Круговерть Глава 49

     Вот так он повстречался со своими родными, и снова все разъехались. От этой встречи теплым воспоминанием осталось лишь одно вечернее застолье, когда они оказались за столом все вместе, все вчетвером. Много в этот вечер и вспоминали, и говорили. И Андрей почувствовал на какое-то время, что они — семья, как было когда-то, когда они так и жили, вчетвером и вместе. И Андрею даже показалось на миг, что это будет длиться дальше. Он специально обвёл всех взглядом, и ему почудилось, что и остальные испытывают нечто подобное. Лица у всех были хорошие.
 
     Но когда поднялись из-за стола, каждый отдавал себе отчёт в том, что они уже не вместе и что назавтра разъедутся кто куда. «Дочь со своим животом, сын — с Америкой, а жена — со своими угодниками и преподобными». На сердце саднило при расставании, но все они теперь подчинялись разным силам, и Андрей это понимал. И понимал, что эти силы всё равно разведут их в разные стороны, будут они жить вместе или не будут. «Даже и лучше, что не вместе. Не так болезненно чувствуется разрыв и расхождение». Родные оказались не в помощь и за ним не пошли. «Даже родные не пошли, вот так». Этим «вот так» он самому себе попенял.

     И ладно бы дочь, с ней всё было понятно: инстинкты, гормоны, химия, все эти клетки и гены — продолжение рода. Он сам всё это помнил ещё, практически, на вкус и на запах, всё это живо стояло в памяти. Но супругу и сына-то ведь нечто иное подвигло на выбор пути. «Или не иное?» Жену всё же тоже можно было понять, она всего-навсего не может жить по преимуществу разумом, а потому идёт вслед за чувством. И в её положении, когда она уже не востребована самой жизнью как женщина, чувство это её — верное, и с этим не поспоришь. Обидно было только, что она «слепо» не пошла за мужем, а пошла за кем-то другим. «А могла бы». Но, с другой стороны, ведь следование за кем-то — не жизнь. Он давно это для себя уяснил, что это не жизнь. Нравственный закон в человеке — вот что ведёт человека в жизнь, а следование за кем-то не ведёт никуда. «Самоутешение и обман. И бег по кругу».
 
     Сложнее дело обстояло с сыном. Им управляло не чувство, он не шёл за инстинктом, а игрался им: менял женщин и использовал их без всякого, видимо, глубокого и настоящего чувства. Он был рационален: явно выбирал себе лучший образ жизни и стремился занять лучшее место в этой жизни. И такое место он вряд ли пожертвует ради какого-нибудь, даже самого высокого чувства. То бишь он не собирался пассивно плыть по тому потоку жизни, в котором он оказался по своему рождению, и предаваться чувственности. Но его рациональность была какая-то недоделанная. По идее, разум должен был бы привести его туда же, куда привёл и его отца. Но ничего этого не было и в помине, все его устремления были направлены на достижение внешнего благополучия, которое его когда-то должно обмануть в конце концов. И только тогда он, быть может, задумается о «вечно сущем». Если задумается, конечно. Надежда была слабой.

     К тому же Андрея довольно сильно задели слова сына, которые невольно засели в памяти:

     — «Ты всё о душе да о душе, а сам двух детей завёл и поднял. И квартира у тебя — в стольном граде Москве, в центре. И денежки тебе капают, позволяя сладко кушать, пить чай с вареньем и в тиши и покое думать о душе. Душа душой, а соломки-то ты себе подстелить не забыл, вот. Во-от!»
 
     Этим своим «во-от» сын как будто возводил между ними непреодолимую смысловую стену. И даже не возводил, а просто указывал отцу на тот факт, что эта стена между ними существует. А по мере того, как происходило осмысление слов сына, выходило ещё хуже, выходило, что он, Андрей Назаров, живёт точно так же, как и они все, плывет вместе со всеми в одной лодке, плывёт по тому же течению, что и все, а возомнил о себе что-то такое особенное и необыкновенное. А на деле всё, что он возомнил себе, — выдумки и блажь. Или пустая болтовня. «Брехня». Напрямую этого сказано не было, но это вытекало из общего контекста их разговора.

     Андрей задумался. Он видел, знал путь к «спасению», но не мог показать его другим, потому что другие не понимали, что это путь к спасению. Они, в большинстве своем, вообще не считали, что нужно от чего-то спасаться, а просто жили, зарабатывая в поте лица (или не в  поте) свой хлеб. А если у кого и возникали мысли «о вечном», вот вам пожалуйста — идите в церковь, там вам  укажут, что делать, чтобы и после смерти всё было так же замечательно. И нужно-то всего-навсего: только поверить в то, что Бог прислал своего сына, Иисуса, на землю, чтобы тот своей смертью искупил все грехи людей и спас их для будущей жизни. Только верь в Иисуса и молись — и ты спасён, ты в вечной жизни. Только верь в то, что тебе сказали, и молись так, как тебе показали. «Мёртвый узел. Мёртвый смысловой узел — не развяжешь».

     И всё, — все они становились недосягаемыми и неуязвимыми. Практически, неприкасаемыми. Они желали в наибольшем материальном благополучии дожить до кончины, после которой тоже всё будет благополучно, потому как они верили правильно и верили всю жизнь в правильное. Но!  Но не то же ли самое должен был бы желать для своих домочадцев и он сам, желать как глава и основатель семейства?! Само собой разумеется, он и желал им только самого хорошего. Онт желал им добра.

     Может статься, им действительно будет лучше, если они никогда не будут жить тем, чем был жив он сам. Может быть, лучше вообще ничего, никому и никогда не говорить, а притвориться. Притвориться другим, не таким, каков ты есть на самом деле. Затаиться. И уйти незамеченным. «В конце концов, кто велик перед людьми, тот ничтожен пред Богом». Но, с другой стороны, человек же не может жить, совсем никак не определяя себя, никак не поверяя себя соотношением с другими людьми. Ведь если замкнуться в себе, произойдёт полное обезличивание. И да, все люди, которые уходили мыслью вперёд, всё равно как-то общались с окружающими людьми, иначе люди бы о них ничего не знали и не помнили бы.

     «Ведь всё в мире относительно. И наше знание тоже относительно. Наше знание особенно относительно. И соотносится оно, в основном, со знаниями других людей. Без этой соотнесённости я могу знать себя, но я не могу знать Человека. А моё собственное знание — только тогда имеет смысл, когда оно общечеловеческое». Так рассуждал Андрей, но он даже представить себе не мог, как можно было бы не то что переубедить людей, но даже просто объяснить им себя. «Кому нельзя себя объяснить, те и не стоят того. А кому можно, те и так всё знают».

     Все эти его аргументы «за и против» крутились вокруг одной точки и с каждым кругом всё больше запутывались и затягивались в узел. Ведь выходило как-то так, что он один спасался в этой жизни, а все остальные не спасались, даже самые близкие. Это было, с одной стороны, настолько нелепо, что не могло быть правдой, но с другой — он уже не смог бы вернуться к обыденному восприятию жизни. Он уже был не в силах вернуться туда, где пребывали они. И он решил, как обычно и решают в таком положении люди, что пусть будет, как будет. «Спросят — отвечу, не спросят — так тому и быть».



Продолжение:  http://www.proza.ru/2019/11/03/748