, что наглость – второе счастье. Все равно это не так. Некто заменил только одно слово – и дурачки пошли по ложному пути. Этот некто вообще хорошо пошалил. Можно сказать, оттянулся по полной.
Я нарисовалась прозрачным силуэтом из дыма, густо валившего с балкона – тётя Даша успокаивала мое плачущее чадо с помощью проверенного средства, а именно сигаретки, попутно втолковывая ей что-то тихое и ласковое. Дашка меня не видела – сидела боком, а ребёнок замер, боясь поверить своим глазам. Я улыбнулась ей и красиво растворилась вместе с дымом в синих сумерках, унося с собой удивленное и радостное «там мама, мама». Дашка побежала за пустырником, потом два раза проверила сигареты – обычные, легкий «Парламент», а ребёнок заснул, наконец, почти счастливый.
14.
Вот и дорогие гости разошлись. Основной массе, несмотря на печальный повод, вечер понравился. Расставаться не торопились, только успевшие сложиться парочки незаметно отделялись от компании. Нет лучшего утешения уходящей душе, чем видеть, что жизнь продолжается. Дашка тоже как бы ненароком отбилась, поймала такси и поехала играть. Это она делает самозабвенно, в любое время суток и в любом состоянии. Ну, не так, конечно, самозабвенно, как до лечения – да, имел место курс некой психической коррекции с мудрёным названием и впечатляющей суммой гонорара за избавление от пагубных страстей. Совсем избавиться не получилось, удалось только вогнать страсть в некие зыбкие рамки. А вот для психолога общение с такой пациенткой тоже даром не прошло – поигрывать стал доктор-то. А! Мы кого хочешь закружим. Самый тяжёлый день прошел, а потому – выбирай казино, подружка! Сегодня мы их разденем и разуем. Брякнется оземь после нашего ухода золотая вывеска.
Теперь нужно просто дождаться встречи с тем, кто есть начало и конец всему. А пока – в дорогу! Куда? Да какая разница, мне везде хорошо. Как замечательно лететь над ночным городом, прячущим свои огни среди звёзд, а потом – ещё выше, где только синяя бархатная темнота с небрежно разбросанными небесными камушками.
В той жизни я не увлекалась наблюдениями звёздного неба, считая это занятие приличествующим только дуракам-романтикам, прыщавым ухажерам да учёным. Хватало мне и на земле субъектов пристального внимания. Вот только – где они, субъекты? А звёзды остались, звёзды вечны.
Внизу, в сгустившейся субстанции осенних сумерек, накрытых сверху ещё и шапкой городского тяжёлого то ли тумана, то ли дыма, прячутся в дома уставшие люди. Им завтра рано вставать. Мне же торопиться некуда, я могу парить над вашими снами бесконечно…
Я вижу, как на другой половинке земли встаёт солнце и продолжается весна, потом – только голубой, цвета Мирового океана, шарик (правильно нас в школе учили, земля – круглая), потом окончательно теряюсь среди звёзд.
Казино мы в тот вечер – сделали! На какую бы цифирку Дашка не ставила, тут она и выпадала. Не мудрено: ведь я была рядом, на ушко ей шептала. И девять раз подряд сыграло чёрное! А главное правило она и сама знала – никогда не ставить на зеро. Сменилось четыре потных молодых человека, занимающихся бросанием шарика в рулетку, пока наконец не вышел их старшой и вежливо прекратил это безобразие. Вынеся даме ключи от призовой машины, с весны скучающей на постаменте у входа. Дашка от такого подарка отказалась, красиво перебросив крупье ключики обратно через стол со словами «возьми себе». И, действительно, на кой ей эта «недолитражка». Но с рулеткой завязала, послав общий воздушный поцелуй сгрудившимся у стола. Прочие участники, тоже изрядно погревшие шаловливые ручонки на такой красивой игре, проводили её вежливыми аплодисментами.
Фишечки к кассе мальчики волокли на двух подносах, а шампанским обнесли всё заведение. Менеджеру казино, забрав имеющуюся наличность, Дарья написала на бумажке длинный ряд цифр и отправилась домой, вознамерившись скоротать остаток ночи за бутылочкой висок. Позже, впрочем, она свое решение поменяла – надо ведь было налить рюмашку и мне, а я эту импортную самогонку никогда не обожала. По такому случаю была почата праздничная баклажка коньячку, и мы с ней славно посидели. Завтра она опоздает на службу, но никто ей, включая нашу строгую начальницу, и слова не скажет. Не каждый день провожаешь лучшую подругу туда, откуда нет выхода.
 Вообще-то, не исключено, что я вернусь и, может быть, совсем скоро. Только это буду уже не я, а какой-нибудь орущий писающийся младенец, начисто забывший опыт прежней жизни. Все снова-здорово. Но иногда, отличникам и хорошистам жизненной учебы, память не стирают. Они – помнят. А есть даже такие, которые НЕ УХОДЯТ. Это те, кто осознал, что рай не в пушистых небесах, а вполне достижим на земле.
Всегда есть к чему стремиться.
15.
К чему стремилась я? Сейчас уже и не помню. Скорее всего, к тому, чтобы не было скучно. Зачтётся ли? Будем надеяться. Правда, пути достижения жизнерадостного состояния были не всегда, мягко говоря, безупречны. А за некоторые моменты мне и сейчас стыдно. Как, например, за период откровенного и беззастенчивого пьянства. Это – когда день начинается с бутылочки пива, а заканчивается уже всем подряд, без разбора. Этот жизненный промежуток был ярким, но коротким. И закончился в палате реанимации.
Я помню себя, распятую на больничной койке в сером гипсовом коконе, истыканную прозрачными проводами с бесцветной, медленно текущей в мои вены жижей. Фу! Даже сейчас вздрагиваю. Но собрали меня хорошо, ни одной косточки не потеряли на шоссе. Какой леший понес меня тогда за город в невменяемом состоянии? Машину жалко – не удалось восстановить, зато тягу к бутылочке на какое-то время как рукой сняло. Где-то с полгода я ещё хромала, да долго ныли раны к непогоде. Не пейте много, дети, не нюхайте порошок, не курите травку, не теряйте голову за игорным столом, не спите с кем попало – и будет вам счастье.
16.
Жизнь продолжалась – и солнце встало, и так же, как вчера и позавчера, осветило разноцветную осеннюю листву, и начался ещё один пригожий денёк бабьего лета. Город нежился в подёрнутой легкой туманной дымкой ладони октября, бездумно наслаждаясь последней теплотой осени. Шли детишки в школу, неся за спиной тяжёлые горбики знаний, дымили прямо в голубое небо трубы заводов. Стыдясь своей нечистоты, несла серые воды в Мировой океан великая русская река, стоял у причала большой белый пароход. Наивно полагать, что чей-то уход мог нарушить это равновесие, но всё-таки, всё-таки…
У меня есть ещё возможность навестить всех, кого оставила так неожиданно и, чего там – нелепо. Много раз мне просто везло, но, видно, всему есть предел. В доме – тихо, двери комнат плотно прикрыты, на кухне – горки чистых тарелок. Свекровь не ложилась допоздна, мыла – драила. С зеркал сняты накидки, смотрись не хочу. А там уже кроме некой туманной субстанции и не увидеть ничего. И то, если присмотреться. Дочь ещё спит, и солнце, закрытое шторами, не беспокоит её. В сладком утреннем сне она видит, как мы с ней гуляем среди высокой травы с прячущимися там колокольчиками, колокольчики звенят, звенят… Это мобильник. Я его выключу, пожалуй – пусть поспит. И неотвеченный звонок из памяти сотру, не нравится мне этот мальчик, мутный он какой-то. Остап невидящими глазами изучает потолок, он ночью не спал – попивал из прихваченной с собой бутылочки, хмуро курил одну за другой. В спальне табачная вонища и покачивающаяся плотная дымовая завеса. Ничего, пройдет совсем немного времени, и ты ощутишь всю прелесть нежданно обретённой свободы. Не каждому дано оценить это состояние, но ты сможешь, милый.
Я и сама познакомилась с этим чувством не так уж давно. Мне, как и подавляющему большинству временно пребывающих на нашей прекрасной планете, казалось, что нужно держаться кучкой, имея под рукой друзей-приятелей на все случаи жизни. Ну, там – для веселья или денег занять, или достать что-то по знакомству, или посоветовать чтобы было кому, на худой конец. Ан, нет. Частенько ничего тебе не способно дать сообщество подобных, кроме какой-то бесполезной возни, поглощающей силы и время. Всё, что дается, всё – свыше. Вот, одиночества все страшатся. Стакан подать некому… Да стоит ли доводить себя до такого? И потом, нет никакого одиночества – ты-то у себя всегда есть. Ну, а если не интересен сам себе и скучно тебе с собой – кого ж винить? Одиночество – это когда нет рядом – себя. Любимого.
В этом плане интровертам проще – они изначально направлены вовнутрь. У них решение любой проблемы начинается со сладостного копошения внутри. Так, постепенно и доходят до истины. А нам, чей ориентир – окружающий мир, нам нелегко.
Лёгким облачком плыву по квартире – ячейке земных сот. Почти ничего не изменилось, даже вся моя одежда на месте. Из платяного шкафа торчит кусочек рукава, застрявший между дверцами. Привет. На шкафах сверху – пыль. Не написать ли «здесь была Маша»? Нет, пожалуй, воздержусь. На диване лежит, мерно поднимая – опуская покрывающий его плед, чье-то спящее тело. Поди, дальний родственник. Точно, троюродный братец, искатель приключений и незабываемых жизненных ощущений. Чего ж ты на мои проводы опоздал? В Зимбабве нелётная погода? Приходи сегодня на могилку, пообщаемся. Моя ячейка теперь там. Цветы, цветы и свечечка в пластиковой бутылке. Горит. Свекровь с утра, как положено, навестила.
17.
Брат Володька, изрядно потрёпанный жизнью, но мужественно не желающий сдавать позиции плейбой, явился на свидание с двумя пунцовыми розами, размером с небольшие кочаны капусты. Он меня любил. Поэтому и усвистал так далеко – в Занзибар. Положил цветы, поправил свечку, покурил, смахнул слезинку. Не горюй, Вовка, скоро встретимся. Тебе без меня тут делать нечего. А пока – живи и наслаждайся, ты ещё увидишь весну. Вот как странно получается – всю жизнь мы друг от друга бегали, а не было, оказывается, для меня человека ближе. Даже сейчас, спустя двадцать лет и собственный уход, чувствую его, как себя. Тогда, в юности, когда разнообразие возможностей кружило голову, родителям каким-то образом удалось оторвать нас друг от друга и развести по разным частям света. Они, конечно, хотели – как лучше. Слишком гремучая получилась бы смесь, сомнительная основа для спокойной и долгой совместной жизни. Мне подвернулся нудноватый хозяйственный Остап, он же так ни на ком и не остановился. А спокойной семейной жизни всё равно ни у кого не получилось. Не может человек корректировать матушку–природу, плохо у него это выходит.
Помню, как в детстве мы с Володькой съезжали на роликах с лестницы на набережной. Были там такие широкие каменные как бы перила, не очень крутые на первый взгляд, но разгончик получался вполне приличный. На последнем изгибе лестницы нужно было притормозить и спрыгнуть на склон, покрытый вялой городской травкой – а там уж как получится – на ногах, на попе, а чаще всего кубарем до гранитного парапета, за которым широко и медленно текла река. Сколько на этом спуске было переломано детских конечностей! А все равно, паразиты, лезли. Потому что каждый съехавший заслуживал почёта и уважения, а каждый удержавшийся при этом на ногах – почёта и уважения вдвойне. Вовка был королём трассы, из десятка спусков восемь он заканчивал, заложив лихой вираж и красиво налетев грудью на парапет, плевком в великую русскую реку.
Влиянию такого лихого братца не поддаться было просто невозможно и вот я, выморщив у родителей ролики, сначала делаю первые неуверенные пробежки от стенки к стенке, а через месяц катаюсь уже вполне прилично. Ну и, естественно, в конце концов лезу на каменные перила. И оказываюсь в больнице со сломанной ногой. И валяюсь там два месяца, упорно сращивая не желающие правильно срастаться косточки. Но лестница мне всё-таки покорилась – через полгода упорных тренировок. Потом была первая рюмка и первая сигарета, предложенные, опять же, коварным братиком. Сколько происходило разборок из-за этого между нашими родителями! Мой отец, обычно сдержанный и спокойный, кричал, тряся Вовку, как грушу – «отстань от нее, отстань!». Не тут-то было, нас тянуло друг к другу, как магнитом. Он познакомил меня со своими друзьями-приятелями, теми еще шалунишками, и мы достаточно весело провели остаток школьных лет. Володечка всегда был джентльменом, в обиду меня, самую мелкую, никому не давал, материться мальчишкам при мне не позволял, всему гадкому обучал сам. Я неплохо навострилась играть в картишки и бильярд, одно время даже зарабатывала этим на жизнь. Были у меня и такие моменты.
Это – когда с плачущей лялькой на руках и из еды назавтра только пакетик пшена. И просить не умею, и, главное, не у кого. Нет никого рядом. Как будто кто-то главный взял и стёр всех вокруг, и ты – один в чистом поле. Как Иванушка – дурачок. Миллион возможностей и все – твои. Братик в это время уже был в другом полушарии, но освоенные в детстве и юности с его помощью всевозможные навыки не дали-таки пропасть.
Ну, что ты стоишь? Ступай уже. Ты ведь жив, и за отпущенные тебе полгода можешь прожить ещё одну жизнь, и сделать, что не успел. Сколько ещё можно сделать… А я всегда с тобой, была и буду. Какая разница – на другом свете или на другом полушарии. Никакой.
