Поход Бермонта на Ригу ч. 14

Бесславный поход Бермонта на Ригу.ч.14

(Продолжение. Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2019/10/23/493)


Продолжим рассказ о причинах, которые заставили Бермонта, вместо утвержденного  англичанами  похода на Великие Луки, или многократно публично обещанного им, «похода на Москву», вдруг начать наступать на … Ригу.
В предыдущей главе мы рассмотрели «официальную» версию этого крутого поворота, изложенную в дневнике историографа Западной добровольческой армии штабс-капитана Коноплина.
Скорее всего,  штабс-капитан Коноплин просто не знал всех тонкостей произошедших в Митаве и Либаве в 1919 году событий, вот  и записал их «приглаженную» версию.

Для того  чтобы ознакомиться с германской интерпретацией тех событий, обратимся к мемуарам  генерала графа Рюдигера фон дер Гольца «Моя миссия в Финляндии и в Прибалтике» (Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2015.)
Посмотрите, что он вспоминает о событиях весны 1919 года, и о своих отношениях с созданным, под руководством Англии,  временным правительством «независимой Латвии», Ульманиса - Вальтерса, которое, кстати говоря,  отличалось крайним национализмом, антирусскими и антигерманскими настроениями.

Рюдигер фон дер Гольц дает этим латвийским лидерам  просто уничтожающую характеристику:

«Правительство Латвии, образованное в Риге в ноябре 1918 года, было настроено резко антинемецки, в нем были многие, предпочитавшие большевиков немцам, однако поначалу из страха за свою жизнь и министерские посты они выступали очень тихо…
Многие видные персоны являлись, очевидно, рабскими натурами, лицемерно угодничая передо мной, особенно когда я им был нужен: скрытные, лживые и всегда готовые предать меня и мой штаб и сделать строго обратное тому, что они обещали…

Вместо равноправия немецкого и латышского языков временное правительство использовало бланки на латышском и французском (!) языках, и господин Вальтерс заговорил с проживавшим в Эстонии бароном Эттингеном на латышском.
Когда тот объяснил, что не понимает этого мирового языка, Вальтерс заговорил по-французски.
Барон Эттинген вновь отказался разговаривать, и только тогда выяснилось, что и господин Вальтерс владеет немецким как родным.
Я бы рекомендовал авторам сатир эту сцену для дальнейшей обработки…»

Действительно, «забавно»…
О русском населении (и его языке) тогда в Латвии, понятное дело,  речи вообще не было, но этнические немцы составляли тогда в Прибалтике более 8% населения,  и их предки жили там уже более 700 лет.
 
Кроме того, именно германские войска и балтийский ландесвер (на 90% составленный из местных немцев) и отвоевали Курляндию и Латвию у «красных большевистских орд», так что такое пренебрежение к немецким правам и интересам вызвало у них достаточно острую  реакцию.
Генерал фон дер Гольц вспоминал:

«Не было ничего удивительного в том, что сражающимися в ландесвере овладело разочарование, и они спрашивали себя: «За что мы воюем?» Их делегаты уже в начале марта явились ко мне и заявили, что не хотят участвовать в наступлении на Митаву, потому что чувствуют угрозу в тылу со стороны временного правительства и не желают бесцельно проливать кровь…

 В это время майор Флетчер направил в Либаву так называемый ударный отряд под командованием молодого барона Ганса Мантейфеля, который, несмотря на свои 25 лет, уже успел повоевать на стороне Германии в Мировой войне и, благодаря своим необыкновенным военным дарованиям, завоевал всеобщее доверие своих войск…
Однако и мне было это ясно, некоторые члены ударного отряда рвались в политику, так что унизительного обращения с прежними хозяевами, принесшими культуру в эту страну, со стороны необразованных латышей они долго терпеть не станут…

Я вполне понимал их настрой и от имени немцев рейха мог его только приветствовать.
Ведь Германия должна была ратовать за то, чтобы соседняя страна не управлялась ни большевиками, ни германофобами, а также учитывать, что местная немецкая верхушка занимает положение, соответствующее ее истории, экономическому и духовному значению, без которого из этой дикой страны никогда не получилось бы нечто стоящего.
Страна и народ были обязаны всем, буквально всем германской культуре и цивилизации.
Рига и Митава в руках латышей были чем-то немыслимым, реакционным…»

Как видим, настроения в среде немецких войск и балтийского ландесвера были самые решительные, а отношение к «независимой» Латвии – просто презрительное.
Этому способствовало откровенно подлое поведение  тогдашнего латышского лидера Ульманиса.

Для того чтобы заманить в балтийский ландесвер дисциплинированных и опытных германских солдат,  этот премьер-министр новорожденной латвийской «державы»,  пошел на экстраординарный шаг.
 Он заключил договор с германским командованием о том,  что всякий германский солдат, который  не менее четырех недель будет участвовать в боях против местных большевиков, получит гражданство Латвии и преимущественное право на получение земельного надела в ней.
Договор этот был оформлен письменно.

Повоевать за собственный земельный надел в  Прибалтике (которая тогда находилась под контролем немецких войск), оказалось немалое количество германцев, как из самой Германии, так и местных прибалтийских, «остзейских» немцев (которых генерал Р. фон дер Гольц в своих воспоминаниях именует «балтийцами»).

Когда же,  с их помощью, красные отряды в Латвии были разбиты, господин Ульманис  выкинул на редкость паскудный «фортель», цинично заявив, что раз в Версальском мирном договоре четко прописано, что никто больше не обязан соблюдать обязательства перед Германией, то и он свои обещания о выдачи земли и гражданства выполнять не будет!

И обманутые немцы, обеспечившие ему победу, так ничего и не получили!
А ведь главную роль в освобождении Латвии от большевиков сыграли части, полностью или в основном состоявшие из германских солдат и офицеров: Балтийский ландесвер, Железная Дивизия, Гвардейская Резервная дивизия.

Генерал фон дер Гольц подчеркивает:
 «Ульманис, за участие в боях, обещал добровольцам из Германии в качестве награды латвийское гражданство, а для заселения и создания собственного очага и треть страны, которая предоставлялась в распоряжение балтийского рыцарства.
Однако я уже научился ценить тогдашнее правительство столь мало, что мне сразу стало ясно: от него ни Германии, ни каждому немцу в отдельности, ни германской торговле и колонизации ждать нечего».