18.
С высоты моего положения – в прямом и переносном смысле – мне открывается то, что было прежде скрыто под туманными наслоениями производных человеческой жизнедеятельности. Густая копошащаяся масса, затемняющей биосферу своими инстинктами и амбициями, свивающимися в кольца-удавки…Фу! И еще удивляемся – почему это овечьи пастухи в горах без фитнесов и диет живут так долго? А они просто имеют возможность побыть наедине с небом.
Мне отпущено сорок дней и тридцать девять ночей на завершение земных дел, в том числе и на разные прощания – прощения. И полетаю-ка я ещё – наведаюсь, например, на службу, давно меня там не было. А там тихо. Только шуршит бумажками в уголке мышка-секретарша. Остальные пока не подтянулись, пользуются уважительной причиной, досматривают утренние сны в теплых норках. Должно, начальница сегодня будет не так строга, где она, кстати? Ага, легка на помине – выходит из лифта, направляется в кабинет, сдергивая по дороге с жилистой шейки невесомый шарфик благородных тонов.
Освобождённый край платочка развивается пиратским флагом в коридорных сквозняках. Я вижу море и хищный профиль корабля под чёрным парусом… Крикливые бестолковые чайки, летящие за кормой в надежде на лёгкую поживу, исчезают за закрывшейся дверью. Семенит туда же секретарша, бережно неся утренний начальнический кофе, распространяющий аромат бодрости и надежды. Берегитесь, девушка! Вдруг вы увидите кого-то, кто поразит ваше воображение нездешним видом. Сурового старичка, например, с деревяшкой вместо ноги и продубленной ветрами, солнцем и веками кожей. При виде открывающейся двери, на всякий случай, положившего руку на пояс с напиханными за него старинными пистолетами. Нет, видимо, обошлось – не слышно из кабинета ничего странного. Только наставления по текущему моменту. Но я – то теперь знаю, знаю…
Вы, пират, мало изменились – другим стал только корабль, и пусть он не плавает нынче по морям, а стоит на приколе – не может бороздить голубые пространства здание из бетона и стекла, но трепещите, конкуренты… Ой, не даром красуется на значке нашей фирмы этот стремительный кораблик, не даром. Не удивлюсь, если лежит где-нибудь в сейфе карта сокровищ, пожелтевшая и затертая на сгибах. А что, хорошее ведь прикрытие – туристическая компания. Чего это человек по миру туда – сюда мотается? Работа у него такая. Ай да бабулька-пират! Ну да ладно, у них, живых, свои заботы.
Вот народ на работу потянулся – захлопали дверцы машин, загудели лифты, застучали каблуки. Понесли с глаз долой мою улыбающуюся фотографию в чёрной рамочке. Дашка перехватила активистов, забрала портрет себе, аккуратно обрезала траурную полоску, положила в ящик стола. А и правда, пока тебя помнят – ты не ушёл. Просто сменил реальность.
19.
Дарья любовно ощупала в сумочке упаковку пятитысячных. Вчерашний выигрыш, вернее, небольшая его часть. Теперь дело стало только за тем, чтобы под благовидным предлогом отлучиться со службы и – держитесь, модные лавки! Любим мы это дело, успокаивает. И Дашку там любят – она хороший покупатель, приятно с ней работать. Наберёт вещичек – и на кассу, ни тебе мучительных примерок, ни капризов, ни кофею для стимуляции раздумий. Этакий рядовой шопинга. А скидку ей и так всегда дают – за ум и красоту.
Не премину составить компанию, хочу в очередной раз посмотреть, как будут кривиться губёшки покупательниц, измученных примеркой кофточки, при виде кучи дорогих шмоток, проплывающих мимо. В свое время я пыталась вменить ей мысль о необходимости некоего покупательского куража, ссылаясь на находящиеся здесь же примеры, на что получила ответ – «это от скудости». На возражение «какая же скудость на таких тачках?» было получено разъяснение, что скудость не в тачках, а в головах. Деньги любят, когда их так тратят – легко и красиво. И они всегда возвращаются. Главное – научиться любить их, не себя с ними, а именно их, денежки, как некую субстанцию или, ещё лучше, как нечто живое и самостоятельное, теплое и пушистое. Любить – это не значит пытаться привязать к себе путём накопления копеечки к копеечке или складирования в банках, коробочках и прочих больших и малых ёмкостях. Любить – это давать развиваться, расти и путешествовать. Совсем как с людьми.
Хотя, с людьми-то проще. Большинству свобода не нужна, а нужен кнут и – изредка – пряник.  Наверное, деньги умнее нас. Неожиданный вывод, не правда ли? Ой, а здесь я сделала много неожиданных выводов. Обстановка располагает.
20.
Мне показали возможные варианты дальнейшего пребывания души в иных мирах. Ничего похожего на то, что мы сами себе представляем между делом, в земной суете. Всё очень субъективно, но также как и у нас, главное наказание – ограничение свободы. И земная свобода по сравнению с небесной – такая мелочь. Вот, например, как вам картина? – огромная долина, покрытая чем-то вроде плотного тумана, а под ним, не сразу различимые, силуэты душ. Их много. Они пребывают здесь века, совершая малые колебательные движения среди себе подобных. Только колебательные движения в пределах неких тесных границ – и всё. Это те, кто хотел покоя и стабильности, кто искал опоры на земле. И вот – большего покоя и стабильности и придумать нельзя. Это не возмездие, просто исполнение желаний.
В общем, действительно, существует и рай, и ад – для простоты восприятия обозначим места пребывания душ привычными понятиями, как крайние ипостаси, и нечто между ними, вроде карантина – для тех, кто ничем особенным не отличился. Так, жил–дышал, делал запасы, а потом перерабатывал их в органические удобрения, преследуя и, иногда, достигая при этом какие-то свои маленькие цели. Хорошую зарплату, там или тёплое местечко, или дачку–коттеджик, или машину для среднего класса. А это, оказывается, и целью-то быть не может. Оказывается, это просто некие вспомогательные элементы жизни. Хочется вам тратить жизнь на вспомогательные элементы? Одно поколение становится удобрением для следующего, потом наступает и его черед… Пока кто-нибудь из них не поднимет голову к солнцу. Тогда прощение получат все, кто просто был.
А я? При своей пусть недлинной, но и не совсем короткой жизни так и не поняла, зачем всё это было, в конце концов. Да и, что греха таить, даже не задумывалась. До того ли – песни, резвость всякий час… Просто удобрение для следующих поколений…  Стыдно–то как, боже мой. Даже провалиться под землю нельзя, ведь я уже здесь. И ничего не кончается, впереди – бессмертие. Хорошо хоть, эта попытка не последняя, а только очередная в цепи земных воплощений. Только удастся ли вспомнить, зачем я – при следующей-то жизни?
Иногда на землю возвращают быстро. Это – когда душа всё поняла, как моя, например, простите за нескромность. Я тоже хочу вернуться, пусть даже сопливым младенцем с бессмысленным взором. Ничего, потом – помаленечку, как-нибудь, с учётом печального опыта… Я хочу к вам! Хочу увидеть и почувствовать, а не смоделировать, ещё много разных вещей. Как падают листья, растет трава, тает снег, дымят в чистое небо закопченные заводские трубы. Течет река. Пусть я даже не стану богатой и знаменитой, не буду носить на всех конечностях золото–бриллианты и утомленным взором скользить по пейзажу за окном роллс-ройса. Пусть. Я согласна. Я просто буду делать то, что подскажет мне сердце. Я буду хорошо–хорошо его слушать. Оно у меня больше не разорвется. Никогда.
21.
Там, на земле, идёт дождь. Срывает с веток уже даже не цепляющиеся за них листья свежий северный ветерок. Листья падают в лужи и пускаются в первое и последнее в своей жизни плавание. Голые мокрые ветки машут им вслед. Хочется плакать. Город съёжился под дождём, закрывая тротуары зонтами. За городом селяне в разноцветных пластиковых накидках собирают в поле последние, не поддавшиеся картофельному комбайну, клубни. Собирается к теплому морю Дашка. Логично. А не составить ли ей компанию? Вернёмся – а здесь уже зима. На белом неплохо будет смотреться нездешний загарчик. Её приятель, конечно, может и не обрадоваться такой компании – ну да мы ему не скажем. Редко какой чужой может чувствовать присутствие – здесь у нас полная свобода. Хочешь, какие мелкие шалости безнаказанно совершай, а хочешь – посильную помощь оказывай.
 За особые заслуги становятся ангелами. С ангелами сталкивается любой. Получилось практически безнадёжное дело, например, или шёл–шёл и денежку нашел, когда уже совсем край, или опоздал на самолет – а он разбился. Или мужчина встретился по жизни, сделал своё доброе дело и пропал. Мы его поминаем кобелём и сволочью, а он был – ангел.               
Небо. Бесконечное и спокойное. Когда находишься здесь, видно, что облака скользят не по синей плоскости, какой оно представляется снизу, а заполняют собой некий объём пространства – без цвета, веса, запаха и прочих вещественных признаков. Это мировой эфир, прав был Дмитрий Иванович. Небо – для всех. Для птиц, самолетов, звёзд, летающих тарелок, ангелов и неприкаянных душ. Здесь равны все, кто умеет летать. Летать – это просто, если не тянет книзу страх или накопившееся между крыльями зло. Высоко наверху, где перестает действовать сила притяжения, можно почувствовать абсолютную свободу падения в бесконечность. Вселенная – бесконечна, и все попытки углядеть ее край наивны. Не всё можно описать крючками, даже если они имеют пафосный вид многоэтажных интегралов. Ими можно выразить земное, да и то достаточно приблизительно. Здесь нет ничего, что является определяющим внизу – ни пространства, ни времени как такового, даже координаты нет ни одной. Никаких надуманных привязок к точке отсчёта. Да и сам отсчёт тут иной.
Я надеюсь, что ко мне не будут очень строги. Надеюсь на милость того, кто посылает нас в этот мир исполнить урок, а затем снова призывает к себе. Как жаль, что слишком поздно становятся понятными простые вещи и слишком короткими – времена. Или ты можешь, или ты знаешь. Как бы к следующему-то разу научиться и тому, и другому?
22.
В той жизни, помнится, я получала образование – и среднее, и зачатки высшего, не проросшие далее первых двух курсов института, без особого желания. Какое там, веселье ведь всякий час, любови разные. Так, с грехом пополам, четверочки с троечками. Даже классиков не читала, только основополагающие моменты по учебнику – «этим он хотел сказать то-то, а этим показать то-то». Если честно, была у меня какая-то брезгливость к литературным трудам – как к пережёванной уже кем-то жизни. Не могла я понять, зачем складывать буковки на пожелтевшей бумаге в слоги, а затем в слова, изображающие некий условный мир, когда настоящий – вот он, рядом. Со всеми своими вещественными признаками – вкусом, цветом, запахом и звуками. Только позже выяснилось, что это не распущенность или банальная лень, а болезнь такая – дислексия. Когда читать читаешь, а понять прочитанное не можешь. Воображение отказывается работать с чужими мыслеформами.
Таким, как я, одна дорога – постигать всё своим горбом. Это как при игре в дурачка, не умеешь работать головой – работай руками. Но, с другой стороны, мелкая моторика тоже благоприятно сказывается на мыслительном процессе. Глядишь, через пару–тройку сдач, и я научусь управляться с козырями. Только на кону здесь вещи серьёзные. Ай, как бы там ни было, начало положено.
Печаль по мне потеряла свою свежесть и напоминает поникшую гвоздику на могилке – скорее символ, чем предмет. Летит к своим зулусам Володька, уже нося в себе смертельный вирус, но ещё даже не подозревая об этом. Шелестит бумажками на рабочем столе Остап. Сидит на лекции, аккуратно замаскировав в прическе наушники, с умным видом любимая доченька. Варит борщ на моей кухне свекровь. Целуется в припаркованной наспех машине Дашка. Все при деле. Я живу в каждом из них, и ещё во многих и многих, с кем сталкивала меня судьба. Меня – много, я разная. Я прихожу к вам в снах, меня вы видите в толпе, мне никуда ни деться из ваших воспоминаний. Я есть, пока не уйдёт последний.
23.
Мысль, не найдя себе сиюминутного подтверждения фактом или действием, как бы хороша и свежа она ни была, имеет свойство исчезать. Испаряться в пространствах, напоминая о себе лишь смутными образами или тупыми уколами воспоминаний. Сколько достойных и опрятных мыслей маршируют мимо головы, скрываясь в туманных горизонтах, а какая-нибудь дрянная мыслишка, обретя ненароком плоть и заняв следующую ступеньку в иерархии предметов и явлений, уже тщится командовать парадом. О чем это я? Да только о том, что открылось мне слишком поздно.
Вот ищет человек, ищет какую-то мифическую свою половинку, в надежде воссоединиться с ней и обрести, наконец, счастье. Полжизни ищет, а то и больше. Очень редко он её находит, чаще ему просто кажется, что – вот она, судьба, потом ещё раз кажется и ещё. А ищет-то он – себя. Я вот себя в той жизни, как оказалось, так и не нашла. Может быть, искала – как пьяный – под фонарем, потому что там светлее. Сколько нас таких пьяных, с упорством ищущих не то и не там? Тех, которые не с собой? И редкие счастливцы, нашедшие…
Впрочем, прежнее земное пребывание, даже в самые непростые свои моменты, не было для меня ни мучением, ни страданием. Мне всё казалось, что я играю, только притворяясь взрослой, повторяя подсмотренные жесты и подслушанные слова настоящей жизни. Как говорила раскусившая меня Дашка – «ленивая ты, мать, и инфантильная». Ну и пусть, это, оказывается, как раз не самое плохое, говорилось же, разрешалось – будьте как дети. Играй на здоровье в свою жизнь, это в чужие – не моги. А ведь редко кто из нас не сталкивался с любителями подвигать человекофигурки по воображаемым клеточкам. С манипуляторами, получающими удовольствие от игры в людей. Вот только здесь они уже ничего не могут двигать, даже себя – каменные столбы с человеческими глазами.