Значит, если верить генералу Рюдигеру фон дер Гольцу (который был ОЧЕНЬ компетентным человеком), руководитель «независимой» Латвии Ульманис обещал не только выделить каждому немецкому добровольцу землю и латвийское гражданство, но и предоставить в распоряжение «балтийского рыцарства» ТРЕТЬ своей страны!!!

Интересно, вспоминают ли в нынешней «независимой» Латвии о столь щедрых обещаниях Ульманиса по раздаче латвийской земли «балтийскому рыцарству»?! Рассказывают ли о них в школьных учебниках?
Вопросы, конечно, риторические.

Между тем германское командование стало всерьез размышлять о том, не стоит ли, ставшее  «проанглийским» правительство Ульманиса заменить на какое-то другое, столь же марионеточное,  «правительство, придерживающееся «прогерманских» взглядов и интересов.
Тем более  что военная сила в Прибалтике явно была на стороне германских войск.
Англичане, разумеется, полностью  доминировали на Балтийском море, но на суше – мало что могли противопоставить там даже одной немецкой Железной дивизии.
Рюдигер фон дер Гольц отмечает:

«Поэтому смена кабинета была полностью в немецких интересах: прежде всего, конечно, удаление германофобских и пробольшевистских министров Залитиса и Гольдманиса и введение в состав правительства представителей национальных меньшинств — немцев, русских, евреев.»

Далее события развиваются стремительно.
Фон дер Гольц так рассказывает о них:
«16 апреля ко мне явились министры Ульманис и Вальтерс и пожаловались на нападения со стороны недавно прибывшего из Германии фрайкора Пфеффера, что уже привело к человеческим жертвам. Они дали понять, что опасаются столь резких проявлений власти военной администрации и что я якобы имею что-то против них лично.
Я возразил, что никаких крупных германских частей не понадобится для того, чтобы свергнуть правительство, ненавидимое его же страной, к тому же находящиеся в военном порту соединения латышских рекрутов мало что представляют из себя в военном плане…»

В итоге, 16 апреля 1919 года в Либаве произошел государственный переворот, в результате которого правительство Карла Ульманиса было низложено.
26 апреля было сформировано новое правительство Латвии во главе с пастором Недрой, состоявшем на треть из балтийских дворян-немцев и на две трети из правых латышей.
Карл Ульманис и большинство министров его кабинета бежали в Эстонию.
 
Переворот был организован представителями балтийского дворянства, стремившимися возвратить свои земельные владения и опасавшимися, что  Ульманис откажется это сделать. Германское командование переворот поддержало и легко подавило беспорядки в латышских частях.

Вот как эти события описывает генерал Р. фон дер Гольц:
«К сожалению, фрайкор Пфеффера не был уж столь невиновен, как я, привыкший к старопрусской дисциплине, предполагал как нечто само собой разумеющееся.
Командир разоружил несколько сотен размещавшихся там латышских солдат, как он заявил, в интересах их же безопасности и потому, что двое его солдат исчезли, причем можно было предположить, что их увели и убили латыши.

Я всегда вступался за мои войска, но подобное своеволие запретил категорически.
Тогда я понял, что фрайкоры под руководством дельных, обожествляемых солдатами командиров имеют довольно высокую боевую ценность, однако при этом представляют собой большую опасность для дисциплины более крупных соединений или для государства…»

Фон дер Гольц не без юмора описывает ход этого «переворота»:
«…Около 3 часов дня я во время короткой прогулки по пляжу встретил возвращавшийся с учений ударный отряд.
Мне с трудом удалось, назвав свое имя, добиться согласия на возвращение назад в свою квартиру.
— «Что здесь происходит?»
— «Мы только что арестовали правительство», — был радостный ответ солдат, в глазах которых Ульманис со товарищи были незаконными узурпаторами.
Итак, это все-таки произошло, и в малоблагоприятный для нас момент!
 
Ведь непосредственно предшествовавшее этому разоружение латышей солдатами Пфеффера, в ходе освобождения лейтенанта Штока, позднее стало казаться прямо связанным с путчем балтийцев, чего в действительности не было.
Однако молодой и бравый командир капитан фон Пфеффер, за которым стояла вся его часть так же, как и ударный отряд за бароном Гансом Мантейфелем, всегда заверял в том, что он не собирался проводить самостоятельной политики в совершенно незнакомой ему стране…

Да, было свергнуто правительство, которое можно было рассматривать как незаконное; ведь оно не было результатом всеобщих выборов или законного делегирования, а было назначено произвольно возникшим Народным советом, с территории, которая была по большей части занята врагом или даже никогда и не принадлежала ему.
Однако о политической подготовке и оценке этого налета военных патрулей не было и речи.
 
Прежде всего были арестованы не все из смещенных министров, а только лишь лучший из них — господин Вальтерс. Залитис, Гольдманис и прочие бежали, Ульманис отправился к англичанам, с которыми смог еще ранее ближе подружиться во время совместного тесного проживания в каком-то небольшом домишке…
Ульманис всегда имел благосклонных слушателей среди своих английских хозяев, которые, в свою очередь, знали, как договориться с французами и американцами.

Господин Ульманис написал мне письмо, которое я передал назначенному ударным отрядом временному главе администрации, так как это меня совершенно не касалось…
Между тем антантовские комиссии обратились ко мне с требованием сместить капитана фон Пфеффера, которое я отклонил как невыполнимое, а также и барона Ганса Мантейфеля.
Последнее было в компетенции Национальной комиссии.

Избранный главой правительства пастор Неедра прибыл в Либаву, бежав из Риги, переодевшись большевиком, лишь несколькими днями позже.
Он, пастор Копше, доктор Ванкин, советник права Альберте были представителями от латышей, а от балтийцев был только один дворянин и ни одного барона.
Все они были горячими патриотами, которые ставили любовь к Отечеству выше партий.
Уровень их образования обещал квалифицированную работу, а также осознание большевистской опасности и необходимости избежать ее посредством энергичных мер и одновременно социально-политического и экономического законодательства. Они заботились также и о своей независимости от Германии.

Между тем Англия посчитала это правительство прогерманским и установленным нарочно. Английская пшеница в Прибалтике предназначалась только для Ульманиса, который немногочисленные товары этой страны продал за бесценок английским купцам, словно он только для этого и был первым министром.