Увлекательная игра жизнь. Чем больше в этой игре зависит от тебя, тем интереснее. Действительно – не зная правил, на ход событий не очень-то и повлияешь. Жалкий и гонимый добредёшь до финиша, так ничего и не поняв. Если добредёшь, конечно. А правила игры в жизнь просты. Их не больше, чем пальцев на руках – удобно. Можно даже счету не учиться, не уходить в дебри высшей математики, к её надуманному смыслу. Пальчики – вот они, всегда с тобой. Этот пальчик – не убий, этот – не укради… Это правила. А вы не знали?
24.
Ах, как сладостно думается вдали от мирской суеты, какие неожиданные и интересные иной раз получаются выводы. Вот чего мне не хватало в той жизни. А ведь никто не мешал заняться этим в свободную минутку. Не смотря на непонимание окружающих. Да, склонность к размышлениям почему-то не приветствуется в нашей среде обитания. Если мужик – то сразу ботаник, а уж женщина приятной наружности, не лишённая мозговых извилин и умеющая ими пользоваться – это вообще караул, товарищи. Это никуда не годится. Вот и приходится маскировать ум под хитрость. Хитрость – это еще ничего, допускается. Этакое извинительное свойство женского организма, безобидная игрушка, утешительный приз. Наслаждайтесь иллюзией полноправного участия в игре, девушки. Но не забывайте, кто тут главный.
Встречаются, правда, иной раз такие невменяемые девушки, которым вся эта маскировка глубоко сиренева и параллельна. От которых мальчики больше всего плачут и которых, соответственно, больше всего и любят. Такие девочки на чужом поле не соревнуются, и с мальчиками в их дурацкие игры не играют. Они играют с самим господом Богом, по его правилам, а если без правил – то недолго. Я, к сожалению, о такой замечательной возможности даже не подозревала.
  Визиты мои в прежнюю жизнь становятся все реже и короче. Я – в некоем промежуточно-подвешенном состоянии, на ниточке ожидания. Чтобы убедиться, что на Земле, у оставленных мною, всё в порядке, много времени не требуется. У нас все мыслительно-познавательные процессы происходят быстрее, другое ж измерение. Странно, что вы – оставшиеся, нас жалеете. Логичнее было бы наоборот. Хотя, вид опустевшей земной оболочки уходящего кого угодно смутит. Даже если она вполне прилично выглядела до последнего момента, как у меня, например.
Я свою оболочку любила и денег на её поддержание в тонусе никогда не жалела. Потому, что там, на земле, по оболочке встречают. Потому, что оболочка – выгодное вложение средств. И, наконец, потому что как же не любить-то такую красоту! Может быть, я любила её даже больше, чем нужно. В ущерб душе–сиротинке. Теперь всё приходит в соответствие. Вообще, рано или поздно, всё и всегда приходит в соответствие. Только для этого может потребоваться неодинаковое количество жизней. А ничего удивительного, все мы – разные, у каждого своя роль и своя пиесса. И чужой опыт ничему не учит.
А мы–то, а мы–то! Строго разделяем мир на себя, любимого, на дурака–соседа, который так и норовит учиться на своих ошибках, и на собаку Павлова, которую делать это безжалостно заставляют. Мы – умные, мы лучше на ваших ошибочках… И живём чужую жизнь. Соседскую или, чего похлеще, собаки Павлова. Нет, уж лучше вы к нам. Навряд ли кто-нибудь заинтересован в нашем счастье и благополучии больше, чем, собственно, мы сами. Мысль простая, только дойти до нее непросто. И научиться слушать себя – тоже непросто. Много отвлекающих моментов. Жизнь такая большая, такая пёстрая. Даже если она недолгая. Может быть, мне и нужно-то было просто остановиться, просто дать себе передышку в какой-то момент – и была бы я до сих пор, весёлая, красивая – с вами. Ан, нет. Хотя, чего уж теперь о том, что могло быть…
Но есть, есть такие продвинутые товарищи, достигшие, так сказать, определённого уровня развития, которые могут управлять явлениями, выстраивая их в нужном порядке. Есть такое правило – чтобы вмешаться в ход событий, необходимо приподняться над ситуацией. Подпрыгнуть, а ещё лучше – воспарить. Сначала это кажется абсолютно невозможным, тем более что о гравитации и её законах, нам начинают зудеть еще в средней школе и потом ещё всю жизнь – что, мол, люди – не птицы. Но – представьте – это всего лишь теория, зародившаяся в одной, отдельно взятой голове, некстати стукнутой яблоком.
Верите пророкам, ищете готовые рецепты счастливой жизни? Обратитесь к классикам русской литературы. Им, в быту имевшим изрядные слабости, если не пороки, поклонялись целые поколения. Поколения, конечно, сами виноваты, но вот одно это – «чтобы жить честно, нужно рваться – метаться…», преподносимое неокрепшей душе, как рецепт, это вызывает, мягко говоря, большие сомнения… Идите, мужчина, и мечитесь… Да он, в общем–то, и пошел. Дедушку, конечно, жалко, но ведь это и есть соответствие.
Пророки не живут в стае, даже если стая – твоя любимая семья, не размножаются, не ведут совместное хозяйство, не ходят в думу и магазины. Не дружат домами. Пророк – он всегда один. Он питается дождем и акридами, у него самый лучший в мире собеседник. Да – да, тот самый. Кто хочет слышать его, идёт к нему. Не наоборот.
Хотя, что это я на классиков набросилась, меня-то, дикую-необразованную, они ни в какие дебри не завели. И рефлексией я никогда не страдала, предпочитала здоровые инстинкты.
Что же касается честной жизни… Лично мне теперь кажется, что она должна проистекать в спокойствии и гармонии. Это – когда вокруг тебя небо, лёгкие облачка, зелёные пальмы или, например, ёлки – кому как нравится. В небе солнце, а его отражение разбивается на множество слепящих глаза зайчиков в живой субстанции океана. Или речки – невелички.
Ой, как вы, мои дорогие, без меня? Посмотрите на небо – я там. Исчезаю за поворотом – я, открывается дверь – это не сквозняк. Я – рядом. Если приснюсь, не пугайтесь, это не значит ничего плохого. Просто любовь.
Любовь переживает тело, она ему не принадлежит. И памятники, поставленные над ним – переживает. И даже народные сказки. И скелеты динозавров. И еще много чего, что кажется старым, как мир. А то, что случается между людьми – только маленькая искорка, упавшая с небес.
25.
Я и сама любила много чего и много кого. В начале жизни кажется, что любовь приходит извне, а время без неё – зряшное, пустое. Ищем, мечась от одного к другому, а находим – что?  Хорошо, если просто разочарование. И снова ищем. Утомительно, правда? Тем более, что ищем–то всё равно не там. Оказывается, всё – внутри нас. Весь мир, все чувства. Просто выбирай.
Вот сколько я здесь нового узнала. Интересного.
А, ну да – про любовь. Про мою или вашу? Ну, давайте уж закончим про мою. Хотя это тема такая – неисчерпаемая. Начнешь вспоминать и окажется, что и этого любила, и того, и пятого, и десятого, а вот этого вообще два раза. И не только мальчики вспоминаются, но и, зараза, девочки. Как показала практика, какой-то критической разницы в этом нет. То есть, различия анатомии, конечно, наблюдаются, но для чувства, как такового, не важны ни первичные половые признаки, ни, тем паче, вторичные.
Я надеюсь, что у вас не так. Вы не мечетесь в поисках любви – средней или малой, потому что большая – это понятие не суеты земной, а нашли одну единственную. Сразу. Вот тут и настала бы у нас положительная селекция по качеству населения! И отрицательная по количеству.
Однако население на нашем шарике не только не убывает, а даже наоборот, не смотря на различные напасти. Получается, что любовь отдельно, а дети отдельно. Насчёт детей, вообще–то, тоже полной ясности нет. Известно одно – они приходят как-то сами по себе, сообразуясь с космическими законами. И если чья-то душа выбрала тебя как ворота в земную жизнь, противиться этому не нужно.
Для большего правдоподобия этот процесс обставлен привычными явлениями временного умопомрачения, которое собственно мужчину и женщину сводит вместе, и прочей физиологии. Особенно смешны перед данной неотвратимостью наши рассуждения о воспитании и пропитании младенца. Вас, женщина, никто не спрашивает – ваше дело открыть ворота. А вас, папаша, и подавно – ваше участие в таинстве зарождения новой жизни вообще под большим сомнением.
Кто-то думает, что продолжает себя, кто-то о стакане воды, кто-то планирует передать нажитое в руки наследников… Что бы мы ни думали и ни планировали, они пришли выполнить своё. Не нужно им мешать. Человек не может принадлежать человеку, только в этом и есть то равенство, которого нет.
Здесь любовь не ищут – она везде. В ней можно лежать, слегка покачиваясь, как в мягкой и теплой младенческой люле или ласковой солёной волне тропических широт. Здешнее время ещё более относительная величина, чем московское и, принимая во внимание некую надуманность этой координаты вообще, при определенных условиях можно ею пренебречь. Отсюда можно вернуться в любую точку прожитой жизни и придумать другой ход развития событий. Я пробовала.
Иногда может оказаться, что есть события, не нуждающиеся в такой коррекции. Значит, всё тогда сложилось правильно. Когда мы живём на земле, то называем такие моменты «дежа вю». Помните? Странное ощущение, что это уже было. На самом деле, мы просто встречаемся взглядами сами с собой – отсюда и оттуда. Только не надо пугаться, это не напоминание о смерти, это – взгляд друга.
26.
Есть люди, к которым сразу чувствуешь симпатию, есть лица, на которые хочется смотреть. Если догадаешься сравнить их собой, увидишь похожие черты. Да – и у людей, как у кошечек или собачек, тоже существуют породы. И никакая из них не хуже, просто они – разные. К людям своей породы нас влечет подсознательно, сложно бывает даже себе объяснить почему мы любим этого, когда у того денег больше. Или сердце замирает не от писаного красавца, а от раздолбая из параллельного класса. Не доверяет нам природа пока осознанный выбор, маскируя классовый отбор поговоркой про свиной хрящик. Вот и получается, что человеческое наше общество, как его ни взбалтывай, все равно в спокойном состоянии разделится на своих и чужих, а каждый индивид рано или поздно прибьется к веселой компании себе подобных.               
Попробуйте нарисовать на листке бумаги солнце, тучки и длинную горизонтальную линию, означающую землю. На земле – домик с дымящей трубой на крыше и дерево, рядом с домиком – собачью будку, из которой торчит влажный любопытный нос. На дереве сидит с умным видом ворона. Ей, вороне, не важно, что про неё говорят. Она выше этого. Я – как та ворона, буду сидеть высоко и думать о своём.               
Если бы тогда, в начале лета, я не проснулась рано утром от засухи, наступившей в организме после вчерашнего, и не дала бы втянуть себя в милое этническое приключение, закончившееся полным крахом и так державшегося на липочке моего семейного уклада, да и не только его одного… Кто знает, может быть, до сих пор я по утрам, не вполне проснувшаяся, влачилась бы сквозь осенние туманы на службу, а вечерами – сквозь всё раньше с каждым днем наступающие сумерки – домой. И надеялась, надеялась, что в один прекрасный момент всё изменится. Жизнь станет осмысленнее, муж – внимательнее, дитя – хотя бы адекватнее, пыли – меньше, денег – больше… Вот всё и изменилось. Только я теперь в этом не участвую. Кто-то другой мечтает о маленьком пушистом семейном счастье и любви, а я … Я смотрю на вас. Отсюда видно гораздо дальше и больше, чем самому проницательному из земных жителей.
Иногда мы можем кому-то что-то подсказать, если человек, конечно, к этому готов. Тогда он называется «проводник». Наши души стучатся в чью-то судьбу, меняя её ход, оставаясь жить на бумаге или на экране – среди вас. Проводник понимает, что он – только звено в цепи, и нет здесь повода для какой-то особой гордости. За это ему дается возможность приподняться над обыденностью. Есть люди, которые могут заглянуть туда, куда среднестатистическому гражданину путь заказан. Они заслужили это право в испытаниях, которые никогда не могут быть вполне завершены. Цена вопроса – один неверный шаг. Обладание всеми этими качествами не есть непременное условие для счастливой жизни. Скорее наоборот, счастье всегда в какой-то степени – незнание. Ни к деньгам, ни к славе, ни к прочим земным цацкам оно не имеет никакого отношения. Это – не материальная категория.
Мне, на земле с удовольствием вращавшейся в круге приверженцев практического материализма, не довелось всласть пообщаться с теми, кому мирское было бы в достаточной степени параллельно. Все мои родные–знакомые были собирателями земных ценностей: денег, металлов, камней, недвижимости, движимости, шкафов, шмоток, варений, солений и прочая, и прочая. И я с упорством, как говорится, достойным лучшего применения, предавалась тем же страстям. Где теперь колечки на пальчики? Мне они более не нужны, у меня и пальчиков-то, как таковых, уже нет. Где модные одёжки и денежки, аккуратно сложенные в пачки, перетянутые разноцветными резинками? Квартирки с недешевым ремонтом? И где я?
А я там, где ничего этого, утешительно-мирского, не существует. Душе не нужны дома и машины, золото и бриллианты – ей не нужно ничего прятать, перемещать и украшать. Ей нужны только крылья.
Хотите историю про них?
27.
«Жила – была девочка. Не сама по себе, а как все – при папе с мамой, дедушках и бабушках, дядях и тетях. Девочка как девочка, только немного странная. Нельзя было с достаточной долей уверенности сказать, что она – здесь и сейчас. То есть, вполне возможно было определить местонахождение худенького детского тельца, но выражение глаз зачастую опровергало такую примитивную привязку к координатной плоскости. Родителям девочки, занятым, как и большинство людей их круга, изнурительным добыванием насущного хлеба, заострять внимание на несоответствии в их чаде внутреннего и внешнего было некогда. Вопросы воспитания легко решались проверенным средством русского народного психоанализа, а именно – подзатыльничком. Оно и к лучшему – больше ничего не мешало ребёнку развиваться по собственным, интуитивно выбираемым направлениям. Можно было просто смотреть вокруг – и видеть много интересного, слушать – и слышать. Училась она так себе, без особого энтузиазма. На каникулы девочку отправляли подальше от города, к бабушке в деревню. Из садов, где под тяжестью вишен склонялись ветки, а на пригорках пряталась в мохнатые зелёные ладошки земляника, из леса, пронизанного солнцем на самом пике летнего дня, рождалась сказка. Осень смывала воспоминания о лете холодными дождями, зима засыпала снегом. Потом наступала весна, оставался позади очередной учебный год, и вонючий маленький автобус, пыля и подскакивая на кочках, вёз ее обратно в сказку. К окончанию переходного возраста у девочки из всех странностей остались – возникающее в глубинах молодого организма чувство тошноты, при рассмотрении варианта «как у всех», да торчащие лопатки неисправленного сколиоза. Но она-то знала, что позвоночник здесь не причём. Мало кто из ровесников понимал её, да едва ли и старался – в юности каждый сталкивается с целым ворохом проблем, их бы успеть хоть как-то решить, прежде чем передохнуть и посмотреть по сторонам. Это потом, откуда ни возьмись, произрастает в тебе любовь, и ты как дурак с писаной торбой носишься с ней и тычешь всем подряд. А девочка умела летать. Она была наблюдательной, как человек, который стоит немного отдельно и над, и прежде, чем окончательно улететь, успела прожить не одну интересную жизнь…»
Один из многих сюжетов, хранящихся в невидимой библиотеке, чья-то история, записанная в космосе азбукой звезд. Здесь записано всё – и прошлое, и будущее. Человек, представляющий себя соломинкой в бурном жизненном море, всегда хочет знать, что же там, за гребнем очередной волны. Наступит ли уже тишь и благодать, или вновь – тучи и шторм? Тогда человек прибегает к услугам специальных товарищей – астрологов или там прочих предсказателей неведомого. За оговоренную сумму они вполне могут попытаться перевести человечью судьбу с языка звёзд. Если суммы нет, а желание таки присутствует, можно поступить проще – дойти до ближайшего оживленного перекрестка с цыганами, результат будет тот же самый. Потому, что вся наша жизнь крупными буквами записана еще в одном месте. На нашем лице.
Здесь записаны все годы, проведенные в борьбе с многочисленными трудностями, все страхи, все страсти. Надежды, сбывшиеся и несбывшиеся, мелкие и крупные подлости, разочарования. Но и – много чего хорошего. Смешные моменты всякие, маленькие воплотившиеся в жизнь мечты, выигрыш в лотерею, одна большая любовь и еще несколько помельче. Лицо меняется изнутри, и человек с годами становится похож на самого себя. Постоянное ожидание неприятностей превращает лица в напряжённые злобные маски, страх и страдания прорезают глубокие складки, мутнеют редко смотрящие в небо глаза… Нет, уж лучше – петь и смеяться, как дети. Тем более, радоваться-то всегда есть чему, а беда то ли придет, то ли нет.
28.
«Здравствуй, Остапчик, миленький,
вот уже неделя прошла, как меня не стало с тобой, а ты все не можешь опомниться – пьёшь, по две пачки сигарет за день стал высаживать, да и остальные твои попытки забыться мне тоже хорошо известны. Полно, милый, да разве ж ты меня настолько любил? Ну, привычка – это да, весело со мной было – тоже да, временами даже чересчур. Давай-ка приходи в себя, жизнь продолжается. Да и здоровье побереги, после сорока-то. Уже не восстановишься так быстро, как в молодости. Ты смерти боишься. Это хорошо. Что мне всегда в тебе нравилось, так это – инстинкт самосохранения. Я, можно сказать, тебя по этому признаку и выбирала. Уж извини. У большинства мужиков сидит внутри такой червяк, типа глиста, который их оттуда на всякие деструктивные процессы подзуживает. Разбей там, разломай – раскрути, а то и вообще убей. Ну, убивать-то идти не каждый, слава тебе, горазд. А вот себя разрушать – милое дело. И ладно бы тихо-мирно это происходило, а то ведь такой водоворот получается. Если уж пьянство, то непременно чтоб вся семья с тобой нянчилась, лечила–убаюкивала. Жена чтоб уровень в бутылке отслеживала, когда ею уже по тыкве алкоголической можно треснуть. На предмет погружения в освежающий сон. Но есть и другие пристрастия, посерьезнее. Это – сразу несите все денежки, продавайте квартиры–машины. И все туда – в водоворот. А червяк все равно не успокоится, пока не сделает своё черное дело. Надо вам такого червяка? И мне не надо. Поэтому я тебя и выбрала из всех ухажеров, Остапчик.
Как ты хорош был в юности! Спортивная выправка, нежный девичий румянец, благородные манеры. Где всё это теперь? С возрастом проявились хищные ухватки добытчика и пивной животик. Но и это еще не всё. Глаза превратились в две хмурых тучки, несущих в себе вечную непогоду. Что так повлияло на тебя, милый? Неужели жизнь как таковая? Или жизнь конкретно со мной? Я освобождаю тебя.
Теперь, спустя какой-то срок, и пусть он будет не слишком длительным, а просто приличным, желаю найти ту, которая сумеет сделать твои глаза яснее. Будь осторожен, не повторяй прежних ошибок, не гонись за экстерьером. Выбирай то, что сможешь удержать без мучительных усилий. Вообще сможешь удержать.
Знаешь, какой самый верный признак правильного выбора? Лёгкость. Всё должно сложиться само собой, без насилия над организмом и избыточных телодвижений. Если так не получается – это не твоё. Не помогут ни цветы, ни конфеты. Ни брюлики, ни прочая тяжелая артиллерия. Про притирки – это пустое, должно быть совпадение. Желаю, чтобы у тебя получилось. Ты заслужил. Ну, или почти заслужил. И маму, слушайся маму. Она, как я уже говорила, женщина мудрая и сыночку желает только добра. Прощай, вряд ли мы встретимся в следующей жизни. Мы друг другу никто».
Перед кем мне теперь лукавить? И, главное, зачем? Теперь – письмишко в конверт, нет лучше треугольничком, как с фронта. Лети с приветом, а ответ мне и не нужен, я ответы все знаю.
Или по электронке, тоже неплохой вариант. Дзинь – дзинь, вам письмо. Ах, если бы вы, живущие, могли адекватно воспринять такой способ связи, сколько бы полезного узнали. Но нет, почему-то пугаетесь ещё писем с того света… Ну и не будем вас тревожить. Дело сделано, письмо написано, а прочтет ли его адресат, нет ли – второстепенно. Как говорил один мой знакомый – «не влияет».
29.
Я еще много писем напишу, всем. Благо ни ручка не нужна, ни бумага. Ни компьютер, ни мобильник. Рисуй себе буковки в небе воображаемой рукой. Или образы представляй. Или просто говори с дорогим человеком. С нами можно говорить, попробуйте. Только без фанатизма, не заходя за грань. Гадали когда-нибудь на блюдечке? Совсем не так.
Не нужно никаких приспособлений, никаких магических символов и компаний единомышленников. Не нужно оформлять процесс жутковатой таинственностью. Можно просто поговорить – ну, примерно, как я с вами.
Жизнь, как я её наблюдаю отсюда, очень занимательная и способная подарить много различных удовольствий, вещь. Она же процесс, она же, у отдельных личностей – явление. Она же, по определению – «способ существования белковых тел». Выбирайте. Находясь в здравом уме, навряд ли кто захочет способ или процесс. Явление, только явление! Почему же на практике-то выходит такой «каменный цветок»?
Вот я тётку одну знала, художницу. Тётка была как тётка, бухгалтером работала, даже не главным, а так – сальдо–бульдо. Не особенно счастливая, не особенно удачливая, а если честно, то и совсем не то, и не другое. Проблемы со здоровьем, пьющий муж, детки троечники–хулиганы. В общем, как у всех. И была у неё тайная страсть, из-за которой над ней ещё больше надсмехались родные–знакомые. Бухгалтер рисовала. Всю жизнь, с детского садика. По семейной скудости её родители не могли думать об образовании ребёнка в этом направлении, с сомнительным куском хлеба в перспективе. Вот же дался нам этот кусок хлеба. Прямо эталон какой-то. У кого-то яхты–машины, домик на Лазурном берегу. У нас – кусок хлеба. Как показатель удавшейся жизни – бутерброд…
А тётя–бухгалтер тем временем рисовала. Стенгазеты в классе, наглядную агитацию – в технаре, рисунки в школу детям, наколки – мужу. Это, так сказать, официально. Но была ещё и заветная папочка, разбухшая в процессе жизни до солидных объемов, которая пряталась и перепрятывалась во всякие хозяйственно–бытовые тайнички. Я знала эту тётеньку довольно хорошо, мы с ней вместе работали в одной мутной конторке. И я была практически единственной из посторонних, кому она осмелилась показать свои творения, ужасно нервничая и смущаясь. Уж не знаю, чем заслужила такое доверие – может быть, оно основывалось на женской солидарности с униженными и оскорблёнными всего света, для меня это тоже было время всевозможных лишений, но рисунки я пересмотрела почти все. Картины были странные, но очень хороши. А не нужно быть большим специалистом, чтобы отличить настоящее от поделки–подделки. Искусство должно шибать. Вставлять, как говорит моя доченька (привет, милая!). Если неодушевлённая вещь шибает, без божией искры тут не обошлось.
Я так и сказала «у вас же талант, еленпетровна», на что она, взрослая серьёзная тётя, довольно закраснелась, делая ручкой смущенные пассы. Потом наши пути разошлись, я слышала, что она серьёзно заболела, и долго не знала о ней ничего, пока однажды мне не пришло письмо с другого конца света, из загадочной страны, где даже животные ходят с сумками. В конверт, вместе с листочком, исписанным от руки, была вложена фотография с улыбающимися людьми на фоне океана и красивый плотный прямоугольничек – приглашение на выставку.
История её напоминала страшную сказку со счастливым финалом. Когда Елена Петровна дошла до крайности, валяясь в районной больничке со страшным сепсисом, когда на ней поставили крест сослуживцы, родные и даже врачи, она, понимая, что, в общем–то, вот он – конец, не сегодня, так завтра, решила нарисовать последнюю в своей жизни картину. Уже особенно не таясь, попросила детей принести кусок картона и краски. Мужа никакого к тому моменту не существовало, растаял в пространствах, как легкий дым. Сил держать кисточку не было, и Елена Петровна обмакивала в баночки со школьной гуашью непослушные пальцы. В эту картину были вложены все надежды, которые не сбылись, вся любовь, которой не было, вся радость, которая могла быть… Елена рисовала несколько дней, «конец» откладывался на неопределенный срок. Жизненно важные показатели медленно замерли на отметке «очень плохо», но это уже всё-таки был какой-никакой прогресс. Из больницы её выписали в стабильном состоянии, а жить или умереть – нужно было решить самой.
И, впервые за всю жизнь, она ощутила себя свободной. Не нужно было идти на нелюбимую работу, не было уже никакой работы, готовить еду – не из чего и не для кого, детей взяли на содержание старенькие родители, а самой уже, кроме водички, и не хотелось ничего. Не нужно было поддерживать видимость приличного существования, иллюзию семейной жизни и прочие условные показатели. Можно было целыми днями валяться в постели, жалея себя и умирая. Но можно было и встать.
Елена Петровна сожгла больничный рисунок на балконе в старом эмалированном тазу. Вместе с дымом улетела и прошлая жалкая жизнь. Дети, с опаской навещавшие мать раз в два дня, вскоре застали вполне обнадёживающую картину – в перемазанной красками ночной рубахе, с ввалившимися блестящими глазами, Елена раскрашивала куски коробок от холодильников–телевизоров новой реальностью. Детки, при всей своей безалаберности не лишенные коммерческой жилки, навострились выносить мамкины картины, вставленные в дешевые рамочки, на местный Арбат. И дело пошло. В ряду мертво таращившихся на праздную публику лубков, Еленины рисунки – жили. На вырученные деньги можно было купить ещё красок, картона, кистей и поесть.
Жизнь, если поймать ее волну, не скупится, несёт на самый верх. В довершение всех чудесных превращений, купивший парочку Елениных работ, господин средних лет оказался что ни на есть иностранцем и собирателем современной примитивной живописи по всему миру. К тому же недавним вдовцом. Собиратель пожелал познакомиться с художницей, события закрутились пёстрой каруселью, и опомнилась Елена Петровна уже новой хозяйкой особнячка на берегу Тихого океана. А вы думали, так не бывает? Наверное, если заботиться только о куске хлеба, гася ту искру, которая дана свыше, то и не будет. Нельзя, конечно, совсем не переживать о насущном, но и доводить это до фанатизма тоже, пожалуй, не стоит.
30.    
Я надеюсь, что рассказала вам хорошую и поучительную историю. У меня таких историй – целая всемирная библиотека. Бесконечное информационное поле. Логин, пароль и – вот он, доступ к веками скопленной по крупицам мудрости. Самое интересное, что у вас он тоже есть. Вернее, есть возможность. Говорят же – и ищущий найдёт, и желающий слышать – услышит. Кто готов, тот и получит. Надоест когда перебирать крупу да горох лущить, поднимите глаза к небу, поднимите.
Если там тучи, то всё равно, рано или поздно, выглянет солнце. Смотреть на него нельзя, не дано это человеку, зато можно жить и не бояться, что оно погаснет. На что ещё мы можем так твердо рассчитывать?
Ещё там есть собственно небо, синее, голубое, серое – по ситуации. Солнце смешивает на нем краски заката–восхода. Небом пользуются птицы и люди в целях быстрого перемещения по своим хозяйственно–бытовым надобностям. Зерна там поклевать или слетать на недельку отдохнуть в другие страны. Птицы летают легко, а люди с натугой и продуманно. Люди летать – боятся. Они покупают в порту, в магазинах без налогов, виски и коньяки, такое персональное горючее и заправляют себя, как самолет. И этот акт приобщения к таинству механистического полёта внушает им оптимизм и надежду.
Говорят, что на небе находятся райские сады, где человек наконец обретает то, что потерял давным-давно. Так давно, что и вспомнить не может, что же это было, и назвать. Но, видимо, что-то значительное, потому что и забыть этого не может. Получается, что с небом у нас давняя и прочная связь. А с землей? Ну, судя по тому, что мы с ней делаем, не очень.
Вот живёт человек на свете, а как будто в темноте – наугад. Методом проб и ошибок, шишек и синяков. А подсказки-то вот они, на каждом шагу, оказывается. Дело за небольшим – суметь увидеть или услышать. Или просто почувствовать. И не бояться доверять персональным органам чувств. Уж они, родимые, нас не подведут.
31.
Я могу вернуться на пятнадцать лет назад. Туда, где я – не совсем понимающая, на каком свете нахожусь из-за постоянных бессонных ночей и нездешней легкости в организме. Смотря отсюда туда, понимаю, что было – счастье. Незамутненное комфортом и прочими приятными мелочами достаточной жизни. Просто была весна, месяц май с его именинами сердца и изумрудной свежестью зелени. Почему я запомнила именно это мучительное время – с вечно болеющей, плачущей ночи напролет лялькой и скудным рационом материальных удовольствий, с мыслью, что не хватит денег на что-либо насущное, холодной волной бегущей вдоль позвоночника – как предчувствие чего-то настоящего?
Ни появившийся позднее достаток с его возможностями того и сего, ни сами возможности, материализующиеся время от времени во что-то вкусное или красивое, не давали такого прекрасного ощущения некой правильной сиюминутности. Просто – сидящая на скамейке под майскими берёзками в оцепенении сна–бодрствования молодая бестолковая мамаша, перемещение тени от склонившейся ветки по младенческому личику в коляске. Лёгкий ветерок, лёгкие облачка. Жизнь – впереди.
Не скажу, что жалею о том, что всё с какого-то момента пошло не так – кто знает, как оно должно идти? Да и где он, этот момент? Как определить, что вот – дальше развилка, можно так, а можно этак? Или, ещё лучше – три тропинки от большого серого камня с накарябанным на нем пессимистическим прогнозом развития событий вне зависимости от выбора варианта. Наше, родное, русско–народное…  Но, с другой стороны, шёл-таки Иван–дурак по тропинке, идти всё равно ведь надо было. Спасать там всех подряд – то того, то этого. Шёл и находил-таки свое дурацкое счастье.
Это, я думаю, проверка такая – пойдёшь или испугаешься писанины каменной и развернёшься. Даже не совсем понятно кто писал-то – может быть, вообще шутник какой-нибудь. Смотрит себе из кустов и радуется, что добрый молодец голову повесил у камешка от таких перспектив. А как же ты хочешь, Иванушка? Чтобы получить, нужно сначала – отдать. Ну, или обозначить такую готовность. Сказочки эти – вещь непростая. Да и не детская совсем. Иванушке в начале жизненных испытаний предстоит отрешиться от мирского – жены там, коня, а то и вообще от собственной бренной оболочки. О чём его честно предупреждают. Встал ты, Иванушка, на путь воина – будь любезен, оборви земные привязанности, чтобы не мешали. Или возвращайся на любимую печку – там тебя тоже, при благоприятном стечении обстоятельств, может настигнуть твоё, опять же, дурацкое счастье.
Коли уж зашла о них речь, рассмотрим и иные сказки, о чудесном исполнении желаний. Бывают такие судьбоносные моменты, в коих, если покажешь достойное и скромное поведение, сможешь обеспечить себя пожизненной рентой. В основном это – благожелательное отношение к субъектам животного мира, к рыбам, в частности. А уж они, благодарные, что только не сделают для тебя! Вот сколько приятных возможностей подстерегает нас на жизненном пути, и все они довольно неожиданны – пошел в прорубь за водой для хозяйственно-бытовых нужд, а вытащил волшебную рыбину. Или отправили тебя в лес замерзать, а ты там бурную деятельность развил по облагораживанию пространства. Или птенчика невзначай спас. А это синяя птица была. И тебе, дураку, ни сражаться ни с кем не надо, ни добро мучительно копить – копеечка к копеечке, ни в салонах красоты страдания принимать, чтобы царевне понравиться, всё само сбывается.
А вот почему чистого душой, простого человека у нас всегда дураком называли – это вопрос.
Дурак – не такой как все. Свободный от житейской мудрости мечтатель, лежащий на печи и сквозь прохудившуюся крышу наблюдающий звёзды. Не хитрый, не жадный, не старающийся занять место под солнцем, непонятный. И рыбку-то ему, дураку, жалко, и птичку. Не хочет он властвовать ни над природой, ни над людьми, ибо открыто ему больше, чем остальным.
32.
«Здравствуй, доченька моя ненаглядная, ангел милый, козочка с рожками! Вспоминаешь меня? Букетик твой на холмике совсем завял и скукожился. Не надевай больше мои красные туфли, пожалуйста, это не твой стиль. Ты девочка самостоятельная, с ситуацией справишься, кое-где и я подключусь, помогу. Тебе главное сейчас – учиться, желательно до конца последнего курса. Увы, увы – без диплома о «вышке» к тебе всю жизнь будут относиться как ко второму сорту. Или, по крайней мере, пытаться – я знаю. Если не получится сразу пройти весь курс обучения, можно в несколько приёмов. А кавалеры никуда не денутся, подождут. Если они тебе нужны, то будут всегда – и в семьдесят лет, и в девяносто. На папаньку нашего надежда так себе, денег он ещё подкинет, а вот посоветовать… Лучше сразу сделать наоборот. Тетя Даша тебя не оставит, за тетю Дашу держись. Плохому она вряд ли будет учить, слишком разные у вас весовые категории, а подсказать, как лучше справиться с ситуацией – сможет. С учетом большого жизненного опыта.
Помнишь, как мы с тобой рвали ромашки, в пруду купались с пиявками на даче? Как я тебя в садик водила, а потом в школу? Как рисовала цветочки и зверюшек, сказки читала… Задачки делала, сочинения писала. Болела вместе с тобой и выздоравливала. Наверное, дети дарят нам еще одну жизнь.
В среднем ящике комода, в моей шкатулочке лежат золотые цацки – бери и носи. Только не надевай сразу всё, это, оказывается, дурной тон. Ещё – припрятанный в умную книжку конверт с зеленой тысячью. Дойдут у тебя руки до таких книжек, будет приятный сюрприз, а нет – пусть лежит себе дальше. Ну, и кроме пары вещичек, на которые ты давно глаз положила, более материального, пожалуй, и не осталось от меня. Всё остальное – из области тонкого и непознанного. Твоё непознанное связано с моим, я прихожу к тебе в снах и видениях, засыпаю бабочкой между рамами, скачу птичкой по остывающей земле. Я продолжаюсь в тебе, как продолжается за чертой горизонта дорога, окончания которой не увидеть, даже если подняться вверх – туда, где живут ангелы и птицы.
Я не заметила, как ты повзрослела – извини, увлеклась своими проблемами. Мне хотелось большего, а в этой суматошной гонке не всегда получается остановиться, осознать примитивное счастье текущего момента – когда ты жив, относительно здоров и занимаешь предназначенное тебе место среди людей, предметов и явлений. Кто сказал, что нельзя отметить каждый жизненный миг небольшой вспышкой счастья? – Никто. А чего мы тогда ждём? Команды?
Делай, что тебе хочется, не заставляя при этом страдать других. Хороший совет, не правда ли? Только вряд ли он выполним.
До свидания, любимая. Я всегда с тобой».
Ну вот, хорошо уходить, вовремя разобравшись с земными делами, а если много недосказанного и незавершенного остаётся после нас – приходится писать письма. Как я сейчас, в общем–то, без особой надежды на получение их адресатом. Эта невозможность быть понятой или даже просто услышанной – мучительна. Странная ситуация, когда выбывает не адресат, а отправитель. Нет, не зря говорилось, чтобы каждый день – как последний. Чтобы точки – расставлены, слова – сказаны, дела – сделаны, ну или хотя бы начаты. Сегодня. Завтра может и не наступить.
Что остаётся после нас? Многое. Всё то, чего мы касались – душой ли, телом ли, какой-либо иной из человеческих оболочек. Всё, что видели или слышали, делали своими руками или придумывали. Все, с кем пересекались наши земные пути – остаются. Даже если снести на помойку вещи, останется ещё целый мир. Который, за исключением неких органолептических ощущений, никогда не перестанет нам принадлежать. Другое дело, каким мы его оставляем. Недоделки-сараюшки с паутиной по углам или домик-пряник у моря, с садом из роз и калиткой, открывающейся прямо в рассвет.
33.
Кто сказал, что с уходом из биосферы кончается и наше участие в земных делах? Не верьте. Кроме мелких шалостей, так радующих иногда нашу отстраненную сущность, можно ещё делать и что-то общественно полезное. Помогать нуждающимся, например, или музой подрабатывать у художника-музыканта, да мало ли чем можно заняться здесь, на свободе, в отсутствии физических законов.
Как мы определяем, кому нужна помощь? Очень просто – находящиеся в критическом положении излучают в пространство некие тревожные волны, которые улавливаются нашими обострёнными чувствами. А выбор – помогать или нет – за нами. Иной раз о помощи взывает такой дрянной человечишко, что мы принимаем образ слепоглухонемых, и летим себе дальше в пространство. Мы даже можем материализовывать мелкие предметы, в которых отчаянно нуждается попавший в те или иные неудобства субъект.
Вот, например, идёт себе замученная нуждой и бытовыми проблемами домохозяйка по магазину на предмет покупки хлеба и молока, и вдруг понимает, что денег-то у неё и нет. Отданы денежки час назад некстати подвернувшейся учительнице младшего сына на какие-нибудь надуманные школьные потребности. Стоит хозяйка перед молочной витриной с наваленными там подтекающими пакетами и очень остро ощущает, что жизнь не удалась. Даже не то что не удалась, а – предел, за которым пугающая темнота.
В оцепенении и притуплении чувств она, бедная, и не слышит легкого свиста над ухом, а наклонившись незаметно вылить накопившиеся в глазах слёзы, видит у своих ног новенький хрустящий пятисотрублёвик. Нет, мы их здесь не печатаем, но не скомканную же бумажку посылать. Вообще, наши женщины достойны самого лучшего. Они только боятся в это поверить. А те, кто поверил – вот загляденье-то! – имеют это лучшее во всех видах.
А бедная домохозяйка, цепко зажавшая волшебную денежку в кулак, поспешает на кассу. Конец света откладывается ещё на один день.
Человека ограничивает только его воображение. И пожелай он не отсрочить нужду, а достойной жизни – и была бы она ему. Мы же, небесные помощники ваши, всегда рядом. Только позовите.
Кстати, нас к оказанию помощи людям никто не понуждает. Это внутренний посыл такой, зудёж под воображаемыми ребрами. Это – как дать милостыньку просящему или руку протянуть в опасные затягивающие пучины. А можно – и мимо, посвистывая. В пространства бесконечные, неведомые – некогда мне, мол, тут особо с вами, у меня страшный суд на носу.
34.
«Эй, эй! Мужчина, что вы делаете?! Зачем же с моста-то в речку? Да ещё на машине! Да еще на такой красивой и блестящей! Жить надоело?». – Давай поменяемся.
Машине, конечно, капец, а ему ничего, только лбом стукнулся да несвежей воды наглотался из речки-вонючки. Присел на бережок, голову повесил. Видно, рано тебе ещ1, не пробил твой час. Ничего, что я «на ты»?
Что случилось-то, Ванечка? Почто извел ты коня богатырского, полгода назад в дорогом салоне купленного? Не жалко друга? А себя? Себя, конечно, жальче всех, поэтому и хотел – сразу, поэтому и забрался за сто первый километр от столицы нашей родины, летел как птица, распугивая прочих участников дорожного движения. Каждая секунда – как укус в сердце. Больно. Посиди теперь, отдохни.
Посмотрел смерти в глаза? Впечатляет? Что перед этим наши земные проблемы? И ты так думаешь? Молодец! Теперь вокруг посмотри. Вот рощица у речки. Если посидишь здесь подольше, до рассвета, увидишь, что она – золотая. «Только свечи берёз догорают печальным огнем…». Под догорающими свечками берёз ещё кое-где выглядывают из травы и мха вполне крепкие грибочки и красные бусины кислых полезных ягод, которыми торгуют бабушки у метро. Если останешься здесь, даже если не научишься добывать огонь, с голоду не умрешь. Что это тебя так перекосило? Больше не хочется думать о смерти? Смотри дальше.
На начинающей светлеть линии горизонта вырисовывается группа длинных низеньких строений – свиноводческий комплекс. Чувствуешь запах? А от себя тоже чувствуешь? Да–да, речка, в которой ты барахтался... Не так романтично всё получается, как тебе представлялось? Ты, поди, и за кольцевую первый раз выехал? Думал – сразу тайга? Нет, милый, тут ещё президентские дачи рядышком, цивилизация. Тайга начнется километров через триста к северо-востоку, люби и знай свой край родной. Там, в непролазных чащобах, среди коварной ярко-зелёной травки-муравки, под которой неожиданно расступаются почвы – вот там можно сгинуть легко и надёжно, хоть на джипе твоем, хоть на танке. А так, сбесяся и непродуманно, только народ смешить. Ну, деньги–карточки при тебе? Тогда вставай – и потопали. Чего «куда»? На кудыкину гору. Это она и есть. Видишь, на табличке синенькой так и написано – «Кудыкино». Сказка начинается.
35.
В деревне Кудыкино тридцать дворов, половина из которых – брошенные. В остальных живут бабушки, нечувствительные к запаху свиной индивидуальности, да парочка местных алкашей, любящих невзначай валяться то тут, то там. Сельские ароматы, круглый год витающие в воздухе этого райского уголка, начисто отбили охоту селиться здесь даже у вездесущих столичных дачников. Что же касается тебя, Ванечка, хорошо бы тебе пожить здесь с полгодика, попроситься на постой к какой-нибудь бабушке. Ты бы коровок пас, молочко бы парное пил, воздухом дышал… Ах, да. А все равно бы дышал, куда бы делся. В Европах вон запахом дерьма болезни лечат.
Нет, не останешься ты здесь – назад в столицы поскачешь, там мамы–папы, девушки, друзья. Там привычно, а что касается проблем – все они рано или поздно решаются и, в большинстве случаев, даже не такими жёсткими методами. Дома расскажешь сказочку, как задремал за рулём… Тебя даже особенно и расспрашивать не будут, на предмет выяснения подробностей, будут обнимать–целовать, видимые и невидимые шишки ощупывать. Тут ты окончательно и осознаешь, что любовь – не то, что выпивает сердце, а то, что его наполняет.
А пока ты – мой. И, похоже, сейчас нам придётся сделать небольшую пробежку до ближайшей избушки, чтобы согреться. Вот обрадуется баба Таня, когда за воротцами, открывающимися, чтобы выпустить козу–кормилицу на последние в этом сезоне пастбища, образуется некий молодой человек приятной, но мокрой наружности, трясущийся от холода, и непослушными губами называющий это пока серенькое утро – добрым.
Баба Таня не будет говорить тебе «милок» и изображать излишнее человеколюбие, она женщина строгая. У нее за плечами сорок лет педагогического стажа, она знает, как с вами, сопляками, управляться. Но в дом впустит, и накормит, и зятеву одёжку, чистую и сухую, даст во временное пользование. И деньги твои мокрые не возьмет, у неё и так всё есть – домик, козочка, дети–внуки и пенсия девятого числа.
А я всё-таки настоятельно советую тебе здесь задержаться, хотя бы на пару дней. Дома ты всё равно наврал про командировку, гадёныш этакий. Я думаю, что от общения с Татьяной Петровной будет тебе немаленькая польза. Мои советы ты воспринимаешь, как некий внутренний голос, так можно, всё равно окончательное решение за тобой.
36.
На печке никогда не спал? Имеешь прекрасную возможность. Не отказывайся, вон сказочные богатыри как это любили. Давала она им искомую силушку, видать. И тебе не помешает. Печка с вечера протоплена, тёплая, сверху перинка с запахами естественной жизни – в общем, как у Христа за пазухой. Отдыхай. Очнёшься, дров бабе Тане наколешь, сколько сможешь. В знак благодарности.
Баба Таня посмотрела за занавесочку, на спящего богатыря, возле которого аккуратно разложены бумажки разного номинала и внутренности когда-то навороченного мобильника, и хмыкнула. Действительно, смешно.
Бабушка Татьяна Петровна женщина непростая, да и внешне на деревенскую бабульку она походит мало – разве только низко повязанным тёмненьким платочком. Из-под платочка – глаза, привыкшие смотреть на мир внимательно, но, как ни странно, доверчиво. Не ожидающие жизненного подвоха и не готовые к нему. Бабушка Таня очень больна, под платочком – короткий седой ёжик, едва отросший после «химии». Едва ли с полной уверенностью можно сказать, что она здесь живёт. Но также нельзя – что умирает. Баба Таня для себя этот вопрос ещё не решила.
Проснувшемуся к вечеру богатырю Татьяна Петровна предложила обед из трёх блюд, что оказалось очень кстати. Молодой здоровый организм требовал материальной подпитки. Налила стопочку вкуснейшей самогонки, настоянной на разных травках – здоровья для. Ванечка ни от чего не отказался, снова зашарил по карманам, но был решительно остановлен. После перекура на крылечке ему была дадена крепкая лопата, свежие нитяные перчатки и задание по перекопке огорода на зиму. Землю ковырял он, конечно, как умел, но с энтузиазмом, пока совсем не стемнело.
Вернулась с прогулки коза, оглядела незнакомца бесцеремонными глазами, продемонстрировала крепкие рожки. Уже совсем на ночь глядя, заблудившийся в жизненных ситуациях топ-менеджер и деревенская бабка-ёжка сели пить чай из самовара и разговаривать. И без особых проблем нашли общий язык. Я тоже присутствовала, бесплотно витая над столом, уставленным вкусной и полезной пищей, среди которой присутствовали и кувшинчик с тёплым молоком, и земляничное варенье, и свежеиспечённые блинчики. Мне здесь нравилось. Я бы, пожалуй, поселилась в соседнем брошенном домике, пугала бы вечерами прохожих призрачным светом из покосившихся окон, заходила бы запросто к бабе Тане за солью, за чаем…
Ночью под окнами блажили свободные коты, падали с неба звёзды, инеем оседала осенняя сырость. Бегал на двор непривычный к поздним чаепитиям Ванечка, поднимал голову, рассматривая небесные драгоценности. Плыл со свиного комплекса аромат временной сытой жизни, но не раздражал, а только напоминал о земном.
37.
Солнце теперь не забирается на прежнюю высоту, а скромненько и неярко катается себе по–над горизонтом, частенько прячась в плотные тучки. Основная работа у него сейчас в другом полушарии. Тихо облетает листва с яблонь в садике, чернеет и бугрится, словно кабаны её рыли, перекопанная Иваном пашня, стучит рогами в дверь, просится на волю коза Глафира. Свернулся на солнышке в грязноватый меховой клубок свободный кот, победитель ночных ристалищ. Если идти по просёлку в сторону шоссе, километра через три можно увидеть, как из речки протягивает к небу лапы–колеса Иванов верный конь, уже наполовину обглоданный местными механизаторами, да свежевосстановленную оградку моста.
Ванечке стыдно. Он наблюдает с печки, как придерживая бок, шаркает по кухоньке, справляя обычные утренние дела–заботы баба Таня, крутится у неё под ногами свободный кот, в надежде на блюдце молока изображая домашнего Котавасю, повелителя мышей. Медленно ползут от окна к двери солнечные косые четырёхугольники. Он больше не знает, что на самом деле жизнь – то, что есть сейчас или то, что было раньше. Он заблудился в волшебном лесу судьбы и не уверен, что пора искать дорогу к дому. Он, страшно сказать, даже не знает, был ли у него дом или только неясные воспоминания странствующего рыцаря, стукнувшегося головой.
Над избушкой бабушки Тани – ещё не потерявшее цвет небо, перечёркнутое расплывающимся следом самолёта-невидимки. Небу на эти зачёркивания – тьфу, и на самолёты – тьфу, оно не принимает всерьез дурацкие механические блохи человечества. Ему интересна только душа, которая способна подняться так высоко, как не могут летать ни птицы, ни ангелы, ни космические корабли.
Кто собрал вместе такие непохожие персонажи, пересёк в одной точке их линии судеб, обозначил час и варианты, но выбор оставил им? Не тот ли, чья любовь – с каждым, кто бы он ни был, и чья забота – навсегда.
Не навернись Ванечка с моста после предательства, пережить которое казалось – невозможно, не запросись в то утро упрямая коза доедать остатки пастбищ, тихо угасла бы баба Таня в начале зимы, раздав хозяйственную утварь и скотинку соседкам–подружкам, а самогоночку – «на пропой души» местным мужичкам. А так, поживет ещё наша бабушка, встретит будущим летом детей и внуков и проводит, и снова встретит. Самогоночка дождется зятя, разольется живительной влагой по измученному за зиму висками и коньяками организму руководителя среднего звена, выбьет чистую слезу и скупое признание «если б не это, вот не поехал бы в вашу вонь, мама».
А я? Я всего лишь немножко им помогла.
38.
На окне у бабушки Тани пышным цветом исходит герань, бьётся в стекло последняя осенняя муха. Развалился в сонной истоме сытый свободный кот, весь в шрамах побед и поражений. В чистой комнате высится старинный резной шкап, гибрид комода и секретера, хранящий в своих недрах не одну семейную тайну. За его стеклом – тонкие чашечки из фарфора и изящные фигурки, изображающие жизнь во всех её проявлениях. Там же, в стеклянной пивной кружке – мобильный телефон для экстренной связи с цивилизацией. В красном углу – три семейные иконы, не имеющие большой антикварной значимости, но намоленные несколькими поколениями и потому – бесценные. У стены – основательная кровать с высокими железными спинками и подзорами. Здесь мало что поменялось с прошлого века, разве что из угла таращится серым плоским глазом иностранный телевизор, да под белой кружевной салфеткой отдыхает забытый внуком в предотъездной спешке магнитофон. Бабушка Таня чувствует себя Хранительницей. Она оберегает то место на земле, где корни соединяются с кроной. И избушка её не просто домик, а родовое гнездо, где открываются порталы.
Ванечка об этом ещё не догадывается, ему смешно вечерами сидеть на старинном сундуке, содержащим внутри себя бог весть какие артефакты, и смотреть японский телевизор. В нём оживают чувства, он больше не измученная болью кукла в дорогом пиджаке, выпавшая из витрины, а мужчина, весьма полезный в натуральном хозяйстве. Теперь он осваивает приёмы пиления и колки дров, морщась и дуя на лопающиеся мозоли.
К забору периодически подходят с алкоголическим приветом некие личности неопределенного пола и приглашают выпить коктейли, доставаемые из лохмотьев. Напитки Ванечкиному вниманию предлагаются самые разные – от «сучка» местного розлива до одеколона «Саша» и стеклоочистителя нежного голубого цвета. Он здесь почти свой. Здесь – все свои. Здесь много неба, брошенных домов, невспаханных угодий, грибов–ягод в лесах и нет нужды толкаться локтями в борьбе за тёплое местечко. Даже запах от свинячьего комплекса, построенного лет пять назад одним ухватистым бизнесменом, и тот слегка теряет свою концентрацию, рассеиваясь по местным просторам.
Чего ты боишься, Иван? Возвращения боли? Будешь сидеть здесь, как русский народный богатырь на печи, пока не почувствуешь в себе силы преодолеть всё? А и сиди. Мне здесь тоже нравится. Я навеваю бабе Тане приятные сны о её жизни – не о той, которая была, а о той, которая могла быть. Не о скудном существовании в период развитого социализма с его партийными ячейками, работой на полторы ставки и отсутствием секса, а о празднике, который наступает с каждым пробуждением и длится, длится…
39.
Я … А что такое теперь я – в отсутствии внешней оболочки и привычного местоположения в пространстве? Я теперь – не отражение в других и не эхо городских стен. Я – сама по себе, как луковичка без шелухи, как луковая слеза без страдания. Как прозрачная креветка в небесном океане. Рядом со шкуркой и ластами – иные закуски и пиво. Без меня.
Мне не нужно ориентироваться по компасу, звёздам или мху на деревьях, ждать одобрения или порицания, собирать и строить. Я – есть. Такая я буду всегда.
Песчинка, с которой начинается жемчуг в темной и сырой внутренности моллюска или берег, или дом, или – пустыня. Начало и конец всему сущему. Неделимая человеческая частица.
Душа.
Ну, Ванюша, баба Таня, отпустите меня на побывку. Обещаю – вернусь. Вы даже ничего, кроме лёгкого укола грусти ощутить не успеете, а я уже столько дел переделаю. Разные у нас времена, пространства и прочие абстрактные земные понятия. Мы с вами – как ступеньки в неизведанное, из которых я – самая верхняя.
40.
А вот есть такой остров ...  Там прозрачное море тихо плещется в берега, и летают в небе над ним сытые морские птицы. Горы там сторожат века, а древние крепости на них – тайны. Однажды из моря, стирая ладонями пену с загорелой кожи, вышла та, чье имя – как музыка волны, накатившей на берег. Там отдыхали боги и трудились люди, облагораживая каменистые почвы. Там одиннадцать месяцев в году – лето, а жизнь похожа на исполнение желаний.
…Открывай глаза, Дашка, это я. Впрочем, глазами ты меня все равно не увидишь – так, закачается в воздухе дымка, поморгаешь – и нет её. Все равно, открывай. Пусть входит в тебя здешняя красота и делает запасы в организме на всю долгую русскую зиму. С её извечной городской слякотью, ветром, насморком и грязными машинами. Я прилетела к тебе оттуда, где наша с тобой суровая родина. Где маленький замызганный трактор переворачивает плугом несбывшиеся надежды земли, смотрит из-под руки на улетающих птиц, морщась от низкого, вровень с глазами, осеннего солнца, баба Таня. Где цепенеют в предзимье города и люди, а кошки жмутся к теплым батареям. Ничего похожего на то, что наблюдаешь сейчас ты, беспокойная человеческая пчела, собирающая мёд впечатлений по всему свету.
Солнце здесь видит плоды своих трудов так же, как море и люди – это делает их равными и избавляет от суеты, свойственной неопределенности в завтрашнем дне.
Почему же, нахлебавшись благодати других мест, мы всегда возвращаемся? В родную зону рискованного земледелия, да чего там земледелия – рискованного жизненного уклада? А если не возвращаемся, то болеем и умираем. Какое кощеево яйцо зарыто под нашими невесёлыми березками или рябинками, пугающими теплокровных своим урожаем? Чьи зелёные колдовские глаза заглянули нам в душу? Кто отравил нас небом от горизонта до горизонта? Научил счастью превращения из неведомой зверушки?
Открыла глаза, Дашка? Теперь вставай! Пошли, окунёмся в тёплые морские воды. Виталика своего не беспокой, пусть и дальше лежит, накрывшись панамкой, не нужен он нам. Помнишь, как плавали здесь два года назад – молодые и красивые, и запросто выходили из пены морской, чисто две Афродиты. Ах, песни, резвость всякий час… Маленькие кабачки, душистое вино, глаза напротив – цвета созревших маслин, в которых отражается и гаснет закат. Свежий ветерок и музыка, музыка… Ни в какую реку нельзя войти дважды – а в море, в море можно?
Сейчас, перебирая в себе впечатления прожитой жизни, понимаешь, что остаётся не картинка, не звук и не реакция кожных рецепторов, а – магическое переплетение вкуса и градуса, как в вине. Кто-то всю жизнь квасил бражку да месил ногами плодово-ягодные остатки, экономя и выгадывая… А есть – ягодка к ягодке, и на просвет в каждой – солнце. Старые дубовые бочки исправят ошибки молодого вина, придадут аромат и крепость.
Здесь уж каждому – свое: кому похмелье с перегаром, кому – крылья.
Дашка, хочешь я уведу тебя с собой? Мы нырнём в морские пучины, распугивая стайки разноцветных рыбёшек и вызывая понятный интерес у пучеглазых зубастых созданий, мрачно скалящихся из колышущихся зарослей и склизких камней. Проплывём мимо скелетов кораблей с ещё не найденными сокровищами и каменных памятников иным эпохам… Я покажу тебе то, что никогда не увидеть, если смотреть так, как смотрите вы, ты услышишь музыку, которую не дано слышать смертному, ты узнаешь всё и обо всём… А взамен – какая малость, всего лишь выброшенная на берег оболочка. Её найдут рыбаки…
Не пугайся, это просто небольшая подначка, улыбка прозрачной субстанции, шутка бессмертной души. Всему своё время и каждому свой срок. Это как в море – коснётся тебя что-то лёгкое и холодное, заставив на миг оцепенеть – и опять всё по-прежнему, и солнышко светит, и набегающая волна ласково покачивает, и с берега ручонками машут, машут…
Вот и тебе, Дашка, машут – собирается тёплая компания для ради продолжения нескончаемого банкета тёплым курортным вечером. На загорелых лицах радостные улыбки – ни с чего, просто жизнь хороша. Плыви к берегу, подружка, веселись. А я – туда, где яркое закатное солнце превращает небо и море в некую расплавленную неопределенность первичного вещества.
41.
Кто сказал, что мне нельзя почувствовать вкус и нежность маленькой игривой волны? Тёплую шершавость песка на берегу? Солнечный ожог? Память тела остаётся где-то вне его, за горизонтом, в огромной библиотеке земных впечатлений. Там материальное становится нематериальным, чувственное – эфемерным, а земное – вечным.
Да и какая разница – где пребывать, главное – как. Не хотите извлечь из библиотеки впечатлений мелкий противный дождик в ноябре или там мокрые ноги под сиденьем общественного транспорта? Или визг тормозов за спиной? – Не хотим! Как дружно у нас получилось, прямо хор Пятницкого. Зачем тогда они хранятся на виртуальных полках? Затем, наверное, что мы их туда сами и поставили.
А вот сделаю я прощальный кружок над чудным островом, где осень-зима-весна умещаются всей компанией в один календарный месяц, помашу невидимым крылом Дарье, с ленивой улыбочкой глядящей в синее небо, и полечу-ка я дальше вокруг земного шарика. Имею полное право.
Мне кажется, что ваши сны, заполонившие собой то, что называют биосферой, тревожные и непонятные, настолько сгустили воздух вблизи земли, что стало трудно не только летать, но и дышать. Я могу поднять выше, где лёгкие сновидения птиц плавают подобно паутинкам в осеннем саду, посверкивая на солнце, или ещё выше – где нет ничего материального, даже облаков. Это может любая душа, пусть и состоящая при теле.
Клубки человеческих снов, такие же неловкие и тяжёлые, как бытие их хозяев, омытые дождичком, дают ростки, ветвятся и выпускают усы-лианы. В межсезонье они ловят в свои сети хрупкую человеческую психику, находя в ней дополнительное питание и иные удовольствия. Эти джунгли засыхают летом и вымерзают зимой, но никогда – насовсем.
Я ещё помню, как во время моего пребывания в высших учебных заведениях существовала научная дисциплина диалектического материализма, наводящая грусть–тоску зыбкостью суждений и неопределенностью предмета как такового. Наука эта была так похожа на враньё, что сдавать экзамен по ней было сплошным удовольствием. Всё сводилось к одному, повторяемому как заклинание – «боганет, боганет…». Есть только венец творения, царь природы, логическое завершение цепочки эволюции. Чегой-то только венец этот – набок…
Наверное, счастлив тот, кто сумеет исправить положение своего нимба ещё при жизни, сверив его координаты по кончику носа – примерно так, как это проделывают  доблестные защитники Отечества с козырьком своей фуражки. Лично меня этот жест всегда завораживал.
42.
Родина моя, со всеми твоими дураками и дорогами, которые – навсегда! Видя эти суровые просторы в пелене дождя, в снежной завесе, понимаешь, что, наверное, и нет лучшего места для осознания себя частью справедливого целого. Что нам грязь по колено, колдобины и заторы родных одноколеек, где все маневры – по встречной, заросшие бурьяном могилы и изрубленные сады, если можно – сто километров отовсюду и – все по-прежнему, «и ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит…».
Ну вот, напелася я, нагулялася, напутешествовалася, налеталася. Возвращаюсь. Не хватает только гостинцев–подарочков. А я и сама подарочек, дай бог каждому, не дай бог никому.
Отчизну засыпает мелким колючим снежком, подмерзшие просторы заворачивает в хрустящие пеленки зима – будет теперь баюкать в полусне-полуяви много месяцев, пока не надоест. Белый холодный налет придаёт знакомым местам призрачную новизну и свежесть. Кажется, что нужно сделать что-то решительное, обозначить какой-то новый этап или, по крайней мере, наконец, разобраться со старыми проблемами…
Ай–ай, Ванечка, куда это ты со двора в такую рань? И почему баба Таня печально смотрит тебе вслед с крылечка? Бодро похрустывает от решительной походки снежок, тянется цепочка следов в сторону шоссейки, пропускает удар сердце… Ничего, Иван, не печалься, что нас не убивает, то делает сильнее. Теперь, даже если оглянешься, и не увидишь ничего кроме снежной пелены от земли до неба.
Бабушка Таня, уже не таясь, от души всплакнет, и выйдет с этими слезами ледяная заноза, наросшая в сердце от близкого холодного дыхания пустоты за чертой. Перекрестит Татьяна Петровна снежную муть от неба до земли, да и пойдет почесать Глафире за рожками. Коза бесстеснительно заглянет ей в глаза, замекает и застучит копытцем, не переставая увлеченно пережевывать какие-то свои козьи наки и порываясь проскользнуть в приоткрытую дверь. Баба Таня начнет ей выговаривать что-то притворно-сердитое по издавна заведенному домашнему обычаю, а Глафира – отрицательно мотать рогатой головой, что, мол, всё не про меня, я–то самая лучшая.
В избушке топится печь, и из трубы на крыше выползает белёсый дымок, теряясь в кутерьме снежинок, которые из мелких и колючих превратились в большие белые хлопья, валящиеся и валящиеся из дырявого небесного мешка… Снег засыпал Ванечкины следы, глубокие колеи разбитой деревенской дороги, пустые поля и подёрнутую льдом речку. Деревья в лесу, крыши домов и всё, что люди, утеряв ощущение природы, не успели попрятать в дома.
43.
Я вижу Ванечку, клюющего носом в старом разбитом «москвичонке», однако еще держащем тепло допотопной печки, и довольно резво продвигающемся в направлении столицы сквозь снежный буран. Хитрый дед–водитель, заручившийся честным благородным словом юноши на предмет достаточной оплаты его услуг, пребывает в хорошем настроении, шуруя посередине единственной полосы, нимало не тревожась скопившемся за ним хвостом из фур. Он сорок лет за рулём, плевать он хотел. Ивану неловко, он чувствует себя невольным сообщником старика-разбойника.
Перед въездом в поселок городского типа Ёшкин Мох дорога становится чуть шире, и дальнобойщики, один за другим, радостно пролетают мимо, гудя и показывая жесты, что опять же, нимало не впечатляет дедка. Ваня искоса посматривает на водителя, ухватками и обликом похожего на старого дорожного чёрта и думает – а не перекреститься ли?
Ему кажется, что счастливо закончившееся глупое приключение будет теперь лишь изредка напоминать о себе внезапным ознобом или приступом стыда, но я–то знаю – он теперь вечный должник. Той, чей взгляд так пуст, а дыхание обжигает холодом.
Потеря невинности, Ванечка, должна быть хорошо и заранее обдумана – в свете того, что ты приобретешь взамен. К сожалению, понимаешь это слишком поздно. Но ничего, у тебя теперь есть я – твой персональный ангел, обращайся.
Ты–то, наверное, уже не застал те времена, когда хорошо успевающие пионэры брали двоечников и троечников «на буксир», а я их прекрасно помню, самой доводилось выступать в роли баржи. Считай, что теперь меня назначили к тебе буксиром. И зачёт нам вместе придется сдавать. Тебе – человеческий, мне – ангельский.
Предупреждаю – ангел я ещё не совсем настоящий, а так – интерн. Могу ошибаться. Впрочем, ты ни о чём таком ещё не знаешь и даже не предполагаешь. Это потом, при моей хорошей работе, зародятся у тебя смутные догадки о поддержке небесных сил. А пока – вперёд, в новую жизнь. Старая-то ведь так и осталась – под мостом, близ деревеньки Кудыкино.
44.
Прежнее сползает с меня шелухой, легко и безболезненно, как и не была я чьей-то женой, подругой и матерью. Это не душа черствеет, это кончается роль. Я смотрю вашу жизнь как фильм, и всё реже что-то дрожит во мне. После меня остались вещи и фотографии – земные скорлупки, это всё вам. Мне же пребывать пока голой луковкой среди неба и звёзд.
Только роль. Всё остальное – не более чем реквизит, выданный во временное пользование.
Паяцы ближе к небесам, они – знают. Ну, или догадываются. Нам представляют жизни, а мы думаем, что театр есть просто щекотание нервных эстетических окончаний. Закроется занавес, и можно уже будет идти зарабатывать деньги или пить пиво в буфет. Мы думаем, что это и есть настоящее потому, что ощущаемо. Легко, без специальной подготовки. К великому нашему изумлению, в один прекрасный день это настоящее может потерять свой вкус и привлекательность. Перестанет вдруг привычно услаждать желудок или там сознание набором приятных ощущений. Можно, конечно, здесь от пива перейти к водке, а от денег – к большим деньгам, но вряд ли это будет радикальным средством.
А нематериальное, между тем, обладает не меньшим смыслом и значением. Просто, в одном случае нужно долго бежать и махать крылами прежде, чем взлететь, а в другом разе достаточно на попе поехать с горки.
Но! Если вдруг взлететь всё-таки удастся – какими же мелкими покажутся забавы материального обладания. Впрочем, к ним, при желании, всегда можно вернуться, и они не утратят своей невинной прелести, а ещё и приобретут. Это – как шампанское с громкой родословной закусить селёдочкой. Пробовали?
Или вот я – наверняка вы прониклись симпатией к моему почти истаявшему материальному. Это хорошо. Это поможет мне сделать то, что называется «приостановкой неверия». Не дабы пощекотать девичье честолюбие или получить какую маленькую пользу, а – из любви к искусству.
Если вдуматься, искусство – оно и есть выражение нематериального через материальное. Прошу прощения, если кто-то дошел до этого раньше меня, а я и не знала. Сделайте скидку на мою недавнюю заинтересованность такими вопросами.
Вообще, ангелу знать и уметь нужно многое – попробуйте-ка поработать в «небесной 911». Но, с другой стороны, и доступно нам почти всё, все секретные файлы и миллионы припорошенных звёздной пылью папок с грифом служебного пользования.
45.
А на земле – не за горами самый лучший, горячо любимый народами праздник Новый год. Уже сидят на крышах огромные надувные Санты, стоят в супермаркетах и банках разнаряженные ёлки, покупателям сулят бешеные скидки. Такое впечатление, что люди хотят скорее избавиться от старой, надоевшей за год, прежней жизни, нескладной и некрасивой, и нырнуть в волшебные воды реки, не делающей различий камням и пароходам.
Даже разбитое корыто плывет по ней, даже плот из пустых бутылок, любовно уложенных в сомнительного вида тару, и любому – по потребностям его. Просто коммунизм какой-то. Хотя в него мы верили только один раз, а в новую жизнь – искренне и каждый год.
Ходит по свету в первую ночь Нового года добрый дедушка Николай с мешком подарков и кладёт, кладёт их под ёлочки. И те, кого любят, получают желаемое. А добрый дедушка возвращается на родину, где и зимы-то практически не бывает, и ложится отдыхать в каменную постель, и накрывается каменной крышкой, отполированной руками и губами жаждущих чуда.
Верите ли вы в деда Мороза? А в Санта Клауса? А не хочется ли вам послать на хрен спрашивающего? Поделиться детскими разочарованиями от папиных тапочек из-под красной шубы? Или алкоголического запаха чужого дядьки? Или – ещё лучше – ненароком сползшей бороды детсадовской воспитательницы. А ещё некоторые ангажированные Морозы в своем рвении доходят до откровенного цинизма – делятся со средствами массовой информации желаниями, трепетной детской ручкой крупно выведенными на листке в клеточку. Нет! Лично я верю в Николая Угодника, когда-то я плыла по морю цвета бирюзы, за которым – его родина и гладила тёплый камень его последнего земного пристанища.
46.
Мой подопечный, обплаканный и обласканный, зацелованный и закормленный мамками-няньками, накануне отметивший своё возвращение в клубе сурового стриптиза, возлежит в смятых утренних постелях с тяжёлой головушкой. С тяжёлой и дурной, по всей видимости, потому как бродят там не те мысли. Не о достойном начале новой, подаренной ему жизни, а о бесславном продолжении старой. Тянется к трубке подрагивающая рука, набирает до боли знакомый номер, бешено колотится сердце. Иван! Я вот тебе провода-то вырву! Нет, не из ревности, и уж тем более, не из чувства собственности, это мне уже не свойственно, проехали. Не могу я порой смотреть, как вы распоряжаетесь своей единственной и уникальной. Пока ещё данной вам в ощущениях. Уж лучше, дорогой мой Ванечка, давешняя стриптизная огневушка-поскакушка, исполнявшая тебе, виновнику торжества, приватный зажигательный танец. Хорошая такая девочка – отличница, спортсменка. Только что не комсомолка. Ну, да кого сейчас этим удивишь. А стриптиз – это так, из любви к искусству. Ну и к деньгам, конечно.
Я понимаю как трудно вам, мужикам, с гордо поднятой головой шагать по жизни. Раньше не понимала, а теперь – пожалуйста, прояснило. У зрителей жизненного театра неприкаянный мужчина вызывает жалость, влюбленный – скуку. Зритель вам дорог, вот и остается одно – показное смирение с вечной готовностью рвануть налево в поисках лучшей доли. Только так можно сохранить необходимый для жизни в природе статус альфа-самца. Шаткая опора для семейного счастья, не правда ли?
И ты не противься природе, Иван, не возводи излишних морально-этических конструкций, способных завалить тебя обломками при столкновении с суровой действительностью. Не давай разменять мужскую силушку богатырскую на шубки – брюлики, не для того она тебе дадена. Будь осторожен с теми, кто хочет двинуть тобой с Е2 на Е4 даже из самых лучших побуждений и никогда не позволяй поднять голову червю саморазрушения. Вот он, змей Горыныч–то ваш. Сражайтесь.
Дело твоё – пахать и защищать, всё остальное – от лукавого. Не верь, что ты ещё что-то кому-то должен. А бабы со своими штучками и запросами – они пусть как хотят, им от матушки-природы перепало гораздо больше. Они-то, змеюки, все проблемы способны решить – и свои, и твои, Ванечка. И не особенно напрягаясь, между песнями и танцами всякий час.
Женщина полноценная за спиной богатырской не прячется, разве что от скромности, из естества своего объект торговли не делает, но и задёшево не отдает. Головой ты тут никогда не выберешь, только сердцем. Ваша мужская голова – объект ненадёжный, работающий в только в парламентской совокупности. Уж извини.
Послушал мою сказку? Я тебе ещё много расскажу. Пойдём мы с тобой по жизни рука об руку, крыло о крыло. Ты интересен своим будущим, я – своим прошлым. Всё как у людей.
47.
«Здравствуй, Дашка, здравствуй, милая. Вернулась? Вот и хорошо. Акклиматизировалась? Вижу–вижу, что не совсем, глаза слезятся и из носа периодически течёт. Зато загар хороший, даже наша старушенция одобрительно пощурилась на твой шоколадный пупок, ненароком мелькнувший в кулисах делового костюма. Какие планы на жизнь? Да я и не сомневалась. Что ещё делать такому экзотическому цветку в наших снегах, как не давать замерзнуть ни себе, ни другим. Наверное, планида у тебя такая – зажигательная. Нет, не планета, это все-таки скучновато – вертись и вертись по своей орбите, никакой романтики. Вот комета – совсем другое дело. Издалека красиво, а пролетит рядом – мало не покажется. Бог оградил тебя от избытков интеллекта и рефлексии, подарив сочный жизненный плод как таковой, как он есть – без горчинки и червячков. Наверное, в прошлой жизни ты была светлой праведницей, не тронувшей мирского, не замутившей тихую радость общения с небом земными соблазнами. Теперь имеешь полное право на все удовольствия – и малые, и средние. Не грусти по мне, мы ещё пошалим».
Я знаю, ты меня не забыла. Твои следы – единственные вокруг моей заснеженной могилки, и две розовых гвоздички на белом – тоже твои. Я смотрю сверху на знакомую машину, блестящим жуком ползущую по застывшим аллеям кладбища, и мне хорошо. У тебя же есть время рассмотреть зимнюю сказку за окном и подумать, что из всех присутствующих здесь на данный момент это доступно только тебе. И опечалиться. И подумать о вечном и преходящем… Но только до поворота на большак. Там нога привычно топит педаль, и взвивается из-под колес снежная, искрящаяся на солнце пыль.
Я теперь – ничья, не ваша и не наша, не мать и не жена, не подруга, не любовница, даже Ванечке я ничем не обязана. Надоест он мне своими страданиями, да и покатится колбаской. Нет больше той паутины, которую мы так старательно вьём при жизни, обрастая дружескими и родственными связями, в надежде спрятаться в трудный момент за крепкой спиной. А то для чего же еще? Из любви к плетению кружав? Я вот вам сейчас правду–матку-то как начну резать. Что мы, будучи человеками, делаем не из страха? Ну да, ну да, я знаю о чём вы подумали. А это тоже попытка спрятаться. Да еще как цинично – в партнёре.
  А спрятаться не получится. Обмануть можно глупых, больных, малахольных, себе подобных, в общем. С Небес же видно всё. Наивны попытки пересидеть невзгоды в тёплом гнездышке, не та у нас жизненная задача. Наш путь – путь воина. Отдельные мужчины и женщины осознают это, и дальнейшая их дорога хоть и трудна, но не содержит трусливых мучительных изгибов, которые так любит вырисовывать на теле судьбы «здравый смысл». Они рано или поздно одержат свою победу, но не торжество переполнит их душу, а – краткая минута покоя, цена которой не исчислится земными мерками.
Для них предназначена мозаика времени и пространства, видеть которую дано только тому, кто в ней остается.
48.
Здравствуй, Иван! Соскучился? Ты даже и не догадываешься, нежный человеческий детёныш, что за смутная тоска гложет тебя. Я подскажу – временное отсутствие ангела за правым плечом. Не грусти, я вернулась. А чего не бежишь в магазин выбирать нового коня богатырского? Правильно – потому, что ручки пока дрожат и неприятно скользят по рулю, приходится вытирать их об штаны. И сохнет во рту, нужно жевать резинки, чтобы не заливать салон минералкой, плохо завинченной на светофоре непослушными пальцами. Знакомо, знакомо. Это пройдет.
Ты полюбил пешие прогулки с работы – на работу через парк с небольшим замёрзшим озерцом и деревянными фигурками трудно узнаваемых сказочных героев. На которых, впрочем, неприкаянная юность уже намалевала не вполне цензурные определения не только их личности, но и статуса. Поздним зимним утром стайки мамаш гуляют спящую в колясках малышню, да изредка пробежит крепкая краснощёкая пенсионерка с легкомысленной иностранной надписью через обтянутую фуфайкой грудь. Озабоченно прошкандыбают неопределенные личности в сторону ларьков у метро, по-деловому заглядывая в урны, встречающиеся на их нелёгком пути. Подерутся на аллейке из-за лакомого кусочка вороны с воробьями, шмыгнёт по стволу игривая белка. Сквозь путаницу ветвей светит низкое солнце, скрипит под ногами снежок, липы сменяются молодыми берёзками, и за памятником кому-то коммунистическому, справа, можно видеть, как несётся по трассе нескончаемый поток машин.
На службе тебя уже ждет чашечка кофе и ласковая секретарша, понастроившая розовых девичьих планов во взбудораженном гормонами воображении, и неласковые партнеры – молодые голодные акулы капитализма, чья жизнь есть борьба за отдельно взятое собственное светлое будущее, и лукавые друганы, готовые в любой момент скрутить в кармане фигу. После службы, под настроение – культурная программа с образованной и симпатичной нанятой девушкой или не совсем культурная – с водкой и девушкой попроще. Какая скука, Ванька!
Подними глаза, набрякшие угаром ночного клуба, подними, богатырь. Встреться взглядом с теми, кто остался блестящим камушком на тёмно-синем бархате неба. Что они говорят тебе? О чём просят? Для чего шумят ветром в неподатливых ветках замерзших аллей?
Нет, конечно, можно – не вслушиваясь и не вглядываясь, щипать себе корпий или там детальки вытачивать, или денежку к денежке складывать, тихо радуясь, а можно – и с ножичком в подворотне… Много имеется разных вариантов земного времяпрепровождения, на все вкусы. А значение имеет только то, что остается.
Иван, что ты готов оставить после себя? Ещё не придумал? Ладно-ладно, думай, времени у тебя полно. А я пока ту-у-чи раз-веду рука-а-а-ми… Работа у меня такая.
Вот бы каждому нашему мужичку – по персональному ангелу! Глядишь, дело бы и пошло. А то, как дети малые, честное слово.
А каждой женщине нашей, умнице-красавице… Прямо не знаю, чего и пожелать. Мужика хорошего, с ангелом. Все остальное ибо имеется. Женщине всегда есть, что оставить после себя. Если она, конечно, не сбилась с дороги в мучительных поисках лучшей доли.
49.
Встаёт, не торопясь, зимнее солнышко, незаметно пробирается за снеговыми тучками по склону неба – и, не успеешь оглянуться, хлобысь – и закатилось опять за горизонт. А уж когда порадует своим присутствием над белыми снегами, да мы уж – и с лыжами, и с палками, с коньками да фотоаппаратами, с шашлыками и термосами, с заветной бутылочкой в складках одежды – вот они мы! Нужно успеть и с горок накататься, и по заснеженному лесу пробежать, вбирая в себя сказочную красоту, и обрушить снежную шапку с еловой лапы на зазевавшегося…
Зимняя сказка у нас долгая, в иных лесах до апреля лежит снег да плывут по речкам в тёплые моря медленно тающие льдины. Льдины проплывут – пойдут пароходы, катая туристов до каспийской дельты и обратно…  Ну, это уже забегая далеко вперёд. Пока же – по календарю ещё осень, а зиме только начало. Каждое утро свежий снежок покрывает землю и всё, что на ней, чистой мягкой пеленой, и кажется, что всё нескладное ещё можно исправить, переписать. До Нового года, этой условной границы новой жизни, больше месяца, до весны далеко, а лето вообще – то ли будет, то ли нет.
Нет, конечно, уже можно пошивать сарафаны к следующему сезону и приобретать купальники с небывалыми скидками, можно даже махнуть на недельку в вечное лето, запутав организм в часовых поясах и временах года… Но ничем не хуже – скрип-поскрип за дровишками во двор и сидеть потом перед печью, глядя на скачущие огоньки. И чтобы за окном снег, а на коленях кошка. И надо бы встать, да неохота тревожить животную – цепляться ведь будет до последнего, в гадских кошачьих намерениях настоять на своем.
Жалею ли я? О невозможности оставить ныне следы – хотя бы и на снегу, или даже просто скрип ломающихся снежинок под ногой? Или о чём-то большем? Конечно, жалею. Чего уж тут, как говориться, лукавить – в моем-то положении, нет у меня намерения больше никого в этот покер обыгрывать, как бывалоча. Чтобы партнер глазками хлоп-хлоп да денежки его тю-тю. Тут уж все карты – нараспашку, душа – навыворот. Берите, кто сколько сможет.
Уважаемые человеки! Ничего нельзя скопить, если не отдавать. А так – придёшь однажды усладить свои органолептические чувства видом собранных по грошику сокровищ, откроешь заветный сундучок… А там глиняные черепки. Или муж уйдёт, так и не дождавшись похвалы и чистой рубашки. Или научные труды, ночами высиживаемые, от злостных конкурентов бережно хранимые, на такую полку закинут, где их только паучки и прочитают. Много есть различных вариантов по обращению насильственно собираемого в прах и тлен.
Здесь, на Земле, ничего никому не принадлежит, здесь всё – во временное пользование. Зато – всё. Золото, бриллианты, пустой супчик, яхты, машины, особняки в элитных местечках, нужда, контрольный выстрел в голову, слава, десятка до зарплаты, происки конкурентов, солнце над морем, предательство друзей, восторг полёта, теорема Ферма, глаза, в которых отражается твоя жизнь, твои дети, которые, в общем–то, сами по себе, последняя надежда, первая любовь, уходящая из-под ног земля, успех безнадежного дела, смех на лужайке, несущийся навстречу грузовик, кошка на коленях, падающая звезда, два гудка в тумане, могильный холмик, утро красит нежным светом …
Выбирайте.