В один из дней в середине мая Неедра был вызван на латышское офицерское собрание в одном из отдаленных кварталов города и оттуда был вывезен в деревню.
5 дней спустя он в нижнем белье объявился у надежных друзей.
Уже пожилой священнослужитель в таком вот одеянии под каким-то предлогом покинул свою комнату и ночью пробежал 25 км, пока не оказался в безопасности вдали от банд грабителей».


22 мая Рига была освобождена от «красных».
В начале июня 1919 года Балтийский ландесвер и германские части повели наступление в Северной Латвии, стремясь занять всю территорию Латвии. С севера наступали эстонские войска, поддержанные Северолатвийской бригадой, признававшей правительство Ульманиса. Встреча эстонских и германских войск произошла в районе Вендена (ныне Цесис).
Ни те, ни другие не собирались уступать территорию Северной Латвии, в результате чего начались военные действия.
В конечном итоге победа осталась за эстонскими войсками.
3 июля 1919 года было заключено перемирие.
Правительство Ульманиса вернулось к власти, а германские войска отошли в Курляндию и должны были «в кратчайший срок оставить территорию Латвии».

На выполнении этого условия и настаивали представители Антанты в июле. Но значительная часть германских военнослужащих уходить из Латвии не собиралась.
Правые круги Германии стремились к союзу с русскими правыми кругами с тем, чтобы после разгрома большевиков образовать русско-германский альянс в противовес Англии.
 
Германские войска отказались покинуть Латвию, а в ночь с 24 на 25 августа в Митаве произошли беспорядки, организованные германскими солдатами.
Русское командование Корпуса имени графа Келлера солидаризировалось с германцами, а Бермонт даже вышел приветствовать манифестантов.

Вот именно эти события, скорее всего, и заставили генерала  Рюдигера фон дер Гольца прибыть «в гости» к Бермонт-Авалову, в Митаву.

Там и были согласованы дальнейшие действия «Западной добровольческой армии», главную ударную силу которой (40 тысяч солдат и офицеров, из 50 тыс. общего списочного состава) составляли немцы (как «настоящие», из Германии, так и местные, остзейские, которых фон дер Гольц в своих мемуарах называет «балтийцами»).

5 сентября 1919 года генерал Юденич назначил Бермонта командующим Западной Добровольческой Армией. В ее состав вошли 1-й Западный Добровольческий имени генерала-от-кавалерии графа Келлера корпус и 2-й Западный Добровольческий корпус (развернутый 5 августа из отряда полковника Вырголича).
Отряд Вырголича в июле 1919 г. был подчинен Бермонту после «долгих неприятных переговоров», но затем, после развертывания в корпус, вновь стал самостоятельным и перебазировался в Шавли, а с 5 сентября снова  вошел в подчинение Бермонту.
Одновременно Юденич пытался добиться отправки «Западной Добровольческой Армии» в Нарву.
 
(Что являлось ЯВНЫМ нарушением решений недавнего военно-политического совещания представителей Литвы, Латвии, Эстонии и Польши и генерала Юденича, прошедшего, под английским руководством, 27  августа  1919 года в Риге. Там было записано и согласовано, что «армия» Бермонта  будет наступать на Великие Луки !!!)

27 сентября полковник Прюссинг передал окончательный приказ Юденича всем русским частям в Южной Прибалтике отправиться в Нарву. Для выполнения приказа был дан 10-дневный срок.
Как это можно было сделать – не очень понятно.

(Ранее  на фронт под Нарву из Курляндии был переброшен «отряд князя Ливена». Однако это было совсем небольшое воинское подразделение, вроде усиленного пехотного батальона.
Штабс-капитан Коноплянин так писал о нем:

« У кн[язя] Ливена совсем небольшой отряд (1200--1500 человек). Орудий - 2 (легкие, 3 д[юй]м[овые]),  пулеметов  до 12 (Максима,  Кольта и  Гочкиса).
Офицеры его щеголяют по  улицам в фуражках с синим околышем - эту форму они придумали  для  себя недавно. Все они  смотрят  на нас с  легкой неприязнью, совершенно, впрочем, непонятной»).

Теперь же, правительство Латвии категорически возражало против пропуска «Западной Добровольческой Армии» через свою территорию.
Англичане тоже не предлагали необходимого тоннажа, чтобы перебросить такую  массу войск морем.
 
Оставалось – пробиваться с боем (а заодно, «под шумок»  и сместить в Риге проантантовское правительство Ульманиса на прогерманское «правительство» беглого пастора Неедры).
23 сентября Бермонт отдал приказ о приведении своих войск в боевую готовность и занятии оборонительных позиций, объясняя эти меры опасением нападения латышей и эстонцев после примирения с большевиками.
 
6 октября 1919 года было утверждено «Положение о Совете Управления при Командующем Западной Добровольческой Армией», созданном для управления территорией, занимаемой армией.
В тот же день Бермонт направил премьер-министру Латвии телеграмму с просьбой «озаботиться созданием условий» для выхода Западной Добровольческой Армии на большевистский фронт.
 (В том, что Ульманис проигнорирует его «просьбу», Бермонт не сомневаться).
 
6 октября 1919 года был издан оперативный приказ войскам Западной Добровольческой Армии, в котором говорилось о сосредоточении латвийских и эстонских войск для наступления на Митаву и предписывалось 8 октября перейти в «контратаку» совместно с германскими войсками.
 
8 октября войска Западной Добровольческой Армии начали военные действия против Латвии.

Сам  П. Р. Бермонт в своих воспоминаниях рассказывал, что целью наступления было пробить дорогу на большевистский фронт, а захватывать Латвию он не собирался.
Он также утверждал, что его войска рано утром 8 октября подверглись нападению латышей в районе Олая, но отбили неприятельские атаки и перешли в контрнаступление.
О стычке у Олая упоминает и штабс-капитан Коноплин, впрочем, не указывая никаких ее подробностей.

В ноте представителям Антанты от 8 октября 1919 года, в телеграмме генералу Юденичу 8 октября и в телеграмме Деникину 10 октября Бермонт утверждал, что наступление против латвийских войск вызвано необходимостью обеспечения безопасности базы армии, после чего его армия выступит на большевистский фронт. Об оккупации всей Латвии или свержении Ульманиса ни в одном документе не говорилось.

В то же время известен ряд документов, в которых Бермонт заявлял о принятии на себя задачи «восстановления государственного порядка и дисциплины» в «освобожденных от большевиков частях Западной России» (см. Ноты правительству Германии от 7 октября 1919 года и 9 октября 1919 года).
Следует упомянуть еще воззвание Бермонта «Всем жителям», в котором говорилось о принятии на себя по уходе германских войск управления и защиты «латвийской области».

Бермонт-Аваловым были подписаны  приказы по Западной Добровольческой Армии № 54 от 24.10.1919 года и № 65 от 3.11.1919 года, в которых говорилось  о жизненной важности для России балтийского побережья и необходимости «сохранить нашей Родине свободный выход к морю», а также о необходимости устранить «враждебную русскому делу власть Ульманиса».
 
Оба этих приказа вышли после того, как 10 октября Бермондт сделал Латвии мирное предложение и 18 октября получил отказ начать мирные переговоры, то есть когда  возможности примирения были окончательно исчерпаны.
На военном совещании после взятия Торенсберга, (это левобережный пригород Риги) вероятно, 9 октября,  вопрос о взятии Риги обсуждался, причем Бермонт высказался за продолжение наступления, занятие Риги и образование русофильского правительства.

Однако остальные участники совещания его не поддержали, полагая, что занятие Риги будет истолковано балтийскими народами как угроза их политической независимости и вредно отразится на ходе мирных переговоров.
В результате Бермонт уступил. Несомненно также, что военные действия 10 октября были если не полностью приостановлены, то, во всяком случае, почти прекращены, и крупных операций не проводилось.
 
Колебания Бермонта, очевидно, усугубляло еще и сообщение его представителя в Берлине (начальника политического отдела) А. К. Реммера, что германское правительство настроено против занятия Риги, так как это приведет к конфликту с Антантой.
Стратегических выгод эта остановка наступления и «мирные инициативы» Бермонту не принесли.
Время работало на латышское правительство.

Латыши  укрепляли оборону по линии Двины, подтягивали подкрепления, проводили мобилизацию, получали помощь от Антанты, в то время как «Западная Добровольческая армия»  Бермонта, ввиду закрытия германо-литовской границы, начинала испытывать трудности в снабжении.

Получив 18 октября отказ латышей от мирных переговоров, Бермонт решил вести бескомпромиссную борьбу, но было уже поздно.
Англичане введи свои боевые корабли в устье Западной Двины и начали обстреливать позиции «Западной добрармии» из крупнокалиберных орудий, причиняя бермонтовцам большой ущерб и крайне негативно действуя на моральную обстановку в его войске.
Понятно, что даже германские добровольцы (наиболее стойкая и дисциплинированная часть войска Бермонта)  вовсе не были настроены всерьез воевать с армией Антанты.

В результате всего этого, оказавшийся в одиночестве  Бермонт начинает писать такие вот «жалостливые» рапорта …генералу Деникину, просясь под его покровительство:

«Рапорт Бермонта-Авалова Деникину
     22 октября 1919. No 771/1
     Г. Митава
     Главнокомандующему вооруженными силами на юге России
     Рапорт
…Несмотря на все это и полное прекращение огня с  нашей стороны, таковой со  стороны латышей  не прекращался.  Мало  того, в течение 14, 15, 16  и 17 октября ими был произведен ряд атак с форсированием р[еки]  Двины во  многих местах, что  вызвало с моей стороны ряд коротких контрударов, дабы принудить их отойти за Двину, что и было достигнуто. В настоящее время на фронте Двины наступило успокоение.
     К сожалению,  в этот период со стороны Антанты  не было принято никаких шагов к  предотвращению  активных выступлений частей латышских армий в целях избежания  напрасных  жертв, наоборот,  вместо сего, огнем артиллерии  своих военных  судов,   стоявших   на   Усть-Двинском   рейде,   Антанта   активно способствовала  наступлению  латышских  частей, дав  им  полную  возможность произвести десант.
 
Огнем своей артиллерии  Антанта  нанесла огромные  потери вверенным  мне частям,  исполнявшим свой  долг,  причем потери  в  некоторых частях  доходили  до  50%  своего  состава (1  бат[альон]  1-го пластунского п[олка])…

Я совершенно открыто свидетельствую Вашему Превосходительству,  что как я, так и все чины вверенной  мне армии преследуют те же цели, исполнены теми же  надеждами  и вожделениями107, как и  чины  тех вооруженных  сил  на  юге России, кои имеют счастье возглавляться Вашим Превосходительством.
     Несмотря  на  тщетные  усилия  Антанты  задушить  осуществленные мною формирования  путем  неправильного  освещения  моей  деятельности,  закрытия границы с целью уничтожения притока пополнения, снабжения  и пр., я чувствую себя  достаточно сильным,  дабы  преодолеть  все  воздвигаемые  передо  мною препятствия…
     При таких  условиях все усилия  Антанты,  направленные  исключительно к использованию в свою пользу маленькой Латвии, Эстонии и Литвы, к катализации этих  усилий,  направленных  из Прибалтики для возрождения  Единой Неделимой России, меня не так беспокоят, ибо  твердая  уверенность в правоте своего дела  придает именно всем нам  эту энергию и  бодрость ума,  которые помогут преодолеть всякие  преграды  во  имя  достижения  заветной цели --  прежнего величия Родины...

Если бы  Ваше Превосходительство  соблаговолили  принять вверенную  мне Зап[адную] добровольческую] армию под свое командование, то это бы еще более укрепило бы  наши надежды на светлое  будущее, о чем я со всеми чинами армии ходатайствую перед Вашим Превосходительством.
     Подп[исал] Полковник князь Авалов»

Бермонт даже пытался заручиться поддержкой польских «союзников», для чего спешно направил в штаб к полякам военного летчика Фирсова со следующим предписанием:

     «20 октября 1919 года
     No 1450, г. Митава
Военному летчику подполковнику Фирсову.
     С  получением  сего  предписываю  Вам  вылететь  на  самолете  к  месту расположения     Высшего      польского     военного     командования     на противобольшевистском     фронте,    где    Вам    надлежит    представиться главнокомандующему этим  фронтом во главе миссии  в  составе: состоящего при мне  представителя  Добровольческой  армии  генерала  Деникина Корниловского ударного  полка   прапорщика  Маршал  и   поручика  Шель  для   установления  дружественной  связи   для  совместных  действий  против  большевиков  между доблестными войсками великой Польши и вверенной мне Западной Добровольческой армией…»
Разумеется, ничего из этой спорадической затеи Бермонта не вышло.

Хуже всего то, что официальные представители Антанты стали писать самому Бермонту, называя его «изменником» и угрожая  ПОВЕШЕНИЕМ:

«Радиограмма начальника французской военной миссии в Риге полковника дю Парке Бермонту-Авалову
     Радио Рига. Принята 21 октября 1919 [г.], 18-38 ч.
     Полковнику Авалову-Бермонт[у]. Митава
     Уже  в течение  12 дней Вы бомбардируете беспрестанно Ригу - открытый город, несмотря на то,  что Вы знаете, что Ваши снаряды предназначены не для латышских  солдат,  а  для  женщин  и  детей  и  мирного  населения, которые чувствуют,  что  Вы их  убиваете.
 
Это  меня  не  удивляет,  так как раз став изменником, недалеко  до  убийства. Зато стоящие около  Вас советники  не должны  были  бы  забывать,  что  петля,  ожидающая Вас, несомненно, в  один прекрасный день захватит всех вас за шиворот.
     Полковник Дю-Паркэ,  нач[альник] фр[анцузской] воен[ой] миссии».

После ТАКОЙ радиограммы поневоле занервничаешь!
Повешение считалось самым позорным видом казни, и применялось оно ТОЛЬКО к тем военнослужащим, кто полностью утратил свою честь и достоинство (мародерам и т.п.)

Бермонт вынужден был ответить льстивой, многословной и неубедительной жалобой на имя начальника французской миссии в БЕРЛИНЕ профессору Надиспипу:

«Бермонт-Авалов - начальнику французской  дипломатической  миссии в Берлине профессору Надиспип.
     С того  дня, как мои войска заняли предместье Торенсберг, расположенное на   левом   берегу  Двины,  напротив   Риги,  оно подвергается  постоянной бомбардировке  со стороны  большевистских банд  Земетана, который, хорошо зная, что мои солдаты  и батареи находились вне досягаемости их снарядов,  в укрытых траншеях, не  переставали атаковать своим плохо  направленным огнем, мирное население и разрушать дома.
     Я  немедленно  предложил  перемирие,  дабы  прекратить  пролитие  крови невинных, но это было без результата.
     Как это было  установлено  нашими  летчиками, батареи  были  поставлены между домами Риги и на бульварах города.
     Мои парламентеры, с белыми  флагами, были встречены огнем пулеметов, из коих многие были  установлены на  колокольнях рижских  церквей. Американский автомобиль, который, защищенный белым и американским флагами, привез к мосту через Двину начальника американского Красного  Креста  полковника Рейна, был по возвращении обстрелян сильнейшим огнем.

     Точно так  же пароход с продовольствием для  мирного  населения острова Хазенпота,  которому  я, по  просьбе  полковника  Рейна,  дал  пропуск,  был обстрелян латышами. 
10 октября  мосты  Риги были в руках моих  войск и этот город был  в моей власти. Я его не занял, подчеркивая этим единственную цель моей операции, обеспечение моей военной базы, необходимой  для похода против большевиков,  на  фронт Двинск- Режица.
 
За все  это  время,  что длится моя борьба против латышей,  взбунтованных  против меня своими вожаками, готовыми заключить  мир с большевиками,  я  доказал,  что русская  армия,  которой  я командую, армия цивилизованная, неспособная стрелять в незащищенный город, с единственной  целью  убивать  невинных  женщин  и  детей,  в  то  время  как вооруженные   банды   Заметене   и   Ульманиса,   усиленные   перебежчиками, последователями Ленина, по всей линии бомбардируют дома, в которых  не живут солдаты;  они обстреляли таким образом детский госпиталь Торенсберга, где их снаряды  убили  сестер  милосердия и больных,  они убивали  и уродовали  тех нескольких русских пленных, которых им удалось иметь.

     Потому,  когда  сегодня  утром  моя  станция   перехватила  телеграмму, адресованную  как  бы  мне  подполковником  Дю-Паркэ,  в  выражениях   столь ругательных  и  грубых  и  в стиле, в  котором так  чувствовался  перевод  с латышского,  я отказался верить, чтобы этот офицер доблестной и  благородной французской армии,  которой  я горд  был  быть братом  по  оружию в  течение четырех лет  ужасной  войны,  для победы  которой  я,  четыре раза раненый, проливал  свою кровь, мог быть ее автором.
Я  уверен, что  телеграмма, текст которой  я прилагаю,  есть мистификация моих врагов, большевиков, посланная, чтобы  вызвать  с моей стороны  оскорбительный для благородной Франции и  ее армии ответ, коих я в течение всей моей жизни был восторженный почитатель.
     Проливая  с моими товарищами кровь в равнинах Восточной Пруссии, четыре года  тому  назад, дабы  помочь нашей союзнице, в боях с врагами на  берегах Марны,  я не  думал,  что  придет  день, когда  мне  придется  подвергнуться унижению  оскорбительных  слов со  стороны французского  офицера.
Итак, я не хочу верить,  чтобы  это  был  подполковник  Дю-Паркэ,  который  послал  мне подобную телеграмму.
     Я  прошу  Вас  не  отказать в  любезности  передать  написанное  Вашему правительству и верить в глубокое к Вам уважение преданного Вам...
     Перевел Ротмистр Аничков».

Несмотря на все эти уверения в почтении и  глубоком уважении Бермонтом французского правительства и ссылок на свои прошлые заслуги, он так и не был французами не прощён ни понят.
Повесить его не смогли, но презрение и ненависть к нему, как немецкому прихвостню во Франции сохранили надолго…


Взаимные обстрелы со стороны бермонтовцев и латышей продолжались.
Бермонт посылал латышским «вождям» грозные радиограммы, типа этой:

«Радиограмма    Бермонта-Авалова    вице-президенту    Лифляндской консистории Валдемару Малдону
     27 октября 1919 года
     Ваше  радио на имя генерал-суперитенданта получено. Пока не будут сняты пулеметы  с  колоколен церквей и  увезены  батареи  с улиц  и площадей и  не прекращен  обстрел открытого  города Торенсберга117, я принужден отвечать на огонь латышей, от которых зависит  прекращение военных действий.  Митава, No 277»

Но  не получал от них никакого ответа. Они понимали, что его  «песенка уже спета».
Вся военная операция Бермонта шла к закономерному краху.
Его «Западная добровольческая армия» начала разлагаться и потихоньку разбегаться.
Дрогнули даже германские наемники.
 
Этому процессу очень сильно поспособствовало окончание их «финансирования», в связи с исчерпанием кредита немецкого банка  и попыткой Бермонт-Аваловым выпустить свои, ничем не обеспеченные деньги, которые никто из местных жителей не принимал в качестве оплаты, даже под угрозой оружия.
 
Вот, что об этом сообщал разведывательный отдел  штаба XI Западного добровольческого корпуса:

«Рапорт
     8 ноября 1919 года, г. Шавли. No 1177
     Секретно
Начальнику штаба
     Рапорт
     Принимая  во  внимание  сложившуюся  обстановку,  благодаря  которой мы являемся  чуть ли  не  в полной зависимости от немцев, замкнутость  немецких руководящих  инстанций, граничащую подчас с  явным нежеланием ставить  нас в известность  в  вопросах,  непосредственно   нас  касающихся,  выдвинула[сь] необходимость по  мере  возможности  освещать  агентурным  путем настроение, планы  и дальнейшие намерения  не  только  противника, но и  наших  немецких войск.
За  истекший месяц работы  моей в  этом  направлении с полной  ясностью определилось  стремление  перешедших к  нам немцев только и  исключительно к личному  благополучию  и  самой  беззастенчивой  наживе,  не  считаясь  [со] способами.
     Будучи  обречены у  себя  на  родине [на] безработицу  и  голод,  немцы толпами поступают к нам в надежде на сытое и обеспеченное существование.

     Первое время все обстояло благополучно, т[ак] к[ак] питанием и деньгами люди были обеспечены. Ныне, с наступлением кризиса, настроение упало. Полная неопределенность будущего, уход на родину немецких частей и вместе  с ними и всех тех мелких удобств, которыми так умело окружают себя немцы, возможность полного отсутствия сообщения с Германией, невыясненное положение  жел[езных] дорог,  уход  полевой  почты  и  ропот  среди остающихся немцев, голоса  эти раздаются  не  только из солдатской  среды.
Я был  лично  свидетелем,  когда немецкий офицер в  присутствии офицеров  и солдат много и  горячо говорил на тему бессмыслицы дальнейшего пребывания здесь.
     Выпуск новых денег окончательно подорвал веру  в дело и с ней и желание дальнейшей работы.
     Для избежания возникновения самых нежелательных последствий  необходимо как  можно  скорее  и  яснее объявить  1)  положение  жел[езных]  дорог,  2) озаботиться устройством почты, 3) решить денежный вопрос.

     Неясность  этих вопросов  служит  нескончаемым  источником всевозможных слухов, дает  обильную  почву для агитации неблагонадежным элементам, и  при дальнейшей  неопределенности в этом отношении  мы  в самом ближайшем времени можем  очутиться  среди  толпы  взбунтовавшихся  солдат,  которые  не  будут выбирать средства для улучшения своего положения.
     Ротмистр (подпись)».

Стало быть, для руководства разведотдела бермонтовского войска, наконец-то,  с полной  ясностью «определилось»  «стремление  перешедших к  нам немцев только и  исключительно к личному  благополучию  и  самой  беззастенчивой  наживе,  не  считаясь со способами».

Надо полагать, до ноября 1919 года он думал, что 40 тысяч немецких наемников записалось в «армию» Бермонта исключительно для того, чтобы просто повоевать «за единую и неделимую Россию»…

Как  ранее докладывал  Бермонту командир XI Западного добровольческого корпуса полковник Вырголич:
«При поступлении  добровольцев на  службу  им  было объявлено,  что  при расформировании  корпуса полагается  каждому из них выдача месячного оклада, что приблизительно  для 2-го  Зап[адного] корпуса составляет 1 500 000  тыс. марок, которые всегда необходимо иметь налицо».

Разумеется, ТАКИХ денег не было ни у Вырголича, ни у самого Бермонта.
Когда это поняли и сами немецкие наемники, процесс  распада «Западной добровольческой армии» стал неизбежен.

К утру 11 ноября 1919 года войска  Бермонта были выбиты из левобережной части Риги.
 18 ноября командование Западной русской армии принял на себя прибывший из Германии генерал-лейтенант Эбергардт, однако отступление продолжалось.
К середине декабря русско-германская армия Авалова была интернирована  в Германии. Из  50 тысячной бермонтовской армии  туда пришло около 5 тысяч человек…

В завершение этой главы приведу довольно обширный отрывок из дневника штабс-капитана Коноплянина.
Он хорошо характеризует нравы, царившие в контрразведке и личной охране «князя» Бермонт-Авалова накануне этого бесславного похода:

«15 сентября 1919 года.
         По городу разнеслось сенсационное известие, штаб в необыкновенной тревоге: ночью разстреляны прапорщик Бове, юнкер Герман и вольноопределяющийся Дальский - все трое служащее в котр-разведке.
         В чем дело?
         Трупы их, еще теплые, валялись у канавы на пустыре за городом, когда на них натолкнулись патрули. Земля взрыта - видимо была жестокая борьба; рядом сухой хворост залит кровью.
         Бове - рослый мужчина с темным лицом: все оно теперь безобразно распухло и приняло темно-синий цвет. Руки до крови исцарапаны - ни одного кольца на пальцах не осталось. Я помню: Бове, постоянно франтоватый, носил бриллиантовые перстни и массивные золотые браслеты.
         Герман - юнец. Старики его - отец и мать проживают в Митаве. Сегодня весь день, разрываясь от горя, над его трупом, кричит мать, хватая его за голову и целуя мертвыя губы.
         Дальский - еврей. Он - совсем мальчик. У него в груди три пули и на левом виске крупный синяк от удара, по-видимому, револьверной рукояткой. Глаза глубоко запали, худые руки изсиня-белыя уродливо подвернулись под его голову со скрюченными пальцами.
         О, конечно, дело Селевина, дело его безумной, отвратительной шайки! Барон Энгельгардт получил неограниченныя полномочия - я уверен, что он выяснит эту историю без особых затруднений».

В качестве краткого комментария этого эпизода подчеркнем 2 момента:
1. Служивший в контрразведке Бермонта прапорщик Бове постоянно «носил бриллиантовые перстни и массивные золотые браслеты» на руках.
И ни у кого из его начальничков и окружения не возникло вопросов, откуда такие «дровишки» у простого прапорщика?!
2. Интересно, что в контрразведке (!) армии Бермонта служил молодой еврей («совсем мальчик») Дальский.
Стало быть, это был ДОБРОВОЛЕЦ (мобилизованных в контрразведку не брали).
А нам-то сейчас рассказывают, что в годы Гражданской евреи служили только у «красных» (в ЧеКа, ЧОНе и прочих конторах по «истреблению коренного русского населения»).
 
О том, какое количество евреев-добровольцев служило в не слишком -то многочисленной «русскоязычной» части бермонтовского войска, говорит следующий документ:
«Приказ Бермонта-Авалова по Западной добровольческой армии No 11

     25 октября 1919 г., г. Митава
     По отделу дежурного генерала
     1.  К[оманди]ру запасных  батальонов генерал-майору Архипову немедленно приступить  к  формированию   отдельной  местной   роты   из  поступивших  и поступающих   во  вверенную  мне  армию   добровольцев  -  лиц  иудейского вероисповедания,  выработать  штаты и  положение для  сей  роты  и  наметить к[оманди]ра роты, представить мне на утверждение.
     Всем к[оманди]рам  и  н[ачальни]кам частей и учреждений, у коих состоят на  службе вышеуказанные лица, приказываю им немедленно их откомандировать в распоряжение к[оманди]ра запасных батальонов.
     Формирование производить при 1-м запасном батальоне.
     Подлинник подписал: командующий армией
     Полковник князь Авалов».

Значит, таких добровольцев  иудейского вероисповедания у Авалова были многие десятки, раз уж он озаботился созданием из них отдельной роты!



Вернемся, однако, к продолжению рассказа штабс-капитана Коноплянина о «подвигах» офицеров контрразведки армии Бермонта.
Вот, что он пишет:

«Да, конечно, Селевин!
         Песенка убийц спета. Клубок их преступлений распутывается медленно, но верно. В данную минуту передо мной лежит копия сопроводительной записки начальника генеральнаго штаба, адресованной начальнику центральной митавской тюрьмы с переименованием арестованных:
         Чиновник Селевин, штаб-ротмистр Буцкий, поручик Веселовский, чиновник Корчинский, поручик Доценко, прапорщик Линник, прапорщик Сорокоумов…
Выяснилось: Селевин и его грабительствующие собратья медленно и планомерно творили холодно-расчитанное дело.

         Однако  они твердо помнили: всякий узел распутывается и потому прилагали немалыя усилия к тому, чтобы каждый шаг свой и деяния задымить законностью распоряжений, строгостью чрезвычайных мер, вызванных подспудным злодейством населения, которое якобы противоборствовало "священной белой идее".
         Конечно, шайка заботилась о набивании карманов, погружаясь в кутежи, карточныя игры и теша себя кровавыми наслаждениями - разстрелами.
Шаг за шагом вскрывается длинный ряд ошеломляющих преступлений…

         Оказывается все было просто: кумир злодействующей шайки - деньги, об'екты наслаждений - вино и женщины; последния покупаются, но деньги надо было раздобыть.
Разрешался этот трудный вопрос несложным способом: когда наступали сумерки, сгущалась тьма в глухих кварталах, Селевин по заранее брошенному жребию высылал туда двух-трех застрельщиков.
Они разнюхивали воздух, шептались у окна намеченной жертвы и негромко стучали в дверь, вызывая обреченнаго.
Тот выходил, ничего не подозревая. Застрельщики пред'являли ему ордер на обыск в квартире с печатью контр-разведки.

         Все трое уходили в комнаты, где вскоре разыгрывалась трагическая сцена. Селевинсюе "дозоры" хватали обвиняемаго в "укрывательстве большевиков" за горло, били хлыстами и требовали выдачи укрываемых. Плач и крики, поднимаемые этой расправой, заглушались весьма обыкновенно: кричащему вставляли заряженный револьвер в горло.
         - Сознавайся, виноват? - допрашивали жертву.
         Она мотала головой - где уж отвечать, когда дуло рвало язык и щеки?
         - Доказывай свою правоту - раздавалось неумолимое требование. Рот освобождался до новаго крика, естественно возникавшаго всякий раз когда железоподобный хлыст обжигал тело.
         - Ну, говори!
         Пытаемый падал на колени, клялся душой, Богом, верой, родителями - ничего не помогало. Его наводили часто явственными, редко смутными намеками на рискованную догадку: откупиться.
         После немногих слов, выразительных взглядов и указующих жестов - измученнаго отпускали в глубину комнат, откуда он выносил в крепко зажатой руке смятыя бумажки или стопку серебра (нередко и золота).
         Застрельщики, уходя, внушительно тыкали револьверами в грудь и лоб ограбленнаго, сверкая глазами:
         - Разскажешь - на тот свет отправим. Ни звука, слышишь?
         Жертва вторично падала на колени, клянясь; грабители уходили.

Непокорнаго (редко сопротивлялись этой шайке) уводили за город, где долго били плетьми по лицу и бокам, а затем отправляли в мир, где нет "ни печали, ни воздыханий".
 
Через час после совершенной операции в квартиру недомученной жертвы являлся сам Селевин в сопровождении двух-трех чинов разведки (вернее сограбителей), с пугающим жестом рылся в портфеле, извлекал оттуда бумаги и, просматривая их, вскидывал пронзающее взгляды на "укрывателя".
         - Вам грозит разстрел - произносил он барским и совершенно безстрастным голосом.
         "Укрыватель" безумно мигал глазами и вдруг начинал ревмя реветь, падая на пол.
         - За что меня? Деньги взяли и - разстрелять? - кричал он.
         Тогда Селевин делал изумительное лицо, наливал глаза кровью злобы и, наклонясь к кричащему, сипло и грозно произносил:
         - Я? Деньги взял?
         Свистящей удар хлыстом сваливал несчастнаго.
         - Нет не вы!
         - А кто же?
         - Тут кто то был у меня, другие...
         - Другие? Да? А как же ты осмелился мне бросить эту фразу? Я разстреляю за оскорбление в моем лице начальника официальнаго учреждения. Слышишь? Встань!

         Жертва подымалась.
Селевин утешительно произносил:
         - Я разследую это дело, но предупреждаю тебя: если проронишь хоть один звук об этом где-нибудь, в ту же ночь будешь живым зарыт в землю. Понял?
         И, загнав мученика в мертвый подвал темнаго, сокрушающаго страха, уходил.
         Таких две - три операции в ночь давали разныя суммы: следствие выяснило - от сорока до ста тысяч германских марок.
         Если у жертвы отсутствовали деньги - грабители брали золотыя кольца, бриллианты, столовое серебро…
 
         Суммы поступали в общую кассу. В избранный день накупалось вино, конечно, лучшаго качества, подбирались женщины, умевшия молчать, и вся шайка устраивала "афинскую ночь", гремя до разсвета в обширном зале под рояльную музыку, пьяные вскрики и разнузданныя песенки. Особенно буйным на этих пиршествах был Линник.
         Он - мужик; войну провел в одном из глухих полков пехоты, где дослужился до чина прапорщика. Как выяснилось - сделавшись офицером, он немилосердно кровавил физиономии солдат, требуя рабскаго подчинения себе, вне всяких об'яснимых положений.
         Попав в контр-разведку и хлебнув из чаши зажигающих оргий, помутивших его разум, обладая женщинами, о которых никогда он мечтать не смел, он разбуйствовался до сумасшествия: прыгал под музыку, кусал пальцы себе и другим, гремя каблуками об пол и уродливо корча неуклюжее тело, затянутое в офицерский мундир.

         Селевин тонко и болезненно развратничал, царя над малокультурной шайкой, оп'яняя гостей нагло-издевательскими, пышными речами (все равно по какому адресу).
         Все другие - фигуры растерявшихся человечков, влипших, как мухи в мед, в болото кутежей, разврата и грабительства...
         Следственный материал нагромождается. Свидетелей - уйма. Жители вереницей потянулись в канцелярию военнаго судебнаго следователя, где допрашиваются им серьезно и проникновенно».

Все это редкостное мародерство происходило не в «застенках ЧК» и даже не в подвалах бермонтовской контрразведки, а прямо в квартирах (и глазах)  мирных  обывателей Митавы!!!
 
«Господа  офицеры»  таким зверским образом просто «добывали деньги» на свои оргии, которые происходили регулярно, прямо под носом у «вождей» бермонтовской армии…

Да и  описал это не какой-нибудь «коммунистический агитатор», а официальный историк Западной добровольческой армии, штабс-капитан Коноплянин.
И это - страшная реальность той эпохи и злодейского поведения «господ офицеров» контрразведки Западной добровольческой армии.

Что тут еще надо бы отметить и подчеркнуть.
Очень многие «профессиональные историки» спесиво-презрительно относятся к исторической информации, которую можно «подчерпнуть» из воспоминаний и участников тех, или иных событий.
Обычно, аргументируется это достаточно лапидарно: дескать  ИСТИННАЯ правда содержится лишь в архивных документах(!), а воспоминания участников всегда мол, субъективны.
 
Разумеется, ЛЮБЫЕ воспоминания всегда носят субъективный характер и считать их за «истину в последней инстанции» не следует.
Но и просто отвергать свидетельства очевидцев тоже не следует.
И вот почему.
Как правило, воспоминания и мемуары люди пишут на склоне лет, когда уже ни от кого из своего начальства и сослуживцев не зависят, и необходимости «строить карьеру» у них тоже нет.
 
В такой ситуации желания (да и необходимости)  откровенно «брехать» у них нет.
Конечно,  у кого-то  может  появиться  стремление свести с кем-то старые счеты, что-то преувеличить (или преуменьшить) и т.п., но это – уже дело их совести, которая у очень многих людей, готовящихся к встрече со Всевышним , вдруг просыпается.
Задача читателей мемуаров, как мне представляется, учитывать все эти моменты и подвергать их критическому анализу, отбрасывая явные нелепости, которые могут там встретиться.

Совсем другое дело – написание всяких отчетов, донесений и реляций (которые так любят читать в архивах «профессиональные историки»). 
Нередко именно эти сообщения представляются ими в виде «истинной правды».

Эти документы, как правило, пишут (и подписывают) «по горячим следам» как раз те люди, судьба и карьера (а подчас и сама жизнь) которых целиком и полностью зависят от собственного  начальства, которому надо угодить и понравиться.

Отсюда – и стремление приукрасить положение дел, приуменьшить (или вовсе умолчать)  свои потери, «раздуть» масштаб своих побед и достижений, представить себя в самом выгодном свете.
Это, к сожалению, обычная практика при составлении подобных отчетов и реляций.

Например, сейчас опубликован Журнал боевых действий 2-й гвардейской дивизии за 1915 год. Там содержится довольно много информации о маршах и  перемещениях ее полков, боев с неприятелем и захваченных трофеев, перегруппировках, отводах в тыл и т.п.
Нет только одного:  сообщений о собственных потерях  (я уж не говорю об отсутствии хоть какого-то анализа их причин).
Как ранее уже говорилось, учет собственных потерь в царской  армии был организован из рук вон плохо.
В частях учитывали «едоков», а о потерях говорилось очень редко и, как правило, без конкретных цифр.
Вот и в этом «Журнале боевых действий 2-й гвардейской дивизии за 1915 год» можно изредка обнаружить фрагментарные заметки типа: «19. II. 1915 г. Павловцы  - атаковали противника. Понеся крупные потери вернулись в исходное положение». 
И все!
Больше никаких цифр этих «крупных потерь», или анализа их причин там нет.


Вот и подумайте, стал бы кто-нибудь из подчиненных Бермонта-Авалова составлять подробнейшие донесения о вышеприведенных примерах  убийств и мародерства в его контрразведке?!
Об имитации расстрела солдата - добровольца, или избиении пьяным офицерам какого-то митавского еврея, за то что тот не отдал ему честь ?!
Конечно, нет!
 
В официальных донесениях, как правило, все было записано красиво: «тишь, гладь и божья благодать», как говорится.
Так что и свидетельства архивных документов тоже требуют критического  осмысления и анализа.

Думаю, на этом рассказ  о Бермонте и его войске – можно и завершить.

На фото: 50 марок, выпущенных Бермонт-Аваловым. (Как говорил незабвенный Попандопуло в "Свадьбе в Малиновке": "Бери, бери! Я себе еще таких денег нарисую!") В годы Гражданской войны многие "белые правительства выпускали "свои" деньги: рубли, карбованцы боны и т.п.
Однако выпустить "марки", да еще на немецком языке, додумался только Бермонт. Эти деньги не стоили даже той бумаги, на которой они были отпечатаны